"Убийственная панацея" - читать интересную книгу автора (Саймак Клиффорд Дональд)

Клиффорд Саймак Убийственная панацея

Клиника была наготове и утром начала операцию «Келли» — а это было нечто, раз уж пришлось окрестить ее «Келли»!

Он сидел в потрепанном кресле-качалке на покосившемся крыльце, и повторил это себе, и покатал слово на языке, но в нем уже не было ни прежней остроты, ни сладости, как некогда, когда великий лондонский доктор встал в ООН и заявил, что назвать ее можно только «Келли» и никак иначе.

Хотя, если хорошенько подумать, все это дело случая. Вовсе не обязательно «Келли», это мог быть и кто-нибудь другой, лишь бы после фамилии стояло «Д.М.».[1] Это мог быть Коген, Джонсон, Раджонович или кто-нибудь еще — любой из врачей мира.

Он немного покачался; кресло поскрипывало, доски крыльца постанывали ему в лад, а наступающие сумерки тоже были полны звуков вечерних игр детей, торопящихся насытиться последними минутами игры перед тем, как придется идти домой и вскоре после того — в постель.

В прохладном воздухе разносился запах сирени, а в углу сада смутно виднелись белые цветы раннего невестиного венка — того самого, что дала им с Дженет много лет назад Марта Андерсон, когда они впервые поселились в этом домике.

По дорожке протопал сосед, и в сгустившихся сумерках он не сумел разглядеть, кто именно, но сосед окликнул его:

— Добрый вечер, док.

— Добрый вечер, Хайрам, — ответил старый док Келли, узнав соседа по голосу.

Тот пошел прочь, громко топая по дорожке.

Старый док продолжал раскачиваться, сложив руки на своем брюшке, а из дома доносился шум кухонной суматохи: Дженет прибирала после ужина. Наверно, скоро она выйдет и сядет рядом с ним, и можно будет немного побеседовать, вполголоса и как бы между прочим, как полагается любящей пожилой паре.

Хотя, в общем-то, доку уже следовало уйти с крыльца — в кабинете на столе ждал прочтения медицинский журнал. В последнее время развелось столько новых средств, и надо держаться в ногу со временем — хотя, судя по развитию событий, совершенно неважно, идешь ты в ногу со временем, или нет.

Быть может, в скором будущем не останется почти ничего такого, с чем надо держаться в ногу.

Конечно, нужда в докторах будет всегда — всегда будут находиться проклятые идиоты, разбивающие машины, стреляющие друг в друга, втыкающие рыболовные крючки в ладони и падающие с деревьев. И всегда будут новорожденные.

Он немного покачался взад-вперед, размышляя о всех детях, которые выросли, стали мужчинами и женщинами и завели собственных детей. А еще он поразмыслил о Марте Андерсон, лучшей подруге Дженет, и о старине Коне Джилберте, самом сварливом из ходивших по земле самодуров, к тому же невероятно скупом. Подумав о том, сколько денег ему уже задолжал Кон Джилберт, ни разу в жизни не оплативший ни одного счета, док с кривой улыбкой хмыкнул себе под нос.

Но так уж пошло — одни платят, другие только делают вид, потому-то он с Дженет и живет в этом старом домишке и ездит на одной машине уже шестой год, а Дженет целую зиму ходила в церковь в одном и том же платье.

Хотя, если подумать — то какая разница? Главная плата заключается отнюдь не в деньгах.

Одни платили, другие нет. Одни живы, другие померли, и неважно, кем они были в этой жизни. У одних есть надежда, а у других нет — и одним об этом сказали, а другим нет.

Но теперь все изменилось.

И началось все здесь, в этом маленьком городке Миллвилл — и притом не более года назад.

Вот так — сидя в темноте, окруженный запахом сирени, белым мерцанием невестиных венков и приглушенными криками доигрывающих свое детей — он вспомнил все от начала и до конца.

Было почти 8:30 и он слышал, как мисс Лэйн в приемной разговаривает с Мартой Андерсон, а та, как он знал, была последней.

