"Хьелль Аскильдсен. Бабье лето ("Все хорошо, пока хорошо" #6) " - читать интересную книгу автора

моей комнаты, но наш дом так далеко, что не будь у меня подзорной трубы,
чего они, конечно, никак не могли предполагать... значит, весь дом был в их
полном распоряжении, ее мужа не было. Он приятный мужчина, неизменно
вежливый и почти всегда в хорошем настроении; однажды я встретил его на
тропе между Вороньим лесом и Серым утесом, он остановился и сказал: "Если б
не мы с вами, дорожка давно бы заросла. Глядя на вас, я думаю, что
уединение - замечательный способ стать человеком". Не поручусь, что он
произнес именно эти слова, я передаю их в том виде, в каком потом пытался
примерить их к себе, а может - себя к ним, он просто не знает и не может
даже приблизительно понять, что он на самом деле сказал - он возвел мое
одиночество в добродетель; ладно, не будем отвлекаться, значит, они были
дома одни и чувствовали себя привольно, и, когда он поцеловал ее во второй
раз, она обняла его, и я увидел, как его рука... это было слишком, в свои
шестнадцать я был абсолютно невинен, ибо никогда не грезил своими
желаниями, не связывал свои мечты с действительностью, моя невинность была
боязнью Бога и женщин, к тому же мои родители ни разу ни на сантиметр не
приоткрыли завесу своей сексуальной жизни, они были настолько неэротичны,
насколько могут быть только собственные родители, и даже теперь, когда они
уже много лет покоятся на кладбище, я не могу думать о своем зачатии без
отвращения, хотя все это к делу не относится; итак, я стоял и следил за
тем, что творила его рука, не вызывая с ее стороны ни протестов, ни
противодействия, и надо ли удивляться, что тем вечером я едва заснул, что я
даже боялся умереть из-за того, что мои глаза видели столько греха и что на
другой день и в последующие вечера я как привязанный торчал у себя в
комнате, положив приготовленный бинокль на столик у окна? Именно потому,
что я был настороже непрестанно, я и стал свидетелем той драмы, хотя слово
"драма" не соответствует моим воспоминаниям - то ли потому, что я видел все
вверх ногами, то ли из-за того, что я ничего не слышал, хотя было понятно,
что они кричат, скорей же всего из-за идилличности декораций: в густых
кронах деревьев никакого движения, два цветника с георгинами окаймляют
дорожку к искусственному прудику, посреди которого амурчик нацеливает лук
на солнце, живописный кусок стены и розы, увившие деревянную веранду до
самой крыши. А на выложенной камнями площадке под окном гостиной -
небольшой столик, задрапированный синей скатертью, подле которого она,
возможно, сидит по утрам, пока я в школе; ничто не предвещало того, что
произошло здесь вскоре, ничто.
Все началось с того, что с веранды спустился Фердинанд Сторм. Если б
не бинокль, я бы его не узнал, именно с ним у меня связано как минимум два
тягостных эпизода, о которых я не хочу говорить, благо комплексов у меня и
без того в избытке; у этого хлыща вечно такой вид, будто земля, по которой
он ступает, - его личная собственность; точно так он выглядел и сейчас; я
был слишком неискушенным, чтобы понять, что делает он в ее саду, такая
мысль даже не закралась мне в голову. Он стоял и цокал языком, пришла она -
в юбке и свитере, с изящной сигареткой; мне не удавалось поймать в объектив
обоих сразу, пока они не сели за стол - он спиной ко мне; она потому
никогда не боялась быть увиденной из моего окна, что его загораживает
развесистое дерево, вот ведь как бывает: далекое заслоняет собой то, что
скрывается за ним; я устроился верхом на стуле, прислонил бинокль к высокой
спинке, и ветхозаветный райский садик был у меня как на ладони. Она сидела
и выделывалась перед ним - гимназистом, которому она годилась в матери, и