"Эдуард Асадов. Дай, Джек, на счастье лапу мне " - читать интересную книгу автора

упрятал макушку столбика под отметку 25. Так сказать, знай наших! Характер у
деда серьезный.
Впрочем, если говорить обо мне, то я на свой характер тоже не собираюсь
пенять. Без всяких колебаний, как всегда, ровно в девятнадцать тридцать я
вышел на свою ежедневную вечернюю прогулку. Воздух был настолько морозным и
звонким, что поезд, стучавший по рельсам километрах в двух отсюда, катился,
казалось, совсем рядом, в трех шагах от тропы. Ольха и березки так замерзли,
что как-то по-старушечьи сгорбились от стужи, прижались друг к другу
макушками и опустили на тропу свои бессильные заиндевелые руки. Только сосны
стояли прямые, важные и сосредоточенные. Даже в мороз они о чем-то думали.
Мне кажется, что сосны постоянно о чем-нибудь размышляют... Когда же мороз
их особенно донимает, то они недовольно потрескивают и сыплют вниз
серебристую пыль.
Надо сказать, что вечер был не только студеным, но и удивительно тихим.
Тишина эта усиливалась еще и тем обстоятельством, что все обитатели Дома
были в кино, так что в саду, кроме меня, не было ни души. Заложив руки за
спину, как всегда, ровным шагом ходил я по тропе и сосредоточенно обдумывал
сюжет одного моего будущего стихотворения. Снег от холода не скрипел, а
как-то звонко и весело повизгивал под ногами. Думать это не мешало,
наоборот, равномерные звуки рождали какой-то ритм, помогали словно бы
чеканить слово. Помню, что сначала мне не удавалось ухватить что-то главное.
Оно все время, как будто дразня, появлялось где-то, ну совсем рядом, но, как
только я протягивал за ним мысленно руку, мгновенно растворялось в холодном
мраке. Но вот что-то стало налаживаться. Мне удалось поймать, как за
ниточку, кончик мысли, и клубок начал раскручиваться. Видимо, я настолько
углубился в свои думы, что совершенно забыл обо всем окружающем. И, чего уж
со мной никогда не бывало, перестал где-то в тайниках моего сознания
контролировать свой маршрут.
Как я умудрился выйти за калитку и не заметить этого, до сих пор не
могу понять. Спохватился я только тогда, когда вдруг совершенно подспудно
почувствовал что-то неладное. Моя тропинка оказалась вдруг неожиданно
непривычно длинной. Ни веранды, ни калитки по концам ее не было. Я прошел
еще немного вперед и остановился. Под ногами была не узенькая, знакомая
тропа, а разъезженный машинами широкий и ухабистый путь...
Стало совершенно ясно, что я пришел куда-то совсем не туда. Но куда?
Вот этого-то я как раз и не знал. Вынул часы, нащупал в темноте стрелку:
ровно двадцать один ноль-ноль. Положение и дурацкое и драматическое в одно и
то же время. Для человека, который, так сказать, может без труда обозревать
окрестности, уйти за две-три сотни шагов от калитки - просто-напросто мелочь
и чепуха! Но вот человеку в моем положении, при двадцатипятиградусном
морозе, оказаться поздним вечером, при полном безлюдье, вдали от знакомой
тропы - это едва ли не то же самое, что парашютисту опуститься зимней ночью
в незнакомом лесу.
Решил немного постоять на месте. Может быть, пройдет мимо какая-нибудь
живая душа. Но никакая "душа" мимо не прошла, а моя начала все больше и
больше остывать. Вскоре стоять на месте стало попросту невозможно. Идти? Но
куда? Вокруг канавы, сугробы и какие-то заборы. Большинство дач в поселке
зимой пустуют. На некоторых есть во дворах только здоровенные, полуодичавшие
от холода и одиночества псы, которых раз в сутки, приехав из города,
снабжают костями и остатками какой-нибудь каши и снова уезжают в тепло и