"Снимем, товарищи, шапки!" - читать интересную книгу автора (Голубов Сергей Николаевич)

Глава третья

Из пограничных частей, развернутых по Бугу, до Юханцева постоянно доходили сведения о какой-то подозрительной возне на левой стороне реки. Юханцев несколько раз выезжал на берег. Действительно, что-то как бы тянулось к руслу Буга, усиленно копошась в его зарослях и на поймах. «Неужели сосредоточение?» Командир семнадцатого погранотряда пожал плечами. Для него это само собой разумелось.

– Будьте уверены, товарищ комиссар. Для удара на Брест – Барановичи они девять дивизий собрали.

– Откуда знаете?

– Проще простого…

Юханцев потерял покой. Он не раз толковал об этом открытии с командиром дивизии, адресовался и к высшему начальству.

– Сосредоточение?

– Да, по-видимому…

Никаких открытий. Все было известно и командиру корпуса в Бресте, и командующему армией в Кобрине. Передвижения гитлеровских войск наблюдались по всей границе. Но ведь действовал же договор с Германией о ненападении. Правда, знали, что договор этот – вовсе не мир между добрыми соседями. Знали, что его практический смысл – в выигрыше времени. Нападения ожидали только теоретически. Считали, что, пока с нашей стороны не будет никаких сигналов тревоги, нападения не произойдет. И наоборот. Главное – не вызывать, ничем не провоцировать ответных действий гитлеровцев. Естественно: случись их нападение сегодня – вдруг, без объявления войны, – оно было бы совершенно внезапным. Юханцев никак не мог понять: угроза – налицо; почему же делают вид, будто ее нет? Ему говорили: «А вы панику не разводите, вот что».

Сверху на Юханцева падали грозные слова:

– Без провокаций…

Май для брестского гарнизона был месяцем учебно-боевых стрельб. Стреляли изо дня в день и выполняли упражнения, как правило, на «отлично» и лишь отчасти на «хорошо». «Посредственных» результатов почти не бывало. Стрелковая дивизия, где Юханцев служил начальником политотдела, оставив в крепости по одному батальону от каждого из своих полков, вышла из Бреста в район Кобрин – Жабинка на большие тактические ученья. За ней двинулись инженерные войска и выехало много всякого командного и начальствующего состава. А так как часть гарнизона еще с весны стояла в лагерях, то крепость осталась занятой всего лишь полком пехоты, школой да танковым батальоном. Танки разбирались на ремонт. Склады с оружием пустовали.

Между тем против Бреста уже был сосредоточен целый корпус четвертой гитлеровской армии в составе трех пехотных дивизий с танковыми, саперными и другими специальными частями, с множеством легких и тяжелых артиллерийских батарей, с мортирными дивизионами и минометными ротами. Если бы Юханцев, вдруг узнав об этом, смог подсчитать и сопоставить числовые данные обеих сторон, он увидел бы, что у гитлеровцев, собранных под Брестом, в десять раз больше людей, чем в крепости, а техники, танков и артиллерии больше раз в пятнадцать. Но он об этом не знал. И так, радостно привыкая к новой близости с женой и дочерью, еще не окончательно обжившимися около него в Бресте, в странной полутревоге дожил он до двадцать второго июня…

Весь день накануне Юханцев провел в крепости. После обеда к нему зашел нач-сандив Османьянц и просидел довольно долго. Как и всегда, доктор улыбался, светясь изнутри, но вещи говорил невеселые.

– Три раза писал, – рассказывал он, светясь все ярче и ярче, – три раза… Ведь очевиднейшее дело. Госпиталь – на острове, за пределами крепости. Связан с крепостью только мостом. Теперь представим себе: ударят по мосту; связь порвется; госпиталь – вон из строя. А дальше? Что с ранеными делать?

– Ну? – мрачно спросил Юханцев, и крутые узлы напруженных морщин зашевелились на его низком лбу. – Ну?

