"Солдаты Афганской войны." - читать интересную книгу автора (Бояркин Сергей)

ТРАВМА

Прошло два месяца. Постепенно сознание и организм стали смиряться с армейскими порядками. Гражданская жизнь уже казалась сказочно далекой-далекой. Подумать только! Еще совсем недавно я мог свободно, повинуясь лишь своим собственным желаниям, пойти в кино или к друзьям, или, что самое невероятное — мог просто лежать на диване и ничего не делать. Все это ушло в прошлое, как будто и не было вовсе. Однако оставалась одна связующая нить с тем чудесным миром. Регулярно раза три-четыре в месяц из дома приходили письма. Какие от друзей, какие от родственников.

Где-нибудь в перерыве между занятиями, взяв у полкового почтальона накопившуюся пачку писем, сержант приступает к их раздаче. Все в нетерпении его окружат, а он выкрикивает фамилии:

— Бояркин!

— Я!

— Подставляй нос! — я закрываю ладонями лицо, а нос оставляю незащищенным. Сержант резко щелкает по носу краем конверта:

— Получай!

Счастливчики, получившие по носу, расходятся по разным сторонам, вскрывают конверты, разворачивают сложенные листы и, отключившись на какое-то время от всего внешнего мира, начинают внимательно изучать их содержание. Хоть и писали в основном о самых что ни на есть пустяках — все равно письма поднимали настроение — там меня ждут, там я снова буду человеком.

Правда, не всегда письма доходили до адресатов. Иногда сердобольные родственники норовили сунуть в письмо купюрку: рубль, трюльник, а то и пятак. И такая материальная забота была всегда кстати: хоть мы и числились на казенном довольствии, но все же тех 4 рублей 80 копеек, выдаваемых нам ежемесячно за службу Родине, было явно недостаточно для покупки разных мелочей, в основном, конечно, сигарет. Однако, частенько эту материальную помощь перехватывали где-то на полпути. Ходил упорный слух, что это дело рук одного бессовестного десантника, который получал и доставлял полковую почту. Зная о том, что в письмах частенько прячутся денежки, он просвечивал конверты, как рентгеном, на свет и, увидев характерное затемнение от банкноты, письмо вскрывал и выбрасывал, а наличные, естественно, отправлял себе в карман.

Еще днем я получил письмо из дома, но времени его прочитать пока не было, так как заступал в наряд по роте. Наконец, уже под вечер, улучив минутку, пока сменяемые дневальные сдавали наряд, я сел на табуретку в проходе между коек, вскрыл конверт и погрузился в чтение.

Рядом под руководством старшего сержанта Каратеева курки из соседнего взвода, что-то изготавливая, строгали доски. Я настолько увлекся, что не услышал, как Каратеев распорядился убрать образовавшийся в коридоре мусор. Курсантов рядом было много, около десяти, но все были при деле, и потому никто не бросился выполнять команду, как нас тому постоянно учили. Звание старшего сержанта не позволило Каратееву снизойти до повторения приказа. Взяв табурет, он с силой запустить его в моем направлении — поскольку я к тому же еще и сидел. Табуретка своим углом врезалась точно в мое колено. Ногу пронзила резкая боль. Я вскочил, спрятал письмо в карман и, превозмогая боль, заковылял за щеткой.

Через несколько минут порядок был наведен, и я встал у тумбочки дневального. Колено сразу же сильно опухло, перестало сгибаться и посинело, а при малейшей попытке опереться на ногу, в суставе возникала невыносимая острая боль. Заниматься уборкой в таком состоянии я не мог, и потому простоял целые сутки у тумбочки на одной ноге, придерживая другую на весу. Почти весь день кроме нас, курков заступивших в наряд, в казарме никого не было — с самого утра все ушли на стрельбы. К вечеру от изнывающего стояния на одной ноге и оттого, что совсем не спал, в голове начали происходить какие-то отклонения: в тиши казармы я стал замечать, как шероховатости краски на противоположной от меня стене начали оживать: возникали чудные цветные рисунки и образы, они изменялись и двигались. Так продолжалось пока мы ни сдали наряд.

Когда рота вернулась со стрельб, сержант Шлапаков, увидев как я волочу ногу, решил показать всему взводу на обозрение живого симулянта:

— Курсант Бояркин! Выйти из строя! — я вышел.

— Показывай, чего у тебя там. Давай! Давай!