Чувствуя себя совершенно разбитым, он снял свой белый халат, небрежно сложил его и положил на смотровой стол.

Дженет давно ждет с ужином, но не скажет ни слова, она никогда ничего не говорила. За все эти годы она не сказала ни слова упрека, хотя порой он ощущал, что она не согласна с легкомысленным стилем его жизни, его постоянной возней с пациентами, которые ни разу даже не поблагодарили его — в лучшем случае, оплачивали счета. А еще было ощущение несогласия с его переработкой, с его готовностью спешить по ночному вызову, хотя вполне можно было посетить больного во время обычного утреннего обхода.

Она ждет с ужином и знает, что Марта была у него, и будет спрашивать, как ее здоровья, и какого черта на это ответить?

Услышав, что Марта вышла, а потом в приемной зацокали каблучки мисс Лэйн, он подошел к раковине, открутил кран и взял мыло.

Услышав, что дверь со скрипом распахнулась, он даже не повернул головы.

— Доктор, — послышался голос мисс Лэйн, — Марта думает, что с ней все в порядке. Говорит, вы ей помогаете. Как по-вашему…

— А по-вашему? — вместо ответа спросил он.

— Не знаю.

— А вы бы стали оперировать, зная, что это абсолютно безнадежно? Вы послали бы ее к специалисту, зная, что он ей не поможет, зная, что она не сможет ему заплатить и будет тревожиться по этому поводу? Вы сказали бы ей, что ей осталось жить месяцев шесть, лишая ее остатков небольшого счастья и надежды?

— Простите, доктор.

— Не за что. Я встречался с этим очень много раз. Ни один случай не похож на другой, в каждом из них требуется уникальное решение. День сегодня был долгим и трудным…

— Доктор, тут еще один человек.

— Еще один пациент?

— Мужчина. Только что пришел. Зовут Гарри Герман.

— Герман? Впервые слышу.

— Он нездешний. Может, только что переехал к нам в город.

— Если бы он переехал, я бы знал. Я знаю обо всем, что тут творится.

— Может, он просто проездом. Может, он ехал по шоссе и заболел.

— Ладно, пусть войдет, — согласился док, взяв полотенце. — Я его осмотрю.

Медсестра повернулась к двери.

— Э-э, мисс Лэйн.

— Да?

— Вы можете идти. Вам нет смысла торчать здесь. Сегодня действительно был трудный день.

День и в самом деле был трудным. Перелом, ожог, водянка, климакс, беременность, два тазобедренных сустава, целая гамма простуд, несварений желудка, два больных зуба, подозрительные шумы в легких, подозрение на желчнокаменную болезнь, цирроз печени и Марта Андерсон. А теперь еще и человек по имени Гарри Герман — если задуматься, то невероятное имя, очень даже курьезное.

Да и человек оказался курьезным. Он был чуть выше и чуть стройней, чем можно представить, уши прилегали к черепу чересчур плотно, а губы были такими тонкими, что, казалось, их нет вовсе.

— Доктор? — сказал он, остановившись в дверном проеме.

— Да, — ответил док, подхватив халат и влезая в рукава. — Да, я доктор. Входите. Что вас беспокоит?

— Я не болен, — заявил человек.

— Не больны?

— Но я хочу говорить с вами. Вероятно, у вас есть время?

— Разумеется, есть, — ответил док, прекрасно зная, что времени у него нет и это вторжение следует отвергнуть. — Валяйте. Прошу садиться.

Он пытался определить акцент, но не мог. Пожалуй, центральная Европа.

— Техник, — сказал человек. — Профессионал.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил доктор, чувствуя себя слегка уязвленным.

— Я говорю вашему технику. Я говорю профессионалу.

— Вы хотите сказать, что вы доктор?

— Не вполне, хотя, вероятно, вы думаете так. Я должен вам немедленно сказать, что я чужак.

— Чужак, — кивнул док. — У нас тут их множество. По большей части самозванцы.

— Не то, что я говорю. Не тот род чужака. С некой другой планеты. С некой другой звезды.