– Ничего. Ведь глупо? Несомненно, глупо!

– Нет, не глупо, Нерсес Михайлович, – грозно упираясь блестящими серыми глазами в кого-то невидимо стоявшего в углу, сказал Юханцев, – не глупо. Это… название потом дадут!

Он выложил на стол свои большие, сильные руки.

– Завтра включусь сам в госпитальный твой вопрос. Авось вместе сладим. Только бы…

Османьянц жадно спрашивал:

– Что?

– Ровнехонько ни-че-го.

Почти вовсе стемнело. Доктор ушел домой. Яков Павлович Юханцев не спеша принялся укладываться на ночь.

Было около четырех часов утра, когда комиссар вскочил, растрепанный, с постели и несколько мгновений стоял неподвижно, с белым облаком волос над круглой, большой головой. Грохот рос и рос, достигая невыносимой силы. Где-то со звоном сыпались стекла. С треском рухнули перекрытия какой-то крыши. Ольга слушала, застыв в дверях с раскрытым ртом и полными слез огромными глазами. За окном взметнулось пламя. Багровая туча пыли и дыма быстро заволакивала небо. Надежда Александровна подошла к мужу и взяла его за руку.

– Яша… Это – война!

Столбняк соскочил с Юханцева. Он молча принялся одеваться, бешено торопясь, словно спешил обогнать самого себя.

– Папа… – сказала Ольга, стуча зубами, – папа…

Он взглянул на нее. Она ахнула. У ее отца никогда не было таких глаз.

– Война, дочурка… Началась война!

– Папа! А как же… Костя?

Она тихонько опустилась на стул, неслышно ломая тонкие пальцы и с отчаянием переводя изумленный взгляд с отца на мать. Звонко запел телефон. Надежда Александровна схватила трубку:

– Алло!

Кроме хрипа и бульканья, в трубке не было ничего.

– Алло! Алло!

Что-то далекое, похожее на человеческий голос, вырвалось из бульканья и пропало.

– К черту телефон! – крикнул Юханцев.

Трубка жестко стукнулась, падая на рычажок.

– Надя! Сейчас будут раненые… Ты всегда была…

– И буду…

– Сказать Османьянцу и другим?

– Конечно!

– Спасибо!

– Мама, я с тобой!

Юханцев выбежал из квартиры.

…Пo башням, фортам и казармам неслось:

– Война! Война!

Люди с ходу становились к окнам и амбразурам.

Они видели рядом седую голову Юханцева, слышали знакомые голоса командиров и политруков.

Странно было видеть: подбегали без фуражек, без кителей; один или двое – в трусах.

– Товарищ майор! Разрешите пристроиться?

– Кто такие? Офицеры из города. Лежали в постелях, спали, когда…

– Эх, вы! Становись!

Крепость принимала бой.

Противник вел огонь главным образом по цитадели и лишь отчасти – по городу, перенося его с места на место. Так продолжалось около часа. Затем атака двинулась к переправам – к железнодорожному мосту и на только что наведенный понтонный. Здесь, у понтонного, близ деревни, ее встретила пограничная застава. Внезапных нападений для пограничников не существует, – служба их в вечном ожидании, они постоянно начеку. К шести часам утра ружья и пулеметы заставы примолкли – мертвые руки не владеют огнем, – но зато и гитлеровцы до утра проплясали на своих понтонах. Лишь теперь их первые штурмовые отряды высадились на западный остров крепости и затоптались под ружейно-пулеметным огнем цитадели. Крепость отбивала атаку, стреляя не только из окон и амбразур, но и с крыш, и из подвалов, и с чердаков, и из-за каждой двери или водосточной трубы – отовсюду, где может укрыться человек.

Трудно сказать, где было жарче, – здесь или у Муховецкого моста, куда группы гитлеровских автоматчиков прорвались через земляной вал и ворота. И там тоже стреляла всякая щель, да еще и курсанты полковой школы то и дело переходили в контратаку, опрокидывая пробившуюся вперед неприятельскую пехоту на огонь бронемашин, сгрудившихся в воротах, и на штыки пограничников.