Штаны пришлось спустить, и все увидели, что одно колено было чуть ли не вдвое толще другого. Шлапаков сразу понял, что дело серьезное и тут же отправил меня в полковой медпункт. Для меня это было полной неожиданностью. Я-то уже внутренне был готов к тому, что меня, как должно быть в таких случаях, окрестят шлангом и симулянтом, возможно накажут; со страхом подумывал о том, как мне придется бегать кроссы на одной ноге, а тут вдруг — направили на лечение! Душа пела, словно меня определили в санаторий, и я в приподнятом настроении заковылял в медпункт.

В тот день в медпункте проходили "курс лечения" около десяти воинов из нашего полка — в основном сачки из сержантского состава — те, кому даже курков гонять надоело. Навыдумывают себе болезни: "что-то живот болит" или "голова раскалывается", а сами на койках режутся в карты, травят анекдоты или просто бродят возле медпункта, предаваясь мечтам о доме.

Стоило мне лечь в постель, как я мгновенно отключился. Спал трое суток напролет, не считая того, что будили на осмотры и для приема пищи.

На утро четвертого дня я впервые почувствовал себя полностью выспавшимся. Открыв глаза, я все еще продолжал лежать в постели и думал. Только теперь я стал по-новому осознавать происходящее. Боже мой, куда же я попал, и кем я здесь стал. Еще три дня назад мне казалось вполне нормальным, что в меня швыряют табуретку из-за какой-то ерунды. У меня не было особого зла на Каратеева — в принципе таковым сержанту и положено быть — он был не хуже и не лучше других. Мне просто стало обидно за себя, что стал таким, каким стал, и главное, что угораздило сюда попасть по собственной воле, где за каких-то два месяца меня превратили в забитое, пугливое животное. Здесь я уже не был человеком — здесь я стал «телом», и любой сержант, который нередко был моложе меня на год, мог не церемонясь, меня окликнуть:

— Э-э, тело, бля-я! Сюда иди!

Но такие ошибки уже необратимы как и само время. Однажды сделанное — уже не вернуть и не переделать, и теперь мне придется допить эту горькую чашу до дна, до последней капли.

Я вспомнил чудесное студенческое время. Вспомнил двух Михаилов, учившихся со мной в одной группе на физфаке. Они оба были единственными студентами в группе, отслужившими срочную службу: один в Монголии рассекал на танке по пустыне Гоби, другой — был ракетчиком где-то на Востоке. Держались они между собой дружно, но как-то отдельно от всех остальных. Об армии Михаилы ничего не рассказывали и заговорили только однажды, как раз в день Советской Армии.

В тот день у нас проходил семинар по истории партии. Занятия с нами вела преподавательница лет пятидесяти. Она очень любила свой предмет, считая, что именно знание истории формирует правильное мировоззрение и воспитывает в нас настоящих патриотов. Студентов она уважала и строго не спрашивала за неготовность к уроку и даже за пропуски занятий. Она старалась интересно преподнести материал и тем самым пробудить в нас внутренний интерес к изучению истории. Хоть интерес к истории партии у нас никак не пробуждался, но семинары были довольно интересные, и было вполне позволительно высказывать свое мнение.

Преподавательница поздравила нас с праздником и стала говорить о наших Вооруженных Силах, об их славном прошлом и об их не менее славном настоящем, о том, как солдаты с гордостью несут свою службу на всех рубежах нашей необъятной страны.

— Да что вы говорите? — не удержался Михаил, который служил в Монголии. Лицо у него сделалось бледным, подбородок затрясся и, с трудом подбирая слова, он продолжил дрожащим от нахлынувших эмоций голосом: — Вы же ведь ничего не знаете об армии! Вы бы только видели, что там творится! Армия — это… — в эту секунду он даже был не в состоянии найти подходящего слова, — …это ТАКОЙ БАРДАК! — и, задыхаясь от возмущения, раздосадовано замолчал.

Второй Михаил, который сидел с ним за одной партой, с кривой улыбкой, в которой одновременно мешалась и презрение и насмешка над затронутой темой, добавил:

— Да чего там, все равно не поймете. Чтобы говорить об армии — надо там самому отслужить два года.

Преподавательница от такого поворота опешила. Она закачала головой и с нескрываемым возмущением высказала:

— Да разве можно так чернить нашу армию?! Не знаю, не знаю. Не все там, возможно, и хорошо, наверное, есть и плохое, как и везде в жизни, но все огульно ругать — разве так можно?

