Кэтлин Норрис Чайка

ГЛАВА I

Стоял конец октября, и прибой, как обычно в эту пору года, был очень бурный. Волны непрерывно ударялись о берег, с шумом наполняя водой все углубления, образуя пенящиеся и клокочущие потоки между скал и высоко вздымая на своих гребнях массы багряных и изумрудных шелковистых лент – морских трав и водорослей.

Солнце в тот день совсем не показывалось из-за туч, а от скрытого в тумане Тихого океана дул резкий ветер. Воздух был теплый и сырой, словно насыщенный соленой влагой. Чайки, относимые сильным ветром, как-то накренялись на одну сторону и с криками низко летали над грозно рокочущими, стремительно несшимися к берегу волнами.

В ста милях на юг от бухты Сан-Франциско и больше, чем в ста на север от Санта-Барбара, голый утес, забытый и оставленный людьми вот уже добрую сотню лет, вздымался в суровой пустыне скал и моря. Желтая, безжизненная трава покрывала утес, а на склоне, обращенном к морю, виднелись выбитые в скале две-три ненадежные ступени, по которым смелому человеку можно было спуститься на берег.

Именно с этого утеса молодой человек в стареньком костюме для гольфа и в низко надвинутой на густые черные волосы спортивной шапочке видел пустынную ленту берега далеко на север и на юг. На севере она, в какой-нибудь миле от утеса, кончалась спокойной дельтой маленькой речки Амигос. Там были песок, ивы, шаткий мостик и вдалеке выцветшая от времени крыша старой миссионерской церкви.

По направлению же к югу громоздились скалы и, насколько хватает глаз, ничего не было видно, кроме этих каменных громад, и только кое-где мелькало цеплявшееся за скалу деревцо, клонившееся от ветра; все в этой стороне было голо, неприветливо и пустынно под унылым, серым, закрытым тучами небом.

Волна за волной поднималась из бездны и разбивалась о скалы, разлетаясь брызгами, отбегала назад в зеленую глубь, где мириады крошечных обитателей моря ожидали ее, то исчезая, то появляясь вновь, чтобы скользнуть в следующую волну.

Кент Фергюсон сегодня впервые увидел это своеобразное место; в его дикой нетронутости было что-то неотразимо привлекательное для молодого человека, что-то ласково-успокоительное коснулось его души подобно тому, как мягкий солено-влажный воздух касался его щек.

Где-то там, за его спиной, находилось старинное поместье Эспиноз, последнее смиренное напоминание об отошедших в прошлое романтических временах. Ивы, эвкалипты, старинный дом с его узкими балконами и разрушавшимися стенами – все здесь говорило о тех временах, когда испанские ранчо, где разводили овец, были разбросаны по сухим и залитым солнцем степям Калифорнии, и странствующим падрэ, чтобы перейти из одной гостеприимной гасиэнды в другую, приходилось путешествовать по несколько дней.

Когда-то род Эспинозы владел всем краем, но теперь их богатство и могущество отошли в область преданий и им принадлежало лишь несколько сот голов мелкого скота да несколько сот акров земли. Знаменитая некогда королевская дорога вела к исторической церкви святого Эстебана, и пассажиры, иногда проезжавшие здесь в запыленных автомобилях из Цинциннати и Ист-Сен-Луи, слышали рассказы о знаменитом ранчо Эспинозы, славившемся своим гостеприимством в те времена, когда в стране еще не было открыто золото, о свадебном пире сеньора Пабло Моронес-де-Кастиль и Марии-Жозефины Эспинозы в 1800 году, на котором присутствовали все знатные фамилии штата и который продолжался целых семь дней.

В деревушке Солито, в пяти милях отсюда, Кент видел на месте, где в старину был «Булль-Ринг», маленькую «Чайную» для артистов. Артисты – профессионалы, полупрофессионалы и, наконец, люди, готовившиеся стать артистами или мнившие себя таковыми, когда-то облюбовали Солито. Понастроили здесь непритязательные коттеджи с выкрашенными в зеленый цвет дверями и желтыми рамами. Сосновые аллеи над морем кишели краснолицыми дамами в очках и неуклюжей, но крепкой обуви, с неизменным экземпляром «Атлантик» под мышкой. В Солито имелся общественный театр, а произведения местных художников выставлялись на продажу в старой лавке рядом с вышитыми передниками, лопатами и блестящими цинковыми ведрами и кастрюлями.