— Но вы сказали, что вас зовут Герман…

— В чужом монастыре, — ответил тот, — со своим уставом не ходят.

— А? — переспросил док, а затем осознал. — Боже милосердный, вы в самом деле? Значит, вы чужак. А под чужаком вы имеете в виду…

Тот радостно кивнул:

— С некой другой планеты. С некой другой звезды. Очень много световых лет.

— Ну, черт меня побери! — только и сказал док. Он встал, глазея на пришельца, а тот ухмыльнулся ему, хотя и как-то неуверенно.

— Вы думаете, вероятно, — заявил пришелец, — а ведь он так человечен!

— Именно это мне и подумалось.

— Так вы можете, вероятно, поглядеть. Вы знаете человеческое тело.

— Вероятно, — кивнул док, хотя это ему пришлось совсем не по вкусу. — Но человеческому телу присущи курьезные выверты.

— Но не такой выверт, как этот, — ответил чужак, показывая ладони.

— Нет, — согласился док, — такого не бывает.

Потому что на руках пришельца было по два больших пальца и только по одному нормальному, словно лапа птицы надумала превратиться в человеческую руку.

— И не такого? — спросил пришелец, вставая и спуская брюки.

— И такого, — снова согласился док, потрясенный этим зрелищем сильнее, чем за всю предыдущую практику.

— Тогда, — заявил пришелец, застегивая брюки, — по-моему, это явно, — потом снова сел и спокойно закинул ногу на ногу.

— Если вы имеете в виду, что я считаю вас чужаком, — ответил док, — то пожалуй. Хотя это и нелегко.

— Вероятно, нет. Это приходится, как удар.

— Да, конечно, удар, — док провел по лбу рукой, — но есть и другое…

— Вы указываете язык и мое знание ваших обычаев.

— Естественно, это тоже.

— Мы изучали вас. Мы потратили время на вас. Не только на вас одного, конечно…

— Но вы так хорошо говорите, — запротестовал док. — Как высокообразованный иностранец.

— И это, конечно, и есть, что я есть.

— Ну, да, пожалуй. Я как-то не подумал.

— Я не бойкий. Я знаю много слов, но я использую их некорректно. И мой словарь основан на общей речи. На субъектах более технических я буду неискусен.

Док обошел стол и плюхнулся в кресло.

— Ладно уж, — сказал он, — оставим это в покое. Я согласен, что вы чужак. Теперь скажите еще одно — зачем вы здесь?

И был чрезвычайно удивлен, что спокойно принимает факт, как данность. Но вот после — догадывался док — при одной мысли об этом его будет пробирать дрожь.

— Вы доктор, — заявил пришелец, — вы целитель вашей расы.

— Да, — согласился док, — я один из многих целителей.

— Вы работаете очень сильно, чтобы сделать нехорошее хорошим. Вы чините сломанную плоть. Вы отвращаете смерть…

— Мы пытаемся. Иногда нам это не удается.

— У вас есть множество хворей. У вас есть рак и сердечные приступы, и простуды, и многое другое — я не нахожу слова.

— Болезни, — подсказал док.

— Болезни. Именно оно. Вы простите мою близорукость в разговоре.

— Давайте бросим любезности, — предложил док, — перейдем лучше к делу.

— Это неправильно — иметь все эти болезни. Это нехорошо. Это ужасная вещь.

— У нас их меньше, чем раньше. Многие болезни мы победили.

— И, конечно, вы зарабатываете на болезнях.

— Да как вы можете! — док захлебнулся от возмущения.

— Вы должны быть терпимы со мной, если я неверно понимал. Экономическая система есть вещь, которую трудно вместить в голову.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — пробурчал доктор, — но позвольте сказать вам, сэр…

«Впрочем, без толку, — подумал он. — Это существо думает так же, как и многие люди».

— Я хотел бы указать вам, — начал он снова, — что медики прикладывают все усилия, чтобы одолеть те болезни, о которых вы говорите. Мы делаем все возможное, чтобы подорвать свою профессию.