Но всего удивительнее складывались дела на южном острове крепости, где находились госпитали и был расквартирован медсанбат. Первые снаряды ночного огня упали именно сюда, на госпитальные здания. Старинные толстостенные корпуса запылали.

– Выноси раненых и больных! – закричал маленький человек в медицинской форме, подтверждая свое приказание таким энергичным движением руки, как будто с размаху разваливал что-то громадное пополам.

– Куда прикажете, товарищ военврач первого ранга?

– В цитадель! – крикнул Османьянц. – А там – по указанию товарища Юханцевой.

Раненых и больных уносили, уводили. На чердаке, под крышей, лопнули цистерны с водой, и вода разлилась по лестницам и этажам. Пожар прекратился. По мере того как все это происходило, пустеющие палаты госпиталя наполнялись пограничниками. Это были остатки заставы, отошедшей на остров. Доктор Османьянц встречал людей и, продолжая резать воздух правой рукой, направлял их по местам. Атака катилась на госпиталь. То здесь, то там взвивался кверху черный и узкий столб – рвалась граната. Обдало гарью, дымом, комьями рваной земли. Доктор Османьянц упал, ему показалось, что он споткнулся. Когда же поднялся на ноги, что-то заставило его оглянуться. Командир пограничной заставы лежал поперек панели с приставшими ко лбу красными космами слипшихся волос. Этого недоставало! Кто же теперь будет… Неожиданное наблюдение поразило Османьянца: среди людей, отходивших к госпиталю, не было ни одного пулеметчика. Но раздумывать, куда они делись, было некогда. Откуда взялись у Османьянца гранаты, он тоже не знал и так никогда потом и не догадался. Зато сквозь дым разрывов довольно отчетливо виделись ему сейчас впереди зеленые фигуры, и он швырял в них гранату за гранатой. Вид зеленых людей сам по себе был ничто. Но из него рождалась неожиданная мысль о том, как тонет в грязной прорве обтоптанных гитлеровцами болот чистое изобилие земли. И этой мыслью о земле безмерно расширялась злоба Османьянца к наступавшим, становилась необъятной по огромности и нестерпимой по остроте. Он швырял и швырял… Кем-то недоговоренные слова домчались к нему под последний размах.

– Товарищи, гра… нет больше…

Да, гранат больше не было…

Близ Османьянца шлепнулась «ихняя». Он не успел ни поддеть ее ногой, ни отбежать от нее и остался, как был, замерев на месте. «Вот, – подумал он, внимательно разглядывая свою смерть, – вот и все!» Но граната не рвалась. Османьянц успел еще подумать: «Долгорукая…» И тут же засветился одной из самых своих светлых «склеротических» улыбочек. Действительно, рукоятка у фашистской гранаты была так длинна, что ухватиться за нее и, размахнувшись, пустить туда, откуда она только что прилетела, не стоило бы ровно ничего. Османьянц пустил. На полдороге к своим граната с грохотом лопнула в туче черного дыма.

– Польскими бьют, – прокричал поблизости пограничник, – через девять секунд рвутся!

Этого доктор Османьянц не знал. Да и откуда может знать об этом выслуживший вторую пенсию, старый-престарый военный врач? Но…

– А наши? – крикнул он.

– Четыре-пять…

На мгновение Османьянцу стало нечем дышать, словно тройка кованых коней взыграла у него на груди. Стенокардия? Это длилось мгновение. К черту стенокардию! Расчет прост и верен. И Османьянц снова швырял гранату за гранатой. Но только теперь он швырял не наши гранаты – ведь наши кончились, – а польские долгоручки. И они летели к нему, чтобы тотчас же вернуться назад и лопнуть среди немцев.

