"Рембрандт" - читать интересную книгу автора (Гулиа Георгий Дмитриевич)Это она, Саския ван ЭйленбюргВ лавке Хендрика ван Эйленбюрга оказалась некая молоденькая особа, которая оживленно беседовала с хозяином. Одета была она слишком модно, слишком элегантно. Рембрандт тотчас решил, что это богатая провинциалка. И не ошибся. – Познакомьтесь, – сказал Хендрик, – моя двоюродная сестра. Северянка. Из Фрисландии. Рембрандт поклонился ей. – А это, – продолжал Хендрик, обращаясь к сестре, – наша знаменитость… Рембрандт поднял руку: – Я сбегу, если будете продолжать комплименты. – А он и в самом деле сбежит. Он способен. – Так говорил Хендрик ван Эйленбюрг. – Саския, это человек железной воли и бычьего здоровья. Чуть не уморил всех наших докторов. Амстердам рисковал остаться без врачебной помощи. – Это правда? – Саския очень мило улыбнулась. Первое, что бросалось в глаза в ее облике: цветущее здоровье – кровь с молоком. Но красивой ее не назовешь. Голова девочки, талия словно у осы, только бедра выдают зрелость Саскии ван Эйленбюрг. Ее вопрос немножко смутил Рембрандта. – Насчет бычьего здоровья господин ван Эйленбюрг прав, – сказал он. – Но я никого не собирался морить. Тем более – докторов. Правда, они очень хныкали. Все, кроме доктора Тюлпа. Милая улыбка не сходила с лица Саскии. – Это тот самый, который что-то важное сообщает своим коллегам? – Вы уже видели картину? – удивлений спросил Рембрандт. – Да, господин ван Рейн. А что делать провинциалке в таком огромном городе? Остается ходить в театр, на концерты и посещать интересные выставки вроде вашей. – Положим, выставкой это не назовешь… – Рембрандт попытался отвести взгляд от Саскии. – А вам, значит, немножко понравилась картина? Саския оказалась бойкой на язычок: – Это не то слово, господин ван Рейн. Правда, Хендрик меня основательно подготовил, перед тем как свести в хирургическую гильдию… Правда, Хендрик? – Ничего особенного. Я просто сказал: хочешь посмотреть на работу новой знаменитости? – И вы согласились? – Господин ван Рейн, я не только согласилась – я помчалась быстрее ветра. – Ну, прямо уж… – Рембрандт смутился. – Зачем надо было бежать? – Как зачем? Так положено провинциалке. – Саския чуть сдвинула набок великолепную широкополую шляпу. – Господин ван Рейн, – сказал Хендрик ван Эйленбюрг, – скажу по-родственному… – Он скажет какую-нибудь гадость, – перебила брата Саския и звонко рассмеялась. (Губы ее показались художнику из чистого рубина.) – Родственники обычно не скупятся на гадости. – Вот и не угадала, Саския… Господин ван Рейн, вы не можете представить себе, как точно она определила вашу картину. Я нарочно сказал, что ничего особенного, дескать, де Кейзер, Элиас и другие уже писали «Анатомию», и совсем неплохо. Вот что я сказал, так сказать, провокационно. И знаете, что услышал в ответ? Не перебивай меня, Саския. Я услышал такие слова: «Нет, здесь совсем не то, Хендрик. В тех картинах, которые я видела или с которыми я знакома по гравюрам, нечто другое. Там все пялят на тебя глаза. Они как бы хотят что-то сказать, да не могут. Никак не могут, потому что они интересуются не анатомией, а позируют художнику. А у господина ван Рейна – совсем, совсем другое». Саския, слушая эти слова, краснела, как девушка-подросток. Ван Рейн тронул тулью своей шляпы и сказал предельно учтиво: – Я польщен, Саския ван Эйленбюрг. Может, с моей стороны это самонадеянно, но именно так я и задумал. В самом деле, господин Тюлп говорит коллегам о важном деле, произносит достойные слова, выражающие достойные мысли, и его жадно слушают. Неужели в такой момент доктора должны были позировать, глядя мне в самые зрачки? Вы очень верно уловили мою мысль, и я вам благодарен за это. Я хотел бы, если разрешите, отблагодарить вас рисунком. Вашим портретом. – Слишком дорогая плата, – сказала Саския и обратившись к брату: – Не так ли, Хендрик? Ван Эйленбюрг смешно шмыгнул носом, будто собирался чихнуть. И шепотом проговорил: – Дорогая плата – для кого? Для вас, ван Рейн, или для тебя, Саския? Он же изведет тебя сеансами. Кому станет дороже? – Несносный насмешник! – Саския бросила на Рембрандта взгляд, преисполненный любопытства. Рембрандт кашлянул в кулак, как бывало на мельнице, когда першило в горле от солодовой пыли. – Нет, Саския ван Эйленбюрг, на этот раз столь грозное испытание вам не угрожает. Обещаю рисунок в один