— Это чудесно. Это то, что я думаю, но это противоречиво деловому духу вашей планеты. Я так понимаю, вы не против увидеть все болезни уничтоженными.

— Ну, слушайте, — док был сыт по горло, — я не знаю, куда вы клоните. Но я голоден и я устал, а если вы хотите сидеть и разводить тут свою философию…

— Философия, — повторил пришелец, — о нет, не философия. Я практичен. Я имею нечто предложить покончить со всеми болезнями.

На несколько секунд в комнате зависла напряженная тишина, потом док протестующе заворочался в кресле и сказал:

— Наверно, я вас неправильно понял, но, по-моему, вы сказали…

— У меня имеется метод, разработка, находка — не улавливаю слова — которое разрушит все болезни.

— Вакцина, — предположил док.

— Это слово. Хотя она отличается некоторым образом от вакцины, о которой вы думаете.

— А рак? — спросил док.

— Рак, — кивнул пришелец, — обычная простуда и многое другое. Вы называете это, и оно ушло.

— Сердце, — предложил док. — Сердце вакцинировать невозможно.

— И это тоже. Это не настоящая вакцинация. Это делает тело сильным. Это делает тело правильным. Как регулировка мотора и делание его, как новый. Со временем мотор изнашивается, но он работает, пока совсем не износится.

— Сэр, — док пристально воззрился на пришельца, — не надо шутить над этим.

— Я не шучу, — ответил тот.

— А эта вакцина — она работает на людях? У нее нет побочных эффектов?

— Я уверен, что работает. Мы изучали ваше — вашу — способ, которым работают ваши тела.

— Вероятно, вы ищете слово «метаболизм».

— Спасибо.

— А цена?

— Цены нет, — провозгласил пришелец. — Мы даем это вам.

— Совершенно бесплатно? Наверняка есть какие-нибудь…

— Никакой платы, — заявил пришелец, — никаких завязок.

Встав со стула, он вынул из кармана плоскую коробку и подошел к столу. Положив коробку на стол, надавил на нее с боков, и крышка резко откинулась: внутри лежали подушечки, похожие на хирургические тампоны, но только сделанные не из ткани.

Док протянул было руку, но задержал ее над коробкой.

— Можно?

— Да, разумеется. Вы только касайтесь сверху.

Док нетерпеливо выхватил одну подушечку и положил ее перед собой. Надавил пальцем — внутри была жидкость. Аккуратно перевернув подушечку, док увидел, что нижняя поверхность была грубой и складчатой, будто рот, полный крохотных кровожадных зубов.

— Вы прилагаете грубую сторону к телу пациента, — пояснил пришелец, — она бросается на пациента. Она становится его частью. Тело поглощает вакцину, и подушечка отпадает.

— И это все?

— Это все.

Док осторожно поднял подушечку двумя пальцами и бросил ее обратно в коробку, потом посмотрел на пришельца.

— Но почему? Почему вы даете это нам?

— Вы не знаете, — ответил тот. — Вы действительно не знаете.

— Не знаю, — согласился док.

Взгляд пришельца вдруг стал очень старым и утомленным.

— Через миллион лет будете знать, — сказал он.

— Но не я, — откликнулся док.

— Через миллион лет вы будете делать то же самое, но несколько иначе. И тогда некто спросит вас, а вы сможете ответить не более, чем ныне я.

Если это и была отповедь, то весьма вежливая. Док попытался определить, упрек это или нет, но ни к чему не пришел.

— А не скажете ли, что там внутри? — он указал на подушечки.

— Я могу дать вам описательную формулу, но она будет в нашей терминологии. Это будет тарабарщина.

— Вы не обидитесь, если я это испробую?

— Я буду огорчен, если вы не испробуете, — отвечал пришелец. — Я не ожидаю, что ваше доверие простирается так далеко. Это будет недоумно.

Закрыв коробку, он пододвинул ее доку, потом повернулся и направился к двери. Док тяжеловесно встал и крикнул:

— Эй, погодите минуточку!

— Я встречусь с вами через неделю-другую, — сказал пришелец, вышел и закрыл за собой дверь.