Не все гранатометчики сразу поняли, в чем дело. Одного или двух ранило. Зато остальные действовали наверняка. Впрочем, и гитлеровцы скоро раскусили фокус: долгоручки падали все реже. Разрывы их переставали сливаться в сплошной грохот. Вихрь другого, невидимого огня бежал по госпитальному двору: та-та-та… Османьянц поднял руку, чтобы взглянуть на часы. Что такое? Беленький круглый циферблат со стрелками на семи вдруг сжался, смялся и ушел в себя, превратясь в грязный комочек из эмали, стекла и металла. Под комочком заныла рука. Что такое? Ржаво блеснуло в мутных глазах нутро часов, и кисть руки бессильно повисла на бахромке из розовых жилок и мелких белых костей. Да что же это? Огненная боль обожгла перебитое место; грудь, живот, сердце Османьянца дрогнули и сжались, пронзенные этой болью. Зубы его скрипнули, голова запрокинулась. И, не коснись в этот миг его губ и щеки легкое дуновение свежего ветерка, он бы, конечно, не устоял на ногах…

К семи часам первая атака этого дня была отбита. Гитлеровцы отошли, но огня из скорострельных штурмовых орудий не прекратили. Теперь они били по окнам крепостной казармы прямой наводкой. Было около девяти, когда между давно заброшенными инженерными постройками четырнадцатого года, перед западным островом крепости, замаячила неприятельская разведка на мотоциклах. Здесь ее ждали пограничники. Они подпустили мотоциклистов под дула своих автоматов и уложили всех. Выехала конная разведка. И – тоже легла. Тогда повалила вторая атака. Крепость встретила ее ружейными залпами, густым пулеметным прочесом и метким снайперским огнем. Атака захлебнулась на полпути и отхлынула.

Переправив свои войска южнее и севернее крепости, гитлеровские командиры рассчитывали на быстрое окружение гарнизона и на полную изоляцию узлов сопротивления. Расчет был верен вообще. Но в его формуле отсутствовал очень существенный коэффициент: узлы сопротивления – прежде всего люди. А люди не хотели сдаваться. И выбить, например, пограничников, засевших у Холмских ворот крепости, на берегу Муховца, возле купы лохматых деревьев, густо заплетшихся над крышей красной казарменной стены, не удалось ни утром, ни днем. Так было почти везде.

Однако к полудню гитлеровцы все же проникли в город. Они достигли этого после жестоких боев у вокзала, на Пушкинской и Московской улицах, на улице Дзержинского. Теперь крепость оказывалась зажатой в плотном кольце пехоты, артиллерии и танков. Грозные машины уже продвигались к Тереспольским воротам. Если ворваться в крепость с ходу оказалось невозможным, то дело надо было решать «генеральным штурмом». На третью атаку сегодняшнего дня возлагалась задача окончательно и бесповоротно сокрушить Брест.

В полдень лавина из танков и автомашин со штурмовой пехотой прихлынула к крепости и разлилась по ее островам, западному и южному. Огонь по цитадели велся прямой наводкой из пехотных противотанковых орудий и полевых гаубиц. У Белого дворца, У церкви и казарменных стен, у каждого из сколько-нибудь приметных строений ревели снаряды, разрываясь и раскидывая кругом вихри осколков. Сквозь тучи пыли и дыма было видно, как пылают дома, обвитые красными жгутами пламени. Слышно было, как валится вниз что-то громадное, тяжкое. Асфальт под ногами корежился, как живой, и ломался, то проваливаясь куда-то вниз, то вспучиваясь на трещинах острыми горбылями. Очень ли помогала атакующим стрельба прямой наводкой? Они думали, что очень помогала. И хотя толстые стены оборонительной казармы держались как ни в чем не бывало, но гнезда сопротивления и вне и внутри цитадели с засевшими в них людьми никак не могли, по мнению гитлеровских командиров, устоять против ураганного обстрела такой невиданной силы. И командиры не сомневались в том, что все эти гнезда без исключения должны быть подавлены.

