"Виктор Астафьев. Паруня" - читать интересную книгу автора

"Ракете" от пристани Левшино - и вот она, первозданная тишина и вселенское
успокоение.
Породнился я с деревушкой Быковкой и ее обитателями, и, находясь вдали
от Урала, нет-нет да и получим мы с женой весточку оттуда: живем помаленьку,
тот-то помер, тот-то уехал или собирается уезжать...
Когда-то вызвал я неудовольствие одного пермского деятеля тем, что
поселился в этакой глухомани. Не понимая такого моего шага, деятель
полемизировал со мною по этому поводу, полемику же он понимал как футбольную
игру в одни ворота, чтоб он "бил", а все остальные "ловили", - и, получив
непривычный отпор, воспламенился, орал, есть, дескать, в Пермской области
колхоз-миллионер, там бы избу мне дали бесплатно, мешки с продуктами не надо
на себе таскать, там и магазин, там и Дворец культуры, в лесах клещей нет и
никакой другой заразы - живи в свое удовольствие, отражай все новое,
передовое. Так нет ведь, забрался писака в энцефалитную деревушку, чуть жену
не погубил, пишет про бабушку с дедушкой да про Сибирь, а картошку уральскую
ест!..
Я знаю еще по работе в газете, когда начальник просит или требуют
"отражать достижения", то он ясно подразумевает, что в этих "достижениях" уж
непременно отразится сам, и сказал, что выбираю все в жизни согласно своей
душе: жену, работу, жилье, мысли, даже еду, если капиталы позволяют.
Важный деятель сей же момент обвинил меня в "искривлении души", в
ущербности видения действительности. Может быть, может быть, ибо еще в войну
я уяснил: слова песни "Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной
борьбы и труда" есть все-таки слова, и не больше, к тому же написанные на
"русского языка". Пермский же начальник, и кабы только он, считает пение и
смех "среди упорной борьбы и труда" нормальным состоянием нашего общества.
Разница еще и в том, что гораздо больше я видел слез после войны, чем слышал
песен, и нет тут моей вины, а есть наша общая беда и боль, которую самой
природой и мучительной профессией назначено мне постоянно чувствовать и
переживать во сто крат больнее других людей, иначе и за перо не стоило
браться. Когда-то жизнь вокруг Быковки била ключом: был леспромхоз, колхозы,
мастерские, линия электропередачи, но как разлилось Камское водохранилище,
потопившее необозримую вольность уральских лесов, пойменные луга, пашни, -
жизнь на мысу начала сворачиваться, правление колхоза, нынче - совхоза,
перекинулось на другую сторону, в поселок Старые Ляды, и домишки один
по одному начали сниматься с мест, оставляя после себя груды
пережженных кирпичей, ямы подполий с мышиными норками, битыми горшками и
старыми самоварами да сгнившие нижние венцы, два из которых допревают
перед моими окнами по другую сторону дороги. Бурьян,
лопухи, жалица поспешно и стыдливо маскируют захламленное, будто в
военной панике брошенное жилое место.
Красивые берега Сылвы и Чусовой ныне захвачены
дачной публикой. Лишь деревушку Быковку минует дачная стихия: в глуби
лесов деревушка - к ней идти "своими ногами", тащить на себе продукты.
Дачник же, большей частью пенсионер, не хочет ходить и таскать ничего не
любит - он на то и дачник, чтобы отдышаться от газа и дыма, отдохнуть от
города, от сумок, авосек, от очередей, от гама-содома и скоротать на лоне
природы остаток лет, созерцая ее, а главным образом, потихоньку пощипывая,
где мережкой опутывая, где острогой притыкая, где топориком потюкивая, где
костерком припекая, где ружьишком ушибая, - очень замкнутый, но деловито-