Но тогда меня нисколько не волновало, что творится в армии. Хоть я и плелся по успеваемости в хвосте, однако это обстоятельство ничуть не мешало мне в мечтах быть академиком с мировой известностью, а вот представить себя в кирзовых сапогах и пилотке — у меня никак не хватало силы воображения.

Умом Михаилы не блистали, но с каким упорством «грызли» науки! Они были настоящим образцом прилежания и усидчивости! Hа первом месте у них всегда были курсовые работы, а уж потом — все остальное. И я-то был не глупее их. И что мешало мне хорошо учиться? Эх! Сейчас бы в универ! Я бы учился с утра до ночи, и по выходным и по праздникам, а девушек бы вообще не замечал! Я бы подружился с четверками, да и не исключено, что с пятерками тоже, я бы узнал, как выглядит стипендия! Каким же я был тогда дураком, что так запросто пошел в армию! До чего же был прав Иванов Сергей, когда изворачивался от военкомата всеми силами и всеми немыслимыми способами, словно уже чуял, что его здесь ожидает.

…Но вот подошло время завтрака. Я встал с постели и заковылял в столовую. До этого мне еду каждый раз приносил дневальный и будил. Там за столиками уже сидели «хворые» сержанты. Стоило им меня заметить, как они оживились:

— О-о! Кто пожаловал! Ну и силен ты поспать! Никак сын пожарника! Мы уж думали, до самого дембеля тебя не распихать! Не слабо, не слабо!

— Слушай! Как ухитрился колено надуть? Ловко получилось! Что сделал? Давай, колись!

И я рассказал им все как было. Но сержанты почему-то сразу притихли, а один, не говоря ни слова, оделся и ушел. Через полчаса ко мне примчался Каратеев и, осмотрев мою ногу, покачал головой:

— Да-а… Ну и разбарабанило… Слушай, ты это… не говори как там было. Выдумай чего-нибудь… Обещаю, как выздоровишь будешь жить как дембель. Хорошо?

— Врет, конечно, лишь бы отмазаться, — подумал я. — Он из другого взвода, ко мне никакого отношения не имеет. Да и кроме того, еще на первом осмотре я уже сказал офицеру-врачу, что на лестнице поскользнулся.

Усложнять отношения было незачем и не хотелось.

— Да ладно, чего там — в жизни всякое бывает, — согласился я. В знак того, что поняли друг друга, мы пожали руки, и Каратеев ушел.

День шел за днем. По утрам сержанты-медики внимательно осматривали колено, но, поскольку были убеждены, что ушибы на солдатах должны проходить сами собой как на собаках, то до лечения дело так и не дошло.

Тем не менее в их компетентности я не сомневался ни на секунду. Они обильно смазывали раны йодом, крепко перебинтовывали и сразу же отправляли курсантов к их ратной учебе.

В ПМП никто из курсантов подолгу не задерживался, и в этом была прямая заслуга сержантов-медиков. Особенно отличался в "умении лечить" сержант Микола — здоровенный детина высоченного роста, который видел в своих пациентах лишь неисправимых симулянтов, отлынивающих от боевой и политической подготовки. Вот и предписывал всем больным куркам сеансы интенсивной трудотерапии, заставляя подопечных ему «шлангов» бесконечно драить ПМП: мыть стены, полы, протирать пыль. Ну а уж коли Микола на пути следования встречал пациента-курка, то без всяких объяснений, с ходу бил ему в челюсть — для профилактики. После такого "медицинского обслуживания" курки уже не считали, что хуже чем в роте нигде быть не может и все больше склонялись к мысли, что дела со здоровьем у них не так уж и плохи и старались как можно быстрее опять встать в строй.

Но особенно непревзойденными доками сержанты-медики были по части лечения от ночного недержания. Разработанный ими оригинальный метод лечения был прост, надежен и давал стопроцентную гарантию.

Эта коварная болезнь неожиданно настигала некоторых курсантов уже через неделю после прибытия в учебку. Прослышав, что «ссыкунов» списывают, хитрые курки, тяжело переносящие разлуку с родным домом, иной раз замышляли дьявольский план возвращения — и "дуют под себя".

Вначале с недугом пытаются бороться традиционными способами, не прибегая к помощи медицины: стелют под больного клеенку, чтоб уберечь казенные постельные принадлежности, а уделанный матрас демонстративно вывешивают на просушку, самого же виновника выставляют при нем на охрану часовым. Когда такое случалось, сержанты непременно заворачивали свои взвода к месту сушки:

— Смирно! Равнение направо! — взвод переходит на строевой и с хохотом отдает «часовому» честь.