короткий сеанс. – Слышишь, Хендрик? – Слышу. – Я согласна, господин ван Рейн. – Смелая барышня! – воскликнул Хендрик ван Эйленбюрг. – Да. И не очень красивая. – Однако симпатичная. – Рембрандт, говорят, был без ума от нее. – Эта писана после «Анатомии доктора Тюлпа»? – Да. Конечно. Тысяча шестьсот тридцать шестой год. – А вон там автопортрет с Саскией. Она у него на коленях. Он поднял бокал, должно быть, с пивом. Он приятный, а она некрасивая. И не улыбается, как он. – А разве он был военный? Зачем ему шпага? – Просто большой фантазер. Это Рембрандт писал в тридцать лет. Совсем молодой по сегодняшней мерке. – На ней, видимо, очень дорогое платье. – Отец ее был богат. Приданое оказалось немалым. – И так в нее влюбился? Говорят, чуть ли не с первого взгляда? – Почти. – Что же все-таки прельстило в ней? Голова у нее несуразно маленькая. – Он в ней души не чаял. В Касселе есть портреты Саскии – прекрасной дамы. Зачем ходить далеко? А этот портрет Саскии с красным цветком? Чем она не красавица. – Может быть. А здесь она как маленькая девочка на коленях. – Он полагает себя счастливым. – Да, по всему видно. – Насколько же она была моложе его? – Может, лет на семь или восемь… – Даная должна быть очень красивой. А эта – нет. Большой живот. Слишком полная. И не очень молодая. С кого он писал ее? С Саскии? – Должно быть. Однако работал он над картиной лет десять. Что-то все время переписывал. На этот счет имеются свидетельства – рентгеновские снимки. И целых двадцать лет держал у себя «Данаю». Упорно не продавал. Очень любил свое детище. Искусствоведы утверждают, что сначала позировала ему Саския. После ее смерти – экономка Геертье Диркс. А может, еще кто-нибудь… – Во всяком случае, лицо вовсе не Саскии. Это лицо другой женщины… – А это «Флора». Ее-то наверняка писал с Саскии. Те же черты лица. Что он в ней нашел, отчего так без ума влюбился? Та же маленькая голова… Тот же крошечный рот… – А молодость? А здоровье? – Да, аргументы серьезные. И все-таки… Лисбет взяла со стола небольшой пергамент. Портрет девушки в широкополой шляпе. Живые глаза. Полуулыбка на губах. Чуть вздернутый нос. – Ты ей немножко польстил, – сказала она жестко. – Она молода – в этом ее главное достоинство. Руки и волосы – нет слов – холеные. Что она – дочь бургомистра? – Да, – сказал Рембрандт. – Она из Леувардена. – Северянка, стало быть. – Лисбет рассматривала портрет весьма критически. – Востра на язычок… – Она образованна. Начитанна. Лисбет строго посмотрела на брата. – Кто это сказал? – Хендрик ван Эйленбюрг. – А что ему остается говорить? – Как – что? – Не ругать же ее! Она живет у него? – Нет, у пожилых родственников. А может, просто у знакомых. Я не очень интересовался этим. – А следовало бы, – сказала Лисбет. – Почему? – Ты посмотри на себя, Рембрандт, в зеркало. Ты весь пылаешь, глядя на этот рисунок. Он ухмыльнулся: – Это ты хватила чересчур. – Нет, я говорю правду. Рембрандт приложил ладони к своим щекам. – Холодные. Лисбет продолжала неприязненно рассматривать рисунок. – Говорят, она с хорошим приданым. – Возможно. Не интересовался. – А надо бы, – сказала Лисбет. – Порасспроси. Но не узнавай у Эйленбюрга: он наверняка соврет. – Можно подумать, что я сватаю Саскию ван Эйленбюрг. Лисбет фыркнула: – Рембрандт, ты наивен. Но я-то кое-что замечаю. Он подбоченился, крутанул головой, словно ему сдавливали горло. – В самом деле, Лисбет? Что же ты замечаешь? – Сказать? – Сказать. Она положила ему руку на плечо: – Ты очень скоро сделаешь ей предложение. – Откуда ты взяла? – Он покраснел, отодвинул рисунок в дальний угол стола. – Кто сказал? – Ты сам. – Я? – изумился Рембрандт. Лисбет подняла вверх указательный палец, попыталась изобразить улыбку на лице. И сказала, тщательно расставляя смысловые ударения: – Рембрандт, в тебе кипят большие художнические страсти. Ты уже мастер, прославленный на весь Амстердам. Тебя даже булочник знает. И башмачник тоже. Но ты плохой актер. Тебя не возьмут даже в самый захудалый театр. – Почему же, Лисбет? – Ты говоришь одно, а на лице написано совсем другое. – Я достаточно прямой… Когда таскаешь тяжеленные мешки с солодом – душой делаешься прямым. За это я ручаюсь. Лисбет дала попять указательным пальцем: нет, нет, нет! – Рембрандт, ты влюблен. Это – раз… Не перебивай меня. Второе: ты скоро сделаешь Саскии ван Эйленбюрг предложение. И, наконец, три: скоро я уеду от вас к себе, в Лейден. Я больше тебе не буду нужна. И это вполне естественно. Рембрандт глядел на сестру со странным ощущением, пытаясь получше уразуметь смысл ее слов. Сказать по правде, пророчицей он еще не знал ее. В чем же она права и в чем не права? Он не знал, куда убрать руки, – они ему сейчас мешали. Сделал шаг назад, потом – вперед. Хотел что-то сказать, но передумал. Потом резко шагнул к сестре, поцеловал ее в щеку. – Лисбет, ты, кажется, права по всем статьям! – Спасибо, но дайте сначала насладиться этим рисунком… Какая уверенная, какая изумительная рука рисовальщика! Саския ван Эйленбюрг и ее двоюродный брат Хендрик были приглашены на ужин к ван Рейну. Саския явилась в невообразимо красивом платье, отороченном дорогими мехами. А шляпу, которая была на ней, Лисбет оценила по меньшей мере в двадцать флоринов. – У нее денег куры не клюют, – шепнула она Рембрандту. Он не обратил внимания на ее слова. При чем здесь деньги, когда через порог переступает сама Саския ван Эйленбюрг, которая свежа и крепка, как ветерок, перекатывающийся весною через дюны под Лейденом? Саския благоухала кельнскими духами. Приветливо кивнула Лисбет, подала руку ван Рейну. Приметив Бола, стоявшего в двери, ведущей в мастерскую, махнула ему рукой, как старая знакомая. Хендрик деловито осмотрел прихожую, бросил взгляд в столовую. – Ого! – сказал он громко. – Я вижу новые приобретения. Ван Эйленбюрг быстро прошелся глазами по стенам и углам. – Это вы брали у меня. Знакомое. Это тоже. Речь шла о работах амстердамских и харлемских живописцев. – Все видит, – сказал Рембрандт Саскии и раскатисто рассмеялся. – А эта? – Эйленбюрг остановился перед небольшим пейзажем. – Откуда она? – Мне продали очень дешево. Пока что неизвестный утрехтский мастер. – Лисбет, – фамильярно обратился ван Эйленбюрг, – ваш брат разорится, если будет скупать все, что на глаза попадется. – Позвольте, – остановил его Рембрандт и за поддержкой обратился к Саскии: – Не все подряд, а то, что мне нравится. То, что я не умею делать сам. Лисбет взяла сторону ван Эйленбюрга: – Достаточно появиться лишнему флорину, как этот легкомысленный мужчина тратит его на офорт или картину неизвестных мастеров. А знаете, что он купил на днях? – Не знаю, – весело отозвался ван Эйленбюрг. – Ни за что не угадаете! – Неужели китайскую вазу? – Нет. – Японскую миниатюру? – Хуже. – Я теряюсь в догадках, уважаемая Лисбет. – Он купил старинной работы бюст Гомера. – Бюст Гомера? – удивился ван Эйленбюрг. – А Гомер – зачем? Ван Рейн пригласил гостей в столовую. Пропуская вперед Саскию, он говорил: – Я надеюсь, что вы защитите меня от незаслуженных нападок и оцените мою покупку. Вот она. В углу на деревянном постаменте стоял мраморный бюст эллинского певца. Он был хорошо освещен, должно быть, специально для гостей. Работа и в самом деле была недурная. Какой-то итальянец скопировал античный бюст. Впрочем, многие итальянцы, точнее – римляне, которые без конца этим занимались, копировали эллинов… Ван Эйленбюрг оценивающе присматривался к бюсту. Он попросил показать тыльную сторону. Мрамор был очень хороший, наверняка каррарский. Мастер неплохо поработал резцом. Нет, вещица стоящая… Это самое и выразил ван Эйленбюрг. – Прошу выслушать мое мнение. Лисбет, в данном случае вы не очень правы. Приобретение, несомненно, дорогое, но оно того стоит. Поверьте моему опыту. – Разве вы намного старше моего брата? – Это неважно. Дело, в конце концов, не в годах. А вот тут. – И ван Эйленбюрг постучал пальцами по своему лбу. – Разве ваш брат очень стар? Всего двадцать семь? Вот видите?! А обскакал и Питера Ластмана, и, если угодно, самого Франса Халса. Да, да! Ваша снисходительная улыбка мне понятна, Лисбет ван Рейн, но ведь давно известно, что пророк в своем отечестве не пророк. – Его отечество Лейден, – сухо заметила Лисбет. Ван Эйленбюрг воскликнул: – Был Лейден, да сплыл! А теперь – славный, великий Амстердам! – Мне нравится темперамент вашего брата, – сказал Рембрандт Саскии. – Но часто он склонен к преувеличениям. Особенно когда речь заходит о моих работах. Они не всегда достойны похвалы. – Господин ван Рейн, – мягко, грудным голосом произнесла Саския, – разве без похвал может обойтись искусство? Оно взращивается ими. – Слышите? – обрадовался Рембрандт. – А теперь – милости прошу к столу. Где Бол? Где ван Флит? |
||
|