А между тем этого не случилось. Гнезда перемещались с чердаков под стены, из-под стен в подвалы, и не было в крепости угла, из которого не торчали бы дула. Поэтому, когда приземистые, широкие, ободранные осколками и обшарпанные пулями Тереспольские ворота пропустили, наконец, штурмовую пехоту атаки во двор цитадели, сразу заварилась самая крутая каша. Куда ни повертывались пехотинцы штурмовых отрядов, они везде натыкались на бесчисленные гнезда сопротивления, беспрерывно попадая под меткие выстрелы бивших на выбор снайперов.

Защитники цитадели отовсюду надвигались на штурмовиков, вклиниваясь между отрядами и блокируя их остатки с разных сторон. В неразберихе из домов, деревьев и обломков артиллерийские наблюдатели атаки уже не могли отличить своих от чужих, и огневая поддержка атаки начинала с каждой минутой все больше и больше слабеть…

Наконец настал момент, которого давно ждал засевший в гарнизонной столовой и много часов отстреливавшийся оттуда Юханцев. Почти все гитлеровцы, блокированные в крепости, были уничтожены. Артиллерия неприятеля молчала. Штурмовики отходили под густым ружейно-пулеметным огнем, стремясь до сумерек выбраться за реку. Настал момент, когда незваных гостей можно было проводить. Юханцев выбежал из столовой и огляделся. Ни души кругом. «Да куда же пропал народ?»

– Товарищи бойцы!

Он приложил к губам рупор из жарких, грязных ладоней и не крикнул, а заревел:

– Кто жив, друзья? За мной, за комиссаром! В контратаку!

Да, конечно, это было глупой ошибкой фашистов – думать, что гнезда сопротивления подавлены. Ничего подобного! На зов комиссара посыпались люди – из дверей и из окон, с крыш и с деревьев; они выскакивали из воронок и из подвальных люков, выбегали десятками из-за каждого угла. Они пристраивались друг к другу, брали ружья на руку к команде «коли» и кричали Юханцеву:

– Веди, товарищ комиссар!

И «генеральный штурм» крепости Брест был отбит. Солнце опрокинуло на землю море рубиновых блесков. Где-то близко прятались сумерки.

Фашист лежал на винтовке, разбросав по сторонам каску и котелок, круто выпятив живот и прикрыв его лиловой рукой. Из ранца выпали ножницы, зубная щетка, тюбик с пастой для полоскания рта, зеркало, шкатулка с нитками и красивенький, ярко блестевший пенальчик для иголок.

– Полное хозяйство!

– А то! Ты в него – очередь, а он знай себе зубы чистит.

Кругом засмеялись. Итак, солдаты уже могли шутить. Пронзительный свист одинокого снаряда привлек их внимание.

– Палили-то! Страсть! Я думал, и жив никто не будет!

– Да ведь мимо!

– И то – мимо!

Радостно видеть около себя знакомые лица, когда смерть прошла рядом. Это так радостно, что шутка сама слетаете запекшихся в корку губ.

Способность любящих людей к сближению безгранична. Кажется, так слились два человека, что живут как один. А толкнет жизнь, и еще глубже войдут они друг в друга, еще тесней сольются в единстве чувства, в сплоченности своей любви. Оле Юханцевой никогда не приходили в голову подобные мысли. Она просто любила отца и мать, даже и не зная, какие они и за что их надо любить, – просто любила. Но здесь, в полутемном подвале аптекарского склада, в душном воздухе, полном ядовитых испарений крови и больного человеческого пота, среди стонов и воплей, перед самым лицом неумолимой смерти множества людей что-то случилось с Олиной любовью. Здесь Оля поняла, за что она любит мать, за что невозможно не любить ее, и до того прониклась этой новой «доказанной» любовью, что сама стала почти такой же, как и мать…

Вот первые потери: Пинкин – левая рука; Казаков – правая нога; Уруднюк – контужен; Омельченко – правая нога; Офименко – голова и лопатка; Ковтун – рука; Мельник – контужен… Надежда Александровна и еще какие-то женщины, и Оля с ними, обмывали, перевязывали. Неловкая, неумелая Оля с изумлением и восторженной завистью смотрела на мать – на ее неслышную, летящую походку, на быстроту и легкость прикосновений, на уверенные движения смелых пальцев. Пришел Османьянц, в изорванной гимнастерке, без фуражки, с похожей на ржавую проволоку щетиной у висков и с перебитой кистью левой руки.

