"Елена Арсеньева. Медная Венера (Аграфена Закревская - Евгений Боратынский - Александр Пушкин) " - читать интересную книгу автора

готовые к убийству государя императора Николая Павловича и августейшего
семейства.
Ну что ж, не зря говорится: кто предупрежден, тот вооружен! А премудрые
римляне еще и присовокупляли к сему; "Periculum in mora!" <Промедление
опасно! (лат.)>
Посему решено было не мешкать, а действовать.
И вот она настала - ночь, назначенная для того, чтобы выжечь осиное
гнездо, как выразился граф Арсений Андреевич Закревский, который, несмотря
на суровую внешность и безупречный послужной список, порою любил добавить в
речь чего-нибудь этакого, образного и где-то даже пиитического. Не напрасно
знаменитый столичный стихотворец Евгений Боратынский, некогда служивший под
его началом - в бытность Закревского генерал-губернатором Финляндии?
вспоминал это время как наиболее вдохновенное и волнующее в своей жизни! Да
и еще более знаменитый Пушкин был своим человеком в доме Закревского...
Выжигать упомянутое гнездо были наряжены люди самые надежные и
проверенные. Вот они добрались до указанного в письме домика. Ишь, затаился
в глубине старого, заросшего сада близ Арбата, яко тать в нощи... Боковая
калиточка, как и сулил в своем письме благонамеренный доброхот, оказалась
заранее приотворена. Бесшумные полицейские тени скользили по траве: дабы не
производить лишнего бряцания, генерал-губернатор распорядился снять
аксельбанты и отстегнуть шпоры, а накануне выхода наряда оснастку его лично
проверил и своими руками отстегнул аксельбанты с забывчивого
обер-полицмейстера.
Проникли в притон злодеев с черного крылечка, откуда они опасности не
чуяли и где, согласно доносу, караулила одна только старуха. И точно - бабка
клевала носом над вязаньем. Вскинулась было при скрипе двери, разинула рот -
подать сигнал тревоги, да где там! И пикнуть не успела, как на нее коршуном
налетели добры молодцы, забили кляп в рот, повязали, сунули в угол - и,
держа на изготовку штыки и пистолеты, подступили к двери, из-за которой
слышались пылкие мужские голоса. Слов разобрать было невозможно, однако
наверняка произносились призывы к свержению существующего строя: чего бы им
еще произносить, крамольникам-то, с этакой пылкостию?!
- Пойте, соловушки, поглядим, как в Нерчинске запоете! - злорадно
ухмыльнулся обер-полицмейстер и дал знак самому ражему из своих подчиненных.
Тот шагнул вперед и занес ногу. Этой ногой он на спор сшибал дубовые
заборы, поэтому дверь, пусть даже запертая изнутри, не должна была сделаться
для него серьезною преградою.
- Давай, Пятаков! - скомандовал оберполицмейстер.
Пятаков ка-ак дал!.. Дверь, правда, оказалась крепка: с петель не
сорвалась, но засов не выдержал, створка распахнулась настежь.
- В сторону! - рявкнул обер-полицмейстер, и Пятаков покорно шарахнулся,
не имея ни малого желания подставлять себя под пулю разъяренного
крамольника.
Обер-полицмейстер - слуга царю, отец солдатам! - первым шагнул в ярко
освещенную комнату, да так и замер на пороге.
Причем замер он настолько внезапно, что подчиненные, готовые с боевым
задором бить, хватать и тащить, по крайности - держать и не пущать, ткнулись
в его спину и едва не втолкнули начальство в комнату, словно застрявшую в
бутылочном горлышке пробку. Не удалось им сделать этого лишь потому, что
обер-полицмейстер словно окаменел, вцепившись обеими руками в косяк и