Док плюхнулся обратно на стул и уставился на коробку.

Потом протянул руку и коснулся ее — она действительно существовала. Док надавил на ее бока, и крышка отскочила, открыв взору лежащие внутри подушечки.

Он отчаянно попытался одолеть этот дурман и вернуться к разуму, на твердую консервативную почву, к соответствующей — и более человечной — точке зрения.

— Чушь какая-то! — сказал он, наконец.

Но это была вовсе не чушь, он понимал это на все сто.

Весь вечер он сражался с самим собой, сидя за закрытой дверью своего кабинета, слыша, как Дженет хлопочет в кухне, занимаясь уборкой посуды после ужина.

Первое сражение происходило на фронте доверия.

Он сказал тому человеку, что верит в его инопланетное происхождение, и действительно, доказательства к тому были, да такие, что мимо не пройдешь. И все равно, это было так невероятно — все, от начала и до конца, что переварить этот факт было довольно трудно.

А труднее всего было осознать, что этот человек — пришелец он там или нет — из всех докторов мира выбрал именно его, доктора Джесона Келли, заштатного докторишку в заштатном городишке.

Док так и эдак раскидывал, не розыгрыш ли это, и решил, что все ж таки нет, ведь трехпалую руку и ту штуку, которую он видел, подделать довольно трудно. Да и вообще, вся эта затея — если это только розыгрыш — так глупа и жестока, что просто лишена какого-либо смысла. Кроме того, никто не питает к доку такой лютой ненависти, чтоб столько ради этого биться. А даже если б и была такая лютая ненависть, то ни у кого в Миллвилле не хватит воображения на подобную шутку.

Так что, решил док, единственным надежным вариантом решения следует считать, что человек был натуральным пришельцем, а подушечки вполне bona fide[2].

А если это правда, остается только одно: испытать подушечки.

Док встал и начал мерить комнату шагами.

Марта Андерсон. Да, у Марты Андерсон рак, и жизнь ее проиграна — ничто на этом свете, никакие человеческие знания не в состоянии спасти ее. Оперировать Марту было бы безумием, поскольку операцию она вряд ли переживет; а даже если и переживет — дело зашло чересчур далеко. Скрытый убийца, которого она носила в своем теле, уже вырвался на свободу, и надежды на спасение нет.

И все равно ему трудно было заставить себя сделать это, ведь она — самая близкая подруга Дженет, бедная, пожилая женщина; все инстинкты дока восставали против использования ее в качестве морской свинки.

А если взять старину Кона Джилберта? — проделать что-нибудь подобное с Коном док решился бы. Старый сквалыга вполне это заслужил. Но старина Кон — натура чересчур подлая, чтобы заболеть по-настоящему; хоть он и божится, что болен, но по сути старый скопидом здоров, как бык.

Что бы там пришелец ни говорил про побочные явления, но кто может знать заранее? Он сказал, что они изучили метаболизм человечества, но если рассудить здраво, это совершенно невозможно.

Док понимал, что нужный ответ лежит под рукой, стоит только подумать — он загнан куда-то в глубь сознания, док это чувствовал, но делал вид, что догадывается, загонял его подальше и отказывался признать его существование.

Но пометавшись из угла в угол еще около часа, вывернув свои мозги наизнанку и обратно, док уступил и позволил ответу всплыть.

Закатывая рукав и открывая коробку, он был абсолютно невозмутим. Вынимая подушечку и прикладывая ее к руке, он выступал только в качестве непредубежденного естествоиспытателя.

Но вот когда он уже опускал рукав, чтобы Дженет не заметила подушечку и не начала сыпать вопросами, что случилось с его рукой, пальцы его дрожали.

Завтра люди по всему миру за пределами Миллвилла выстроятся у дверей клиник, закатав рукава и приготовившись к процедуре. Скорее всего, очередь будет двигаться ровным потоком, потому что делать практически ничего не надо. Просто каждый пройдет перед доктором, а доктор прилепит подушечку на его или ее руку, и тут же к нему подойдет следующий.

