"Виктор Астафьев. Фотография, на которой меня нет" - читать интересную книгу автора

зиму, ни во все последующие мы с Санькой не удивляли мир прилежанием и
поведением, нам и на середину рассчитывать было трудно. Быть нам сзади, где
и не разберешь, кто заснят? Ты или не ты? Мы полезли в драку, чтоб боем
доказать, что мы - люди пропащие... Но ребята прогнали нас из своей
компании, даже драться с нами не связались. Тогда пошли мы с Санькой на увал
и стали кататься с такого обрыва, с какого ни один разумный человек никогда
не катался. Ухарски гикая, ругаясь, мчались мы не просто так, в погибель
мчались, поразбивали о каменья головки санок, коленки посносили, вывалялись,
начерпали полные катанки снегу.
Бабушка уж затемно сыскала нас с Санькой на увале, обоих настегала
прутом. Ночью наступила расплата за отчаянный разгул у меня заболели ноги.
Они всегда ныли от "рематизни", как называла бабушка болезнь, якобы
доставшуюся мне по наследству от покойной мамы. Но стоило мне застудить
ноги, начерпать в катанки снегу - тотчас нудь в ногах переходила в
невыносимую боль.
Я долго терпел, чтобы не завыть, очень долго. Раскидал одежонку, прижал
ноги, ровно бы вывернутые в суставах, к горячим кирпичам русской печи, потом
растирал ладонями сухо, как лучина, хрустящие суставы, засовывал ноги в
теплый рукав полушубка ничего не помогало.
И я завыл. Сначала тихонько, по-щенячьи, затем и в полный голос.
- Так я и знала! Так я и знала! - проснулась и заворчала бабушка. - Я
ли тебе, язвило бы тебя в душу и в печенки, не говорила: "Не студися, не
студися!" - повысила она голос. - Так он ведь умнее всех! Он бабушку
послушат? Он добрым словам воньмет? Загибат теперь! Загибат, худа немочь!
Мольчи лучше! Мольчи! - Бабушка поднялась с кровати, присела, схватившись за
поясницу. Собственная боль действует на нее усмиряюще. - И меня загибат...
Она зажгла лампу, унесла ее с собой в куть и там зазвенела посудою,
флакончиками, баночками, скляночками - ищет подходящее лекарство.
Припугнутый ее голосом и отвлеченный ожиданиями, я впал в усталую дрему.
- Где ты тутока?
- Зде-е-е-ся. - по возможности жалобно откликнулся я и перестал
шевелиться.
- Зде-е-еся! - передразнила бабушка и, нашарив меня в темноте,
перво-наперво дала затрещину. Потом долго натирала мои ноги нашатырным
спиртом. Спирт она втирала основательно, досуха, и все шумела: - Я ли тебе
не говорила? Я ли тебя не упреждала? И одной рукой натирала, а другой мне
поддавала да поддавала: - Эк его умучило! Эк его крюком скрючило? Посинел,
будто на леде, а не на пече сидел...
Я уж ни гугу, не огрызался, не перечил бабушке - лечит она меня.
Выдохлась, умолкла докторша, заткнула граненый длинный флакон,
прислонила его к печной трубе, укутала мои ноги старой пуховой шалью, будто
теплой опарой облепила, да еще сверху полушубок накинула и вытерла слезы с
моего лица шипучей от спирта ладонью.
- Спи, пташка малая, Господь с тобой и анделы во изголовье.
Заодно бабушка свою поясницу и свои руки-ноги натерла вонючим спиртом,
опустилась на скрипучую деревянную кровать, забормотала молитву Пресвятой
Богородице, охраняющей сон, покой и благоденствие в дому. На половине
молитвы она прервалась, вслушивается, как я засыпаю, и где-то уже сквозь
склеивающийся слух слышно:
- И чего к робенку привязалася? Обутки у него починеты, догляд