Если же болезнь все равно дает рецидив, то, чтобы пресечь распространение опасной эпидемии, «заболевшего» срочно отправляют в ПМП, где он и попадает в надежные руки сержантов-медиков. К лечению приступают не медля: ставят ему под кровать вместо ночного горшка двухпудовую гирю и предписывают:

— Теперь всюду ходи только с гирей. В сортир будешь ходить круглосуточно, через каждые полчаса, тоже с гирей. Увидим, что отпустишь — сразу получаешь п. дюлей.

Весь день больной таскается с двухпудовкой: строго по графику посещает туалет, после чего — обязательный доклад сержанту-медику — оправился или же не получилось. Если сержант куда запропастится, то курсанту приходится его разыскивать по всем комнатам ПМП, а то и по близлежащей территории, не расставаясь с гирей ни на секунду.

Ночью, чтобы не случилось беды, за больным строго следит дневальный. Он будит больного каждые полчаса, и тот, подцепив гирю, вновь отправляется в путь.

Максимум недельный курс давал твердый положительный результат, и выздоровевший курсант — будущий десантник — снова занимал свое место в строю как полноценный воин.

Однако у докторов из медпункта не было столь же богатого опыта лечения больных с поврежденным коленом, и через неделю меня отправили в медсанбат.

Медсанбат находился в километре от нашей части. Там раза два в день колено прогревали черными дисками, излучающими СВЧ.

Две недели все шло отлично — никаких изменений. Но потом я с ужасом стал замечать, что опухоль начала спадать, а нога понемногу сгибаться. Я понял, что становлюсь на путь неминуемого выздоровления, а в роту возвращаться не хотелось.

Что и говорить, тут мы жили как в санатории. Правда, были некоторые неудобства: всех нас, кроме лежачих больных, постоянно заставляли мыть полы, убирать и выполнять множество прочих дел — так что сильно не побездельничаешь. Но самое неприятное — здесь запрещалось курить. Приходилось искать окурки черт знает где. Самыми рыбными местами, безусловно, считались ведра для мусора возле туалетов — там бычки не пропадали. Даже те, которые были короче чем на затяжку, потрошились и шли на самокрутки. А на стене туалета кто-то даже в сердцах нацарапал: "Просьба не бросать бычки в унитаз — очень плохо раскуриваются!"

Но особенно не пришлась мне по душе медсанбатовская диета — готовили здесь прилично, но уж очень экономно, и потому больные всегда были голодные. Выходишь из столовой, и первая же мысль в голову: "Пожрать бы что-нибудь!" — Все только и ждали, когда следующая кормежка. Зато тут я сбросил два «лишних» кило.

Рассказывали, что незадолго до меня в медсанбате случилось ЧП — один больной курсант выбросился из окна вниз головой и разбился насмерть.

— Слаб характером оказался, — вспоминали тот случай больные. — Ему девушка написала, что выходит замуж. Вот у него нервы и сдали.

Такое случалось не только в нашей учебной дивизии. И в других частях бывало, когда солдат, замордованный армейскими порядками, узнав, что его еще и бросила девушка, то выстрелит в себя, то повесится. И не девушки были главной тому виной: постоянные унижения и безысходность заводили солдат в такие тупики, выхода из которых они уже не видели. Некоторым армия преподносила такие уроки жизни, с которыми они дальше жить не могли.

Был момент, когда нехорошие мысли посетили и меня.

В тот день было холодно и мерзко. Моросил дождь. На душе было так погано, так гадко, что я, глядя на проезжающую возле нас колонну БМД, отрешенно мусолил навязчивую мысль:

— Вот если брошусь сейчас под гусеницы так, чтобы ноги придавило, пусть их отрежут — зато демобилизуют. Буду лежать себе в постели, ничего не делать. Вот оно и избавление.

Конечно, в ту минуту я четко осознавал, что на самом-то деле не брошусь, что здоровье — оно дороже, но подлая идея все-таки бродила в моей голове.

В медсанбате я провел чуть больше месяца. Нога восстановилась полностью, и я возвратился в роту. Дембельской жизни, которую обещал мне Каратеев, я, естественно, так и не увидел. Все оставалось по-прежнему. Правда, сам Каратеев, как мне показалось, несколько изменился: потерял интерес гонять свой взвод, больше лежал у себя на койке и уже почти ничего не делал. Вскоре с группой других сержантов-дембелей он взял "дембельский подряд" — крыть рубероидом крышу — и они там проработали почти до самого увольнения в запас.