Только пять миль отделяло от этого мира старое ранчо Эспинозы, а между тем оно казалось Кенту таким одиноким и заброшенным, так всецело принадлежавшим прошлому, подобно охотнику Рип-Ван-Винклю из легенды, что проспал два века.

Бархатные корсажи, веера, инкрустированные серебром седла, вино и веселье, рыцарское ухаживание, песни и удары кинжала – все исчезло. Остался лишь этот полуразрушенный дом под сенью старых деревьев, хранивших следы многих бурь, старый дом, в котором доживала свой век старая женщина, и теснившиеся вокруг него амбары, сараи и хижины, где ютились несколько мексиканцев-метисов со своими черноволосыми, смуглыми и дикими на вид женами и ребятишками.

Во время осторожного обследования ранчо Кенту не удалось увидеть сеньору Спинозу. Слуги же, стоя в дверях хижин или топчась во дворе, покрытом лужами благодаря недавно прошедшему ливню и истоптанном копытами коров и лошадей, с удивлением посматривали не незнакомца.

Видно было, что здесь, на ранчо, посетитель был явлением непривычным.

– «Веселенькое» существование ведет, должно быть, тут одна-одинешенька эта старая дама, – сказал себе Кент Фергюсон, обернувшись, чтобы взглянуть на низенькие строения, над которыми ветер, играя, кружил в воздухе желтые листья.

Потом он снова посмотрел вниз, где с неумолкаемым ревом бились, пенились, сверкали изумрудами волны…

– Ого! – вдруг громко вырвалось у Кента: там шевелилось что-то живое – на уступе скалы у самой воды. Да, теперь он ясно увидел там, на волосок от этой жуткой водяной бездны, фигуру девушки.

Вмиг очутился он на краю утеса и стал с трудом спускаться по крутым уступам почти отвесной скалы, цепляясь за них руками. При этом он громкими криками предупреждал девушку о своем приближении, но она, видимо, не слышала и не замечала его, пока он не очутился совсем близко, над выступом, где она стояла. Должно быть, ветер относил в сторону его голос.

Увидев его, наконец, она подскочила от неожиданности. И на повернутом к нему лице Кент прочел удивление и неудовольствие.

Она стояла, тесно прижавшись к скале, видимо, разглядывая в воде какого-нибудь обитателя моря. Теперь Кент увидел, что девушка совершенно спокойна, что движения ее уверенны и она, очевидно, не нуждается в его помощи.

Это было очень юное существо, еще не утратившее милой нескладности и свежести подростка. Ей могло быть лет восемнадцать-девятнадцать.

Невысокая ростом, она держалась очень прямо и от того казалась высокой. В ровном, прямом взгляде ее голубых глаз было что-то такое, от чего Кент моментально ощутил неловкость, словно человек, дерзко вторгшийся в чужие владения.

– Прошу прощения! – прокричал он сквозь шум прибоя и с улыбкой посмотрел на девушку. – Я увидел вас с того вот утеса и испугался. Мне показалось, что вы нуждаетесь в помощи.

Из-под ее маленькой мягкой шляпы, низко надвинутой на лоб, выбивались завитки золотистых волос. Сквозь эту сияющую дымку она взглянула на Кента с торопливой и нежно-насмешливой улыбкой.

– В помощи? – повторила она.

Ее несколько хриплый голос был удивительно приятен, так, по крайней мере, показалось Кенту.

Ему было очень трудно сохранять равновесие на скользком уступе и продвигаться по скале. Но для незнакомки, по-видимому, это было привычным делом, и она очень легко и ловко балансировала всем своим стройным телом, а ноги ее ступали уверенно и крепко. Она пробиралась поближе к Кенту.

– Вы пришли, чтобы повидать сеньору? – осведомилась она.

– Нет. Я забрел сюда случайно.

Вязаное платье коричневого цвета тесно облегало стройное молодое тело, напоминавшее фигурой мальчика, и обрисовывало все его изящные линии. Грубые туфли на низких каблуках как нельзя лучше подходили для опасных прогулок по скалам в такие бурные и сумрачные осенние дни, как этот.

