"Виктор Астафьев. Затеси" - читать интересную книгу автора

еще с детства впавшие березы, а там пошли и осинники, тальники, вербы, ольха
-- предвестье близкой реки.

Я сорвал с себя накомарник, прокашлялся, отплевался, не обращая
никакого внимания на комаров, поел черники, охладил ею спекшееся нутро и
скоро вышел к Енисею.

На камнях, на обдуве, сидели два папы и мой напарник по артели. Они
отводили от меня глаза, папа ругался, клял меня за то, что я вечно тащусь
где-то, заставляю людей ждать, а когда стянул прилипшую ко мне котомку,
вытряхнул на камни измичканную рыбу, у него появилась новая, более весомая
причина оправдаться перед своей совестью: "Ну вот зачем ты ее тащил? Зачем?
Ты чЕ, башку задрал, не видел, что мы вытряхнули рыбу, так бы ее и
переэтак?! Или башкой своей агромадной сообразить не мог..."

Я забрел в Енисей и плескал, плескал освежающую, холодную северную воду
на лицо, на шею, на голову. Мне текло под куртку, в штаны, в сапоги. Папа
орал, чтоб я хоть куртку снял, но я не слушал его -- злые, жалкие,
непрощающие слезы текли, бежали из моих заплывших глаз, и я смывал их,
смывал холодной водой, а под сомкнувшимися, окровянелыми веками светились,
призывно реяли беленькие меты.
Хлебозары

Неторопливые сумерки опускаются на землю, крадутся по лесам и ложбинам,
вытесняя оттуда устоявшееся тепло, парное, с горьковатой прелью. Из ложков
густо и ощутимо тянет этим тихим теплом, морит им скот на яру, окошенные
кусты с вялым листом, межи у хлебных полей, полого спускающихся к самому
Камскому морю, и сами хлеба, двинувшиеся в колос.

За хлебами широкая стояла вода в заплатах проблесков. Над водою густо
толкутся и осыпаются в воду поденки и туда-сюда снуют стрижи,
деловито-молчаливые в этот кормный вечер. Оводы и комары нудью своей гуще
делают вечер и тишину его.

Над хлебами пылит. Пшеница на полях еще и чуть не тронутая желтизной,
рожь с уже седоватым налетом и огрузневшим колосом и по-вешнему зеленые
овсы, как бы застывшие на всплеске, дружно повернулись к замутневшим от
угара ложкам, из которых все плыло и плыло тепло к колосьям, где жидкими еще
каплями жило, набиралось силы и зрелости зерно.

Тихо стало. Даже и самые веселые птицы смолкли, а коровы легли поближе
к берегу, к прохладе, где меньше донимали их оводы. Лишь одиноко стучала
моторка за остроуглым мысом, впахавшимся в черную воду, как в землю; с
короткими всплесками опадал подмытый берег, и стрижи, вихляясь, взмывали из
рыжих яров, но тут же ровняли полет и мчались над водой, сталистую
поверхность которой тревожила рыба. Пена была только у берегов, но и она
погасала на песчаных обмысках, и лента ее порвалась уже во многих местах.

Все шло в природе к ведру, и оттого нигде и никто не торопился, вялая
размеренность была кругом и добрая трудовая усталость. Деревня с темными