– Врачу, исцелися сам! – сказал он, мертвенно улыбаясь. – Пожалуй, придется откромсать…

И уперся плечом в сырую стену, такой же бледный, как стена. Оля сняла часовую браслетку с его раненой руки. Она старалась это сделать, как мать, – быстро и легко, и, вероятно, ей удалось так сделать, потому чтоОсманьянц не только больше не бледнел, но даже еще и улыбался, чуть слышно поскрипывая зубами. Впрочем, это было уже тогда, когда к нему подошел хирург.

Золотой месяц плавал в синеве вечернего неба и осыпал жемчугом сумеречную землю. Сотни ракет то и дело взвивались за рекой, освещая крепость, и месяц бледнел в белых разливах их ослепительного блеска. Орудия гремели, без перерыва обстреливая Брест. В эту ночь, с двадцать третьего на двадцать четвертое, гитлеровцы ждали большой вылазки советского гарнизона.

Вылазка была не по силам гарнизону. Но вместе с тем и успех его обороны был очевиден. Штурмы двух первых дней не удались: гитлеровцы отошли от крепости, уложив под ее стенами множество людей. Растерянность, владевшая осажденными в первые минуты нападения, исчезла. Их сопротивление становилось все более организованным и стойким.

– И уж тут наше дело – помочь, – говорил Юханцеву заместитель командира 84-го стрелкового полка по политической части, – разработать общий план обороны и прочее. Это, Яков Павлович, все равно как производственное совещание на заводе. Политика, производство, быт – все в переплете, пока тут же, на совещании, не распутается… И тогда…

Юханцев очень хорошо понимал замполита. Да, это школа. Буря гудит, корабль рвется вперед, ты – у руля и знаешь: от малейшей ошибки в нажиме на руль, от неверного поворота, от случайной нечеткости действий – мель, риф, крушение. Школа партийной работы! Полковой комиссар считал, что надо немедленно собрать командиров и на собрании обязаться такими решениями, чтобы…

– Где соберем? – спросил Юханцев.

Он считал эту мысль находкой.

– У нас, в штабе полка. И Османьянц придет. Он нынче на южном острове за командира.

– Без руки?

– С рукой. Загипсовали. Придет…

– Хорошо. Собирай!

Из того, что сказал собравшимся Юханцев, с величайшей ясностью вытекала задача: обороняться. Каждая попытка сопротивления ценна и нужна, ибо из суммы задержек рождается выигрыш времени для организации настоящего отпора. Только так может действовать советская крепость – задерживать противника, наносить ему возможно большие потери, отвлекать на себя возможно больше неприятельских сил, всячески замедлять их движение. Только так мог гарнизон Бреста приблизить конечную цель войны – погнать гитлеровцев назад. Только так…

Выступил начсандив Османьянц, с подвязанной рукой, красным, странно улыбающимся лицом и блестящими маленькими глазами.

– Чтобы мобилизоваться всей стране, товарищи, – сказал он, – нужны не дни, а месяцы. Хватит у нас сил и средств, чтобы обороняться месяцы? Нет, не хватит. Следовательно, будем обороняться, пока живы! – И, улыбаясь, отошел к стене.

Потом заговорил помощник командира полка капитан Зубачев – сухощавый, стройный, с тонким, нервным лицом. Подняв кверху, высоко над головой, свой планшет, в котором у него хранились конспекты по истории партии, капитан сказал, словно присягая:

– Мы не получали приказа об отходе – значит, надо стоять.