«По всему миру, — думал док, — в каждом его уголке, в каждой деревушке, не обойдут ни одного человека. Даже бедных, ибо это делается бесплатно».

И тогда можно будет ткнуть пальцем в календарь и сказать: «В этот исторический день всем болезням настал конец».

Потому что подушечки не только уничтожат нынешние хвори, но и оберегут от будущих.

И каждые двадцать лет из космоса будут прибывать исполинские корабли, несущие груз подушечек, и будет наступать очередной День Вакцинации. Но теперь это уже будет касаться не столь многих — процедуре будет подвергаться лишь юное поколение. Кто был вакцинирован однажды, больше в этом не нуждается. Единственная вакцинация действует всю жизнь.

Док тихонько топнул по полу веранды, чтобы вновь заставить кресло раскачиваться. «Тут было славно, — думал док. — А завтра будет славно во всем мире. Завтра многие страхи уйдут из человеческой жизни. А послезавтра, избавившись от несчастий и насилия, люди смогут с уверенностью смотреть в будущее и жить, сколько положено. И, пожалуй, эта жизнь будет очень совершенно здоровой».

Стояла тихая ночь: дети наконец-то забросили игры и разошлись по домам. Да и док устал. Наконец-то он мог признаться себе, что устал. Теперь, спустя столько лет, признание в усталости не станет предательством.

В доме негромко замурлыкал телефон, и этот звук заставил док прервать свои покачивания и сесть на краешке кресла.

Послышались мягкие шаги Дженет по направлению к телефону, и услышав ее нежный голос, док затрепетал.

Теперь, всего через мгновение, она позовет его, и придется идти в дом.

Но она не позвала его, продолжая разговор.

Док снова устроился в кресле поудобнее.

Он опять забылся: телефон больше не враг, и его звонки больше не преследуют дока.

Потому что Миллвилл оказался первым. Он уже избавился от страха. Миллвилл оказался морской свинкой, пробным камнем.

Первой была Марта Андерсон, за ней последовал Тэд Карсон с подозрительными шумами в легких, а за ним — ребенок Юргена, подцепивший воспаление легких. И еще дюжина прочих, пока подушечки не подошли к концу.

И тогда вернулся пришелец.

И пришелец сказал — что же он сказал?

— Не считайте нас благодетелями или суперменами. Мы ни то, ни другое. Думайте обо мне, что хотите, что я человек с улицы.

«Так пришелец пытался добиться понимания, — подумал док, — стремление перевести их деяние в разряд обычных идиом».

А было ли такое понимание — сколько-нибудь глубокое понимание? Док в этом сомневался.

Хотя пришельцы во многом напоминали людей, даже умели шутить.

В памяти дока застряла лишь одна шутка, сказанная пришельцем. Это было довольно глупо, если вдуматься, но эта шутка беспокоила дока.

Распахнулась затянутая сеткой дверь, на крыльцо вышла Дженет и села на лавку.

— Звонила Марта Андерсон.

Док хмыкнул: Марта жила всего в пяти шагах от них, виделась с Дженет по двадцать раз на дню, и все равно ей приходилось еще и звонить.

— И что же угодно Марте?

— Ей нужна помощь в приготовлении булочек, — рассмеялась Дженет.

— Ты имеешь в виду ее знаменитые булочки?

— Она никак не вспомнит, сколько надо дрожжей.

Док тихонько хрюкнул.

— И с ними-то она и выигрывает все призы на всех местных ярмарках.

— Это вовсе не так смешно, как ты думаешь, Джесон, — с упреком ответила Дженет. — Она очень много печет.

— Пожалуй, ты права, — согласился док и подумал, что следует встать и пойти читать журнал, но делать этого по-прежнему не хотелось. Ведь так приятно здесь сидеть — сидеть, и ничего не делать. Давным-давно он уже столько не сидел.

