"Виктор Астафьев. Фотография, на которой меня нет" - читать интересную книгу автора

из лучины.
Кстати говоря, дом, приспособленный под школу, был рублен моим
прадедом, Яковом Максимовичем, и начинал я учиться в родном доме прадеда и
деда Павла. Родился я, правда, не в доме, а в бане. Для этого тайного дела
места в нем не нашлось. Но из бани-то меня принесли в узелке сюда, в этот
дом. Как и что в нем было - не помню. Помню лишь отголоски той жизни: дым,
шум, многолюдье и руки, руки, поднимающие и подбрасывающие меня к потолку.
Ружье на стене, как будто к ковру прибитое. Оно внушало почтительный страх.
Белая тряпка на лице деда Павла. Осколок малахитового камня, сверкающего на
изломе, будто весенняя льдина. Возле зеркала фарфоровая пудреница, бритва в
коробочке, папин флакон с одеколоном, мамина гребенка. Санки помню,
подаренные старшим братом бабушки Марьи, которая была одних лет с моей
мамой, хотя и приходилась ей свекровью. Замечательные, круто выгнутые санки
с отводинами - полное подобие настоящих конских саней. На тех санках мне не
разрешалось кататься из-за малости лет с горы, но мне хотелось кататься, и
кто-нибудь из взрослых, чаще всего прадед или кто посвободней, садили меня в
санки и волочили по полу сенок или по двору.
Папа мой отселился в зимовье, крытое занозистой, неровной дранью,
отчего крыша при больших дождях протекала. Знаю по рассказам бабушки и,
кажется, помню, как радовалась мама отделению от семьи свекра и обретению
хозяйственной самостоятельности, пусть и в тесном, но в "своем углу". Она
все зимовье прибрала, перемыла, бессчетно белила и подбеливала печку. Папа
грозился сделать в зимовье перегородку и вместо козырька-навеса сотворить
настоящие сенки, но так и не исполнил своего намерения.
Когда выселили из дома деда Павла с семьей - не знаю, но как выселяли
других, точнее, выгоняли семьи на улицу из собственных домов - помню я,
помнят все старые люди.
Раскулаченных и подкулачников выкинули вон глухой осенью, стало быть, в
самую подходящую для гибели пору. И будь тогдашние времена похожими на
нынешние, все семьи тут же и примерли бы. Но родство и землячество тогда
большой силой были, родственники дальние, близкие, соседи, кумовья и
сватовья, страшась угроз и наветов, все же подобрали детей, в первую голову
грудных, затем из бань, стаек, амбаров и чердаков собрали матерей,
беременных женщин, стариков, больных людей, за ними "незаметно" и всех
остальных разобрали по домам.
Днем "бывшие" обретались по тем же баням и пристройкам, на ночь
проникали в избы, спали на разбросанных попонах, на половиках, под шубами,
старыми одеялишками и на всякой бросовой рямнине. Спали вповалку, не
раздеваясь, все время готовые на вызов и выселение.
Прошел месяц, другой. Пришла глухая зима, "ликвидаторы", радуясь
классовой победе, гуляли, веселились и как будто забыли об обездоленных
людях. Тем надо было жить, мыться, рожать, лечиться, кормиться. Они
прилепились к пригревшим их семьям либо прорубили окна в стайках, утеплили и
отремонтировали давно заброшенные зимовья иль времянки, срубленные для
летней кухни.
Картошка, овощь, соленая капуста, огурцы, бочки с грибами оставались в
подвалах покинутых подворий. Их нещадно и безнаказанно зорили лихие людишки,
шпана разная, не ценящая чужого добра и труда, оставляя открытыми крышки
погребов и подвалов. Выселенные женщины, ночной порой ходившие в погреба,
причитали о погибшем добре, молили Бога о спасении одних и наказании других.