И все, кто еще выступал, говорили то же самое. Юханцев жадно слушал этих людей. У некоторых из них были здесь, в крепости, жены и дети. Думают ли они о своих семьях, когда клянутся умереть? Ведь умереть они клянутся и за них, и от их имени тоже тей, – а только с ними. Значит ли это, что они клянутся и за них, и от их имени тоже клянутся? В таком именно положении был и сам Юханцев. Он слушал слова великой клятвы, с готовностью произносившиеся вокруг командирами, смотрел на их взволнованные, горячие лица. Да, он сделал сейчас все, чтобы поднять их дух на смертный подвиг, и он поведет их за собой умирать. Здесь его право и его долг. Новая мысль зажглась, ослепительной яркостью наполнив мозг. Юханцев вдруг увидел прямо перед собой смысл своей жизни. Смысл был необъятен, как история человеческого разума, и так же, как эта история, выражал в себе философию подвига. Не всякий подвиг – только жертва. Есть подвиги завоевания через жертву, как тот, к которому зовет сегодня своих людей Юханцев. И в громадности таких подвигов, перед лицом их бессмертия, жить или не жить – все равно. Нет, не может быть, чтоб кто-нибудь не знал этого, – не может быть! Юханцев подошел к Османьянцу, к Зубачеву и быстро, но крепко обнял их. Шум, наполнявший низенькие, сводчатые комнаты штаба полка, где происходило собрание, молк.

Командиры понимали: Юханцев прощается.

– Товарищи! – громко сказал он. – Партия нам велела… Умрем, а крепость не сдадим!

С пяти утра гремели тяжелые орудия осады. Огонь был направлен главным образом на цитадель и северный остров крепости, туда, где инженерный парк и кладбище. Огонь чередовался с налетами. Под огнем крепость замирала, уходя в подвалы. Но, как только гитлеровцы прекращали обстрел, чтобы бросить на штурм пехоту, солдаты становились на места и хватались за ружья. Длинные стволы тяжелых зениток втыкались в утреннее небо. И штурм остывал. В девять часов на северном земляном валу завозилось что-то очень большое и несуразное. Подтянув радиоагитмашину, гитлеровцы устанавливали ее в направлении ветра. До защитников крепости долетело: «Предложение есть честной капитуляции… Уже многи русски города пали… Уже вся русски армия пал…» Ураган ружейного и пулеметного огня заглушил геббельсовскую болтовню. Но был на нее еще другой ответ.

Командиры читали бойцам приказ № 1:

Крепость и не думала «падать».

Потянулись, захлебываясь в крови, часы и дни непрерывной, отчаянной, яростной борьбы, когда сутки бежали за сутками сквозь тонкие перегородки призрачных ночей, и люди – с ними, равнодушные к восходу солнца, безразличные к его закату, забывшие о том, что есть время, и ни на миг не забывающие о пространстве, за которое надо умереть.

Еще двадцать четвертого гитлеровцы ворвались в северо-восточную часть крепости. Огненная буря быстро подмела здесь улицы, и бои развязались в руинах школы 125-го стрелкового полка, в подвалах и подземных казематах. Шагнуть через дорогу, которая вела из города в крепость, противнику не удавалось. Ружейно-пулеметный огонь с восточного форта северного участка косил все живое у крепостных стен. Так было двадцать четвертого.