– Вы, должно быть, остановились в «Сент-Стефене» в Солито? – продолжала спрашивать девушка, пока Кент украдкой рассматривал ее. Теперь выражение ее лица уже не казалось ему таким суровым.

Он утвердительно кивнул в ответ и, спотыкаясь, попытался попрочнее устроиться на выступе. Волны разбивались у самых их ног, сквозь плеск воды слышался резкий скрип камешков. Чайки с криками носились над их головами. У Кента начала кружиться голова от всего этого шума и движения.

Серые скалы, серое море с его неумолкаемым рокотом, темные тучи на еще более темном небе – все это вызывало странное смятение, тревожило и возбуждало. Один неверный шаг или движение грозили смертью. Нечего было ждать пощады от этих суровых утесов, каменных стен и вечно бурлящей, беспокойной и злобной зеленой воды.

– Сюда! – сказала вдруг девушка, пристально смотревшая в его озабоченное и смеющееся лицо. Она протянула ему руку в толстой рукавице, ухватившись за которую Кент сразу почувствовал уверенность и спокойствие. – Сойдите здесь, и я вам кое-что покажу, – добавила девушка весело.

Не выпуская ее руки, он стал карабкаться следом за девушкой по опасной дороге. Наконец, после того, как они прошли ярдов сто, Кент, задыхаясь, остановился, потому что его путеводительница вдруг исчезла, словно провалилась сквозь землю. Передохнув, он снова ухватился за протянутую ему из-за выступа руку, и через минуту оба стояли в углублении, походившем на пещеру, но едва вмещавшем двоих людей.

Как восхитительно спокойно и безопасно показалось Кенту в этом убежище, где потолком служила нависшая черная скала, а дно было усыпано мелким чистым песком! Он уселся на этот песок рядом с незнакомкой, высунув ноги наружу. Шум прибоя, крики чаек доносились сюда совсем слабо, и от ветра они были абсолютно защищены.

На лице Кента изобразилось такое облегчение и удовольствие, что девушка, взглянув на него, весело расхохоталась.

– Право, поверить трудно! – воскликнул он совсем по-мальчишески. – После этого ада – такая благодать!

Он набрал в ладонь немного песка. – Приливы доходят и сюда? – спросил он с удивлением.

– О, и еще гораздо выше! Осенью прибой у нас очень бурный. Вода и сегодня к вечеру, часам к десяти, должно быть, зальет эту пещеру, – спокойно уверила девушка.

Она сняла свою шляпу, и Кент подумал, что никогда он не видел ничего красивее этой массы тонких блестящих золотистых волос, небрежно подобранных на затылке и рассыпавшихся легкими капризными завитками вокруг лица, как пронизанная солнцем паутина.

Кожа у нее тоже была очень светлая, но на этом лице белокурой саксонки резко выделялись густые черные брови, еще усиливая общее выражение хмурой напряженности, как у упрямого и чего-то страстно добивающегося ребенка. Светло-синие глаза, несколько большой рот с крепкими белыми зубами («Настоящий рот англичанки», – подумал Кент), открытая и неожиданно широкая улыбка. Все признаки северной расы были налицо, но эти прямые, строгие черные брови вносили какой-то диссонанс.

Приглядываясь к ней, насколько позволяло приличие, Кент решил, что через десять лет, когда она вполне расцветет, эта девочка будет поразительной красавицей.

– Здесь в скалах множество таких пещер, – говорила она между тем. – А внизу, в миле или двух от берега, есть одна настоящая, большая, внутри устроен очаг и висит гамак. Это было любимое место моих игр с тех пор, как я себя помню.

– Вы из Солито? – осмелился спросить Кент.

Он от всей души наслаждался этим неожиданным приключением на пустынном берегу, и его новая знакомая все больше нравилась ему. Она в эту минуту, нагнувшись, завязывала шнурки на своих туфлях. При вопросе Кента она выпрямилась, не выпуская из рук шнурков, и посмотрела на него удивленно и немного негодующе.

– Я? – сказала она высокомерно. – Да, я Жуанита Эспиноза.

