"Виктор Астафьев. Затеси" - читать интересную книгу автора

изгнания, переходы через заснеженные перевалы, сон на земле и камнях, укусы
москитов и змей, беспечность молодых лет и увлечения -- что там от себя
скрывать, -- и ранние увлечения, и пирушки. А может быть, нездоровье совсем
рано умершей матери отозвалось в нем, любимом сыне? Во всяком случае
склонность к печали -- это от нее, от матери. Рано, ах, как рано ушла от
него мать! Подозрительно исчез куда-то старый учитель, чудак, вбивший в него
одну-единственную науку: родина и служение ей -- редкое и самое достойное
мужчины счастье. Погибли все ближние и дальние родственники. Богатство,
семья, здоровье -- все-все, что было у него, когда-то юного и прекрасного
аристократа, брошено на алтарь отечества. А что взамен? Одиночество! С ним
считаются, его терпят, пока он на коне. А потом? О-о, он хорошо знает, чему
научили завоеватели соотечественников. Страшнее нет науки -- предавать.

Генерал шел по ущелью, не выбирая тропинок, туда, где слышнее и слышнее
гремел поток, ворочающий камни. Глаза генерала умели видеть в темноте, ноги
научились ходить без дорог.

Чуть в стороне от яростного потока в маленькой походной палатке его
ждали. Он может войти в любую палатку, присесть к любому костру -- и везде
будет желанным гостем, но нигде, нигде его не ждут так, как в этой маленькой
палатке с войлочным верхом и всегда для него отстегнутым входом.
И он шел туда. Он спускался с гор, вершины которых уже не видны в
темноте. Шаги и осыпь камней глушил все нарастающий, все призывной ревущий
гул потока, на котором вспыхивали и гасли клочья белой пены.

Генерал остановился возле маленькой палатки и почувствовал, как
забилось его сердце. "Что это со мной?" -- чуть досадуя, подумал он и
замешкался у входа.

-- Войди же, войди! -- послышалось из палатки. Согнувшись и уронив
плащ, он вошел в палатку. Жесткие, мускулистые и в то же время по-женски
легкие руки легли ему на плечи.

-- Я так долго ждала тебя, -- услышал он. -- Так долго... Я не устала
бы ждать до самой смерти. -- Она, словно слепая, трогала его впалые щеки,
его волосы, лоб, глаза. И чтобы успокоить ее, он сложил ее руки вместе,
ладонь к ладони, и прижал их щекою на своем плече. -- Скажи мне что-нибудь.

Он ничего не говорил, и она почувствовала, что без слов лучше,
спокойней.

-- Ах! -- встрепенулась она. -- Я в таком виде. Я сейчас! Сейчас! -- И,
осторожно отняв у него руки, бросилась за гамак и зашуршала одеждой,
зазвенела серебром...

Мятая, полузасохшая роза светилась у нее в волосах, в мочках ее ушей
горели серьги, на запястье сверкал браслет. Но ярче всех украшений пылали ее
глаза, когда она предстала перед ним. Разрез этих чуть ущемленных у висков
глаз, неизмеримая глубина их, в которой угадывалась такая спокойная, древняя
грусть, говорили о том, что прародители ее были ветвью отцов этой земли --