И для него это, разумеется, вполне нормально потому что он уже стар и близится к дряхлости, но вот для молодого доктора, который еще не отработал свое образование и только-только приступил к работе, это было бы ненормально. В ООН поговаривали о том, что надо обязать все законодательные органы выделить медицинские фонды на то, чтобы врачи продолжали работать. Если даже исчезнут все болезни, врачи будут нужны по-прежнему. Это ничуть не умаляет их значения, ибо острая нужда в их услугах будет возникать снова и снова.

Тут док услышал на улице приближающиеся шаги, свернувшие к его калитке, и сразу выпрямился в кресле.

Быть может, пациент, знающий, что он дома, зашел его повидать.

— О, — Дженет была весьма удивлена, — никак, это мистер Джилберт!

И это действительно был сам Кон Джилберт.

— Добрый вечер, док. Добрый вечер, миз Келли.

— Добрый вечер, — ответила Дженет, подымаясь, чтобы уйти.

— Вам незачем уходить, — сказал Кон.

— У меня есть кое-какие дела, я и так уже собиралась идти в дом.

Кон поднялся на крыльцо и присел на лавку.

— Чудесный вечер, — провозгласил он, помолчав.

— Не без того, — согласился док.

— Самая чудесная весна, какую я видел, — продолжал Кон, мучительно подбираясь к сути своего дела.

— И мне так кажется. По-моему, сирень никогда не пахла так славно.

— Док, — решился, наконец, Кон, — я задолжал вам немножко деньжат.

— Да, кое-что.

— Вы не представляете, сколько именно?

— Ни в малейшей степени. Я никогда особо не утруждал себя выяснением.

— Считали, что это пустая трата времени. Считали, что я никогда не уплачу.

— Что-то в этом роде, — кивнул док.

— Вы меня врачевали очень долго.

— Верно, Кон.

— У меня с собой три сотни. Как вы думаете, это сойдет?

— Давайте скажем так, Кон, — ответил док. — Я бы оценил все скопом в меньшую сумму.

— Ну, тогда мы будем вроде как квиты. Мне кажется, что три сотни будет по-честному.

— Если вы так считаете.

Кон извлек свой бумажник, вынул из него пачку купюр и протянул ее доку. Док взял ее, сложил пополам и сунул в карман.

— Спасибо, Кон.

И внезапно дока пронзило курьезное чувство, будто он должен что-то понять, будто есть некая догадка, которую осталось только ухватить за хвост.

Но не мог выудить ее из подсознания, как ни старался.

Кон поднялся и шаркая направился к ступеням.

— Я как-нибудь загляну, док.

Док заставил себя вернуться к действительности.

— Разумеется, Кон. Заглядывайте. И спасибо.

Он сидел, не раскачиваясь, и слушал, как Кон идет по дорожке к калитке, а потом прочь по улице, пока шаги старика не стихли в отдалении.

Док решил, что если надо встать и взяться за журнал, то теперь самое время.

Хотя, скорее всего, это чертовски глупо. Пожалуй, медицинские журналы больше никогда не понадобятся.

Отодвинув журнал в сторону, док выпрямился, гадая, что его тревожит. Он читал уже двадцать минут, но прочитанное в сознании как-то не удерживалось; док не вспомнил бы и слова.

«Я слишком расстроен, — думал он. — Слишком взбудоражен операцией „Келли“, ну надо ж так назвать: операция „Келли“!»

И снова вспомнил все до мельчайших подробностей.

Как он испробовал это средство в Миллвилле, потом поехал в окружную медицинскую ассоциацию, и как окружные доктора, пофыркав и высказав весь свой скептицизм, все-таки позволили себя убедить. Оттуда док Келли двинулся в ассоциацию штата, а там — и в АМА.

И наконец, наступил тот великий день в ООН, где пришелец предстал перед делегатами, и где дока Келли представили присутствующим — а затем встало светило из Лондона и предложило назвать проект именем Келли, и никак иначе.

Док помнил, что тогда его переполняла гордость, и попытался возродить в себе это чувство, но это ему ни капельки не удалось. Больше никогда в жизни он уже не сумеет ощутить такую же гордость.

Вот так он и сидел в ночи — простой деревенский доктор в своем кабинете, пытающийся чтением наверстать то, на что никогда не было времени.

