"Виктор Астафьев. Прокляты и убиты (Книга вторая)(про войну)" - читать интересную книгу автора

устьем речки, в жерле оврага обозначились, днем их там еще не было.
"Точка! Замаскирована пулеметная точка, -- отмечал комбат. --
Укрепляется немец, ждет, но сам же, себя же маскировкой и выдает..." --
когда отдаленный свет очередной ракеты достигал шиверов, воду тревожило,
морщило, в неспокойно ворочающейся стрежи реки играло: желтый свет ракеты
переливался всеми цветами радуги, двоился, троился, искручивался спиралями.
Тревожилось сердце комбата -- свет ракеты хорошо, как в зеркале, отражался в
глуби реки, выявлял стрелу ее -- на этой-то стреле, в заманчиво блистающем
зраке больше всего и погибнет народу.



Днем, на оперативном совещании, где присутствовали работники штаба
корпуса и дивизии, штаба соседнего, резервного полка, пожилой усталый
человек -- новый командир дивизии, разрабатывалась и утверждалась так
называемая диспозиция, план переправы через реку, и на этом-то
совещании-инструктаже окончательно выяснилось: плавсредств ничтожно мало,
ждать же, когда их изладят да подвезут -- недосуг, момент внезапности и без
того упущен, противник спешно укрепляется на правом берегу, надо начинать
операцию и... помогай нам Бог. Непременный, всюду и везде с пламенным словом
наготове, присутствующий на совещании начполитотдела дивизии Мусенок тут же
выдал поправку: "Наш бог -- товарищ Сталин. С его именем..." Как всегда,
слушая говоруна, командный состав морщился, отворачивался, сопел носами, но
терпеливо впитывал назидания. Чуть ли не полчаса молотил языком Мусенок.
Командир стрелкового полка, Авдей Кондратьевич Бескапустин сердито сорил
трубкою искры, ворчал себе под нос о том, что работы по горло, времени в
обрез, но трепло это неуемное ничего знать не хочет...
Грузноватый от годов и тела, человек добродушный и в чем-то даже
застенчивый, Авдей Кондратьевич настолько был раздосадован и раздражен, что
пнул часового, уютно заснувшего на крыльце хаты, в которой располагался штаб
полка. Часовой спросонья свалился с крыльца, ползал по цветам маргариткам,
отыскивал винтовку. Такой же, как и его командир, пожилой, малоповоротливый
ординарец заварил чаю в ведерный чайник, поставил его на стол, сгрудил
кружки, зачерпнул котелком сахару из вещмешка. Собранный в штаб комсостав
полка чаю обрадовался. Всяк сам себе насыпал в кружку сахару. Пришли майор
Зарубин с Понайотовым из артиллерийского полка, пили со смаком чай,
сосредоточенно молчали. Полковник Бескапустин, переобувшийся в старые,
аккуратно подшитые валенки -- у него ревматизмом корежило ноги -- время от
времени громко отпыхивался и, ровно бы самому себе, бубнил: "Н-ну, художник!
Н-ну, художник! Когда этот говорильный автомат и изломается?!"
Собрались как будто все. Ординарец снова подвесил наполненный чайник на
притухший костер. Бескапустин обвел вопрошающим взглядом своих командиров.
"Ну, что скажете, орлы мои -- художники?"
"Художники", уже нанюхавшиеся пороху, не по разу битые и раненные,
высказывали общее мнение: надеяться приходится снова на себя, только на себя
и на свою сообразительность, да на поддержку артиллерии.
-- Все правильно, все правильно, -- подтвердил командир полка,
артиллерии на берегу сосредоточено много, и еще обещают, -- но наступать-то,
воевать-то нам...
Полковник Бескапустин дал задание: первым, еще до начала артподготовки,