На следующий день удары штурма перенеслись на цитадель. Дрались между Тереспольской башней и Холмскими воротами, у Ильинских и Центральных ворот. И снова фланговый огонь восточного форта северного острова делал свое спасительное дело…

Уже три дня, как стрелки восточного форта изнывали от жажды. В форту не было колодцев, и поэтому, когда гитлеровцы опоясали его тугим кольцом, положение стало грозным. В подвале отыскался лед, – надолго ли? На конюшенном дворе обнаружили роз. Начали его перекапывать на колодец. Вода выступила, но пить эту вонючую воду было нельзя. В форту были женщины, дети, много раненых. Храбрецы вызывались пробраться ночью на Муховец с котелками. Им казалось, что погибнуть, пробиваясь через заставы гитлеровцев, легче, чем видеть запекшиеся от свирепой жажды детские губки и молящие ребячьи глаза. Одни пробивались, немногие, и приносили воду. Другие, почти все, не возвращались, ибо мертвые вернуться не могут. Под шинелями, плащ-палатками, в широких солдатских гимнастерках встречали мученики-дети грохот рвущихся гранат, которыми фашисты забрасывали форт, старательно прочесывая из пулеметов каждый проход. И все-таки восточный форт держался, а фланговый огонь его защиты не смолкал ни на минуту…

Штурмовой отряд гитлеровцев ворвался у Холмских ворот в дом санчасти 125-го стрелкового полка. Это случилось двадцать пятого, после полудня. Раненые завалили двери и лестницы в доме шкапами и койками, установили на удобном месте пулемет и начали швырять из окон гранаты. Так шло часа два. Потом смолк пулемет, расстреляв патроны, и говорить продолжали одни лишь винтовки и пистолеты. Все меньше и меньше оставалось раненых бойцов на ногах. Комната дымилась, как камин с засоренной трубой. «Неужели я один?» – подумал, оглянувшись, старший лейтенант. Действительно, он был в этой комнате единственным живым существом. Старший лейтенант швырнул гранату. Она была последняя. Тогда он бросился вниз, размахивая ружьем. Однако и тут не упал. Дюжина фашистских штыков подняла его высоко, высоко…

К вечеру двадцать пятого гитлеровцам удалось захватить южный и западный острова крепости. Вторично раненный Османьянц – он командовал обороной южного участка – явился к капитану Зубачеву.

– Куда прикажете?

– Идите, товарищ военврач, на восточный, – сказал Зубачев, вытирая с лица рукавом пот, грязь и кровь, – совсем в командиры заделались…

Османьянц улыбнулся и показал глазами на забинтованную руку.

– Была баба девкой…

– И то так, – сказал Зубачев, думая уже о другом, – бомбардировщиков сколько нынче наслали. А я еще и танков жду!

Ветер гнал по улицам дым от разрывов и сажу. Женщины и дети бежали с мешками на спине. «Несут боеприпасы», – сообразил Османьянц и почувствовал мокрое на глазах.

– Нерсес Михаил…

Его позвала девушка с золотой косой, босая, сильная, с коромыслом через плечо, и на коромысле – два качающихся ведра, полных воды.

– Оля!

Тяжелая ноша оттягивает круглое, нежное плечо девушки. Вероятно, ей больно. И Османьянц снова почуял на глазах мокрое и горячее.

– А вас опять задело?

– Чуток…

Ольга подумала: «Замечательно! Стоим под огнем, разговариваем. Если бы Костя…» Легким, но сильным движением плеча она перебросила коромысло поближе к шее. Ведра качнулись, и вода в них всплеснулась, но так, что наземь не упало ни капли. «Эх, кабы Костя…»

– Мама с утра сорок восьмого перевязала. А я…

Ольга подбородком показала на громадную, словно придавленную своей тяжестью к земле каменную глыбу Центральных ворот, с тремя приземистыми, полукруглыми по верху проходами. В проходах оглушительно трещали пулеметы; расчеты при них хлопотали и суетились.

– Несу воду для пулеметных стволов…

– Ведь не вернешься! – крикнул отчаянным голосом Османьянц.

Она посмотрела на него удивленно. Да и он удивился: «Как же я раньше считал, что храбрец тот, кто умеет скрывать трусость? Я, например, умею. А она… Она не умеет. И нечего ей скрывать…» Не переставая удивляться, он смотрел вслед девушке.