Но теперь все переменилось, и времени стало больше чем достаточно.

Док пододвинул журнал в отбрасываемый лампой круг света и углубился в чтение.

Но дело двигалось медленно.

Он вернулся назад и перечитал абзац заново.

То ли он постарел, то ли глаза видят хуже, то ли он просто поглупел.

Вот оно, это слово — ключ ко всему, та самая догадка, которую только оставалось ухватить за хвост и извлечь на свет Божий.

Поглупел!

Наверно, не совсем поглупел. Может, просто стал тугодумом. Не стал менее умным, а просто не таким догадливым и остроумным, как прежде. Просто начал не так быстро ухватывать суть.

Марта Андерсон забыла, сколько нужно дрожжей для выпечки своих знаменитых премированных булочек — а прежде Марта нипочем не забыла бы этого.

Кон оплатил свои счета, а по шкале ценностей Кона, которую он свято исповедовал всю жизнь, это была чистейшей воды глупость. По мнению Кона, остроумно и дальновидно было бы теперь, когда наверняка известно, что доктор ни за что ему не понадобится, просто забыть о своих долгах. Да и потом, сделать это было нелегко; он будет теперь ворочаться всю ночь, не в силах забыть содеянное.

А еще пришелец сказал одну вещь, которую док тогда принял за шутку.

— Никакого страха, — говорил пришелец, — мы вылечим все ваши болезни. Включая, скорее всего, и несколько таких, о которых вы и не подозреваете.

Не был ли такой болезнью разум?

С подобной мыслью примириться трудно.

Но если некая раса одержима разумом в той же степени, что и человечество, то это можно считать болезнью.

Когда он становится таким безудержным, как в последние полстолетия, когда достижение громоздится на достижение, а технология на технологию, когда прогресс идет настолько быстро, что люди не успевают перевести дух, то разум может стать болезнью.

«Я уже не столь догадлив, — подумал док, — не столь сообразителен, чтобы ухватить значение абзаца, перегруженного медицинской терминологией, и вынужден дольше думать, чтобы уместить это в мозгах».

А так ли уж это плохо?

Глупейшие известные доку люди были счастливейшими из его знакомых.

И хотя это нельзя счесть призывом к запланированной глупости, но вполне можно интерпретировать, как мольбу о менее изнурительной разумности.

Док отодвинул журнал в сторону и уставился на свет лампы.

Миллвилл почувствует это первым, ибо именно Миллвилл стал пробным камнем. А шесть месяцев спустя это узнает на себе весь мир.

«Интересно, насколько далеко идет процесс отупения?» — гадал доктор, ибо это стало вопросом жизни и смерти.

Станем ли мы лишь чуточку менее сообразительными?

Или вернемся к пещерным временам?

Или прямиком — к обезьянам?

Кто знает…

И все, что он должен сделать — это снять телефонную трубку.

Он сидел, окаменев от мысли, что операцию «Келли» следует прервать, что спустя многие годы смертей, боли и страданий человек должен отвергнуть избавление от них.

Но пришельцы-то! Пришельцы не могут позволить этому зайти чересчур далеко. Кто бы они ни были, доктор все-таки верил, что люди они достойные.

«Может, мы просто столкнулись с недопониманием, не достигли духовного контакта, и тем не менее в наших побуждениях есть нечто общее — сострадание к слепым и беспомощным.

А если мы заблуждаемся, — гадал док, — что, если пришельцы предлагают ограничить самоуничожительную мощь человечества, пусть и ценой унижения его до презренной глупости… какой же ответ следует дать тогда? А может, замысел состоит в том, что перед вторжением человечество надо просто ослабить?»

И внезапно док все понял.

Он понял, что каковы бы ни были шансы на то, что он прав, сделать уже ничего нельзя.

Док знал, что для вынесения верного суждения ему не хватает соответствующей квалификации, что он полон предубежденности, но ничего поделать с собой не может.

Он слишком долго был врачом, чтобы помешать проведению операции «Келли».