– Вот как?! – заметил после минутной паузы Кент с извиняющейся улыбкой. – А я и не знал, что сеньора Эспиноза… что у сеньоры Эспинозы есть… Вы кто ей? Племянница?

– Ее дочь. Любой человек в Солито мог бы вам это сказать.

– И вы живете здесь постоянно?

– Жила здесь всю свою жизнь. Нет, – поправилась она, – кроме тех четырех лет, что провела в монастырской школе. Мать меня сначала обучала сама, а потом я поступила в пансион в Мэрисвилле.

– Вот как! Но отчего в Мэрисвилле? Разве нет школ поближе? Хотя бы в Сан-Жозе или Сан-Франциско?

– Все мои тетушки Эспинозы и бабушка воспитывались в монастыре «Нотр Дам» в Мэрисвилле, – объяснила девушка степенно. – Когда моя бабка была молода, Мэрисвилль был больше, чем Сан-Франциско, Лос-Анджелеса еще не существовало, а Бениция была главным городом штата. И в глазах моей матери и матери моего отца Мерисвилль остался единственным местом, где молодые девушки получают образование, – закончила она со смехом.

– Ваша бабка, вероятно, могла бы рассказать много любопытного о старых временах, – заметил Кент.

– Ее уже нет в живых.

– А нравилась вам жизнь в пансионе? – спросил Кент, поднимая глаза на собеседницу.

Он теперь полулежал, облокотясь на руку, и лениво рисовал узоры на песке острым краем раковины.

К Жуаните как-то сразу вернулась ее прежняя сдержанность.

– Да, очень нравилась, – отвечала она коротко и сухо. Кент угадал причину этой перемены в ней. Он слишком много спрашивал, и она уже рассердилась на себя за излишнюю откровенность. Надо поправить дело.

– А я вот не особенно любил школу, – заговорил он, словно не замечая ее сухости. – Правда, только до последнего года ученья. Зато потом, в колледже, я провел чудные годы. Я родом из Принстауна, мое имя, Фергюсон, Кент Фергюсон. На втором курсе я стал писать и… – Он вдруг запнулся, лицо его омрачилось. – Это было семь лет тому назад, – добавил он затем, хмурясь и улыбаясь в одно и то же время.

– И вы продолжаете писать? – спросила заинтересованная Жуанита после минутного молчания, во время которого она с некоторым удивлением посматривала на его вдруг ставшее серьезным лицо.

Кент внимательно изучал узор на песке.

– Я работал… в одной газете, – сказал он неохотно. – Но в настоящее время я занят другим делом… Выходит, вы, – вдруг переменил он тему разговора и с улыбкой поднял глаза, – вы – последняя в роду Эспиноза?

Улыбка его не имела ничего общего со словами, которыми они обменивались, точно так же, как и ответная улыбка Жуаниты. Улыбка и взгляд Кента говорили девушке, что она очаровательна и что он, мужчина, подпал под ее чары. Сладкое волнение, смесь радости и испуга, заставили сильнее биться сердце Жуаниты и, казалось, горячее и крепкое вино разлилось по ее жилам.

Они болтали, как будто были давно знакомы, и каждое слово, каждый взгляд одного имел какую-то особенную значимость и прелесть для другого. Кент то поглядывал на нее с ласковым светом в глазах, то, следя за движением осколка раковины, которым он рисовал на песке, говорил с удивительной для него простотой и легкостью, а Жуанита, менее владевшая собой, немного возбужденная, все время радостно посмеивалась, как ребенок, увлеченный удивительным приключением.

– Так вы теперь отдыхаете? Да? И довольны отелем? Я знаю хозяина, старика Фернандеца; его дочка замужем за нашим бывшим кучером. А сам Фернандец, кажется, родился здесь, на ранчо. О, сотни их здесь родились!.. – добавила она небрежно.

– В истории Америки много романтических моментов, – сказал заинтересованный упоминанием о ранчо Кент. – Но, мне думается, ни один из них не сравнится по красоте с периодом первых испанских поселений в Калифорнии.

– В наших местах некоторые помнят те времена. Старая мать Лолы рассказывала мне о фиестах – праздниках, на которых танцы длились по три дня и три ночи. Тогда на ранчо было три тысячи овец, самые лучшие лошади и самый лучший скот во всей Калифорнии! А по утрам, – говорит старая Сеншен, – все в один час пели молитву. Мои тетушки высовывались из окон своих комнат, все девушки во дворе, все гости подхватывали гимн. Бабушка – в кладовой, женщины – на кухне, мужчины – в коррале – все пели утренний гимн на ранчо.

Кент впервые заметил, что в ее речи слышен легкий испанский акцент. Он не знал, что его больше захватывало – красота этой картины мирного существования или красота самой юной рассказчицы.

– Какой славный роман можно было бы написать об этом!..

Жуанита сказала задумчиво:

– Это было давно, и все постепенно исчезло, переменилось. Мать моя не испанка, она уроженка Новой Англии. Для нее красота – это клены, вязы, садики с кустами сирени и розовыми мальвами, снег… Видели вы когда-нибудь снег? – спросила она с жадным любопытством.

– А вы, неужели никогда?! – спросил в свою очередь Кент с искренним удивлением.

– Никогда! Подумайте, мне двадцать три года, а я никогда не видела снега!

Двадцать три года! А на вид она казалась совсем ребенком! Особенно в ту минуту, когда смотрела на Кента с выжидательной улыбкой, с детски-доверчивым дружелюбием и наивным любопытством.

– Снег очень красив, – сказал он просто.

И, отвечая на ее все еще вопросительный взгляд, Кент стал описывать, как умел, темные и холодные зимние дни в том городе на севере, где он учился в колледже, большие лампы, свет которых казался золотым в ранние сумерки, первые белоснежные хлопья, пляшущие в воздухе между старыми кирпичными домами, мягкий свет, струящийся из окон во мраке ночи. Он говорил ей о детях, розовых от холода, с веселыми криками бегающих по этому мягкому белому ковру, напоминающему мех горностая и хрустящему под их ногами, о ясной тишине зимнего утра, нарушаемой лишь звоном бубенцов саней на перекрестках. О деревцах, опушенных снегом и гнущихся под его тяжестью, о спящих лесах, где все бело, бело, бело, насколько хватает глаз…

Но Жуанита упрямо качала головой.

– Ни фиг, ни абрикосов, ни эвкалиптов, и так мало солнца! – сказала она неодобрительно. – Не видеть этих коричневых холмов и красного леса!.. Если бы мне когда-нибудь пришлось покинуть наши места, это разбило бы мне сердце! – добавила она тихо, словно про себя.

– Но, милое дитя, – возразил после некоторого молчания Кент с братской нежностью и искренним удивлением в голосе, – не собираетесь же вы провести здесь всю свою жизнь?

– А отчего бы и нет? – раскрыла широко глаза Жуанита. – А, понимаю, понимаю, – продолжала она огорченно, – вы находите, что… что… ранчо для одной девушки – это слишком много.

– Слишком много… – медленно промолвил ее собеседник, – и… слишком мало!

– Слишком мало! – повторила она, все более недоумевая. – Но чего же больше… Чего же еще могла бы я желать? У меня есть мать, и мы достаточно богаты, конечно, не так, как Эспинозы в старину, – улыбнулась она, – но у нас всего вдоволь. Мы продаем телят и свиней, фрукты и цыплят, каждую неделю продаем… И у меня есть лошадь и лодка, и я могу бродить, сколько хочу. Старая Миссия и деревня так близко от нас! У меня есть сад, мои книги и музыка!.. – голос Жуаниты даже оборвался от волнения. – Нет, это, право, слишком много для одного человека, – закончила она с грустным убеждением.

– Вот удивительное явление: женщина, которая довольна своей судьбой! – засмеялся Кент. – Но, может быть, наступит день, когда вам захочется чего-нибудь еще… Да, может прийти час, когда вы отвернетесь от всего этого… – В голосе Кента вдруг зазвучала такая горечь, что Жуанита посмотрела на него с удивлением. Лицо его потемнело, он говорил, не поднимая глаз:

– Да, от всего: от тех, кто любит вас, от жизни, предназначавшейся вам с детства, от спокойствия и безопасности, от родного дома…

Девушка по-прежнему сидела, скрестив ноги, немного позади Кента. При этих его словах она, как любопытный ребенок, нагнулась вперед, пытаясь заглянуть ему в лицо.

– Почему вы это говорите? – спросила она напрямик. – Разве вам пришлось поступить так самому?

– Да, было что-то в этом роде… – признался Кент, отвечая на ее взгляд смущенной и грустной усмешкой.

– Вы оставили отца и мать?

– Да, согласно их желанию.

– Их… Они на вас сердились за что-нибудь?

– Да. Сердились. И считали, что я их опозорил. Я положил в карман весь свой капитал – одиннадцать долларов и сорок центов – и ушел из дому навсегда.

– Но вы переписываетесь с ними?

Жуанита выглядела совсем расстроенной, почти испуганной.

– Нет, я им ни разу не написал.

– А у них есть еще сын? Кто же помогает им?

– Да, у меня есть брат и сестра. Моя семья во мне не нуждается, – ответил Кент коротко и как будто весело.

С минуту она молча смотрела на него.

– Вы говорите так, словно это шутка, пустяк. Но мне не верится.

– Вы совершенно правы. Это была не совсем веселая шутка, – с внезапной горечью отозвался Кент, глядя в глаза собеседнице.

– Разве они… не захотели бы простить вас?

– Я никогда не просил об этом, чтобы лишить их удовольствия отказать.

Его равнодушный и жестокий тон поразил Жуаниту. У нее мелькнуло подозрение, не сделал ли он чего-нибудь очень дурного, не сидел ли он в тюрьме или что-нибудь в этом роде.

– Вы ведь не сделали ничего ужасного? – спросила она робко.

– По-моему, нет. Я влюбился в девушку из кондитерской, ее звали Гетти Андерсон, – объяснил Кент с неожиданной откровенностью, – и хотел сократить пребывание в колледже, поступить на службу и жениться на ней. Вот и все.

– О! – Жуанита почему-то почувствовала себя слегка разочарованной. – И вашему отцу это не понравилось?

– По-видимому, нет, ибо он выгнал меня из дому. И мать тоже не хотела меня видеть.

– О! А она… эта девушка?

– Она, в конце концов, объявила, что помолвлена с одним молодым человеком из Трентопа, – ответил Кент беспечным тоном.

Но Жуанита, потрясенная таким трагическим стечением обстоятельств, сидела молча и неподвижно в продолжение целой минуты.

– Вы встретите какую-нибудь другую и полюбите ее, – сказала она мягко и сочувственно, как бы пытаясь утешить его.

– О, таких встреч у меня уже было с полдюжины, – отозвался Кент с резкой веселостью и встал.

– Через пять минут мы очутимся здесь в темноте. Пойдемте!

Жуанита снова взяла его за руку, потому что по скользкой от воды скале было очень трудно спускаться. Снова рев прибоя оглушил их. Они больше не разговаривали. Ветер трепал платье Жуаниты, играл ее локонами на щеках и на лбу, Кент низко надвинул свою шапочку. Он снова чувствовал смятение среди этой бушующей стихии. Жуанита, видимо, наслаждалась от всей души; она влекла его за собой, крепко держа за руку, словно стремилась с головой окунуться в это неистовство бури вокруг. А ветер подхватывал ее смех, казалось, раздувал его, как пламя, и потом уносил вдаль.

Был час заката, но тщетно Кент, сквозь брызги и ветер, пытался увидеть хоть слабый проблеск на небе; оно было все таким же ровно-свинцовым, и холодно-серым было море. Листья эвкалиптов дождем осыпались на виднеющуюся крышу гасиэнды, кружились в воздухе, как бешеный тускло-желтый и коричневый вихрь.

– Вам надо бежать, что есть мочи! – крикнула ему в самое ухо Жуанита. – Вот она, ваша дорога в Солито, вон там, где кружится пыль, видите? Прилив подымается с каждой минутой все выше, и при таком ветре вся эта полоса очень скоро будет залита водой. Смотрите туда.

Кент посмотрел в том направлении, куда она указывала пальцем.

– Видите дорогу вон там, между нашим домом и Миссией? Когда прилив высок, мы оказываемся как бы на острове. Там канал – безобразный канал, прорытый сквозь холм. В нем только… О, что это? Взгляните! – перебила она сама себя, с удивлением вглядываясь в низенькие строения ранчо под большими деревьями. – Автомобиль!

Кент посмотрел на ее удивленное лицо.

– Что же в этом такого необыкновенного?

– Ни разу на моей памяти сюда не приезжал ни один автомобиль, – объяснила девушка с блестевшими от приятного возбуждения глазами. – У матери не бывает посетителей. И туристы не заглядывают сюда, потому что на большой дороге стоит указатель с надписью: «Частное владение». На этой дороге и в тихую погоду не увидишь автомобиля, а тем более, когда она, как сегодня, почти уже затоплена!

– Но, наверное, кто-нибудь да навещает вас иногда? Ну, хотя бы ваши тетушки. У каждого человека имеются родственники, которые делают ему визиты время от времени.

– Ну, а у меня их нет! – возразила Жуанита, все еще не отводя глаз от автомобиля. Она почти бежала вниз на дорогу, таща за собой Кента. – Единственные наши родственники очень страшные: Кастеллаго из Мехико, невероятные богачи. В этой семье четырнадцать человек детей! Я никогда никого из них не видела!..

Она, как вихрь, мчалась по направлению к дому на ранчо. В ее движениях было много свободной грации, чего Кент не мог не заметить. Когда морской берег остался в нескольких стах футов позади, перед ним открылась плоская равнина, по которой протекала речка. Вдали маячили мягкие очертания старой Миссии, созданной некогда, лет двести тому назад, босыми монахами-францисканцами и остававшейся заброшенной в течение последних двух-трех поколений.

Грязная проезжая дорога неожиданно перешла в уютную проселочную, осененную кустами и ивами. Стали все чаще попадаться одинокие дубы. Ветер с моря не доходил сюда, и вокруг царила мирная, настоящая сельская тишина.

Воздух был сырой и теплый, сладко пахло какими-то травами. В одном месте несколько старых суковатых яблонь гнулись почти до земли, а от земли навстречу их ветвям подымали свои бурые головки сухие стебли тысячелистника.

И только тут, в неожиданной, простой и поразительной после рева бури тишине Жуанита вдруг впервые осознала всю странность их маленького приключения. Она уже по-новому, со стороны посмотрела на своего спутника, встретила его такой же осторожный взгляд, вспыхнула и засмеялась с каким-то отчаянием.

– Я подумала, как это странно все… наша встреча и то, как мы сразу стали разговаривать, словно старые знакомые. Это оттого, что сюда на наши скалы никто не приходит. Никто не забирается так далеко… И у меня было такое чувство, будто… будто вы не совсем чужой, раз вы пришли сюда.

Кент нашел очаровательным и это объяснение, и срывающийся от смущения голос, и ярко вспыхнувший на щеках румянец, и по-детски умоляющее выражение ее голубых глаз.

– Не знаю, что мама скажет на это?

– Я не вижу, отчего людям не поговорить друг с другом, когда они встречаются на пустынном берегу.

– Я думала, – сказала Жуанита почти про себя, и Кент видел, что это она готовится к защите против воображаемого обвинения, – я думала, что вы пришли по какому-нибудь делу к матери. Разве не следовало спросить, что вам нужно? И я сразу увидела, что… что…

– Что же увидели? – спросил Кент, когда она остановилась.

– Что вы такой человек, с которым можно разговаривать, – заявила Жуанита с торжеством. И торопливо (так как они уже шли мимо корралей и скотных дворов и были недалеко от дома) добавила:

– Мистер Фергюсон, имейте в виду, что вам не дойти теперь в Солито до того, как начнется прилив, разве только вы побежите очень быстро…

– О, я помчусь, как ветер, – заверил Кент, глядя не на дорогу, а на девушку.

– До Солито добрых пять миль! А отлив будет не раньше полуночи.

– Пустяки, мне даже нравится, что придется так бежать. Ну, прощайте, спокойной ночи, – сказал он.

Они стояли так с минуту, улыбаясь друг другу несколько неуверенно. Жуанита смотрела ему прямо в лицо из-под полей своей шляпы и падавших на глаза золотых прядей, а Кент не выпускал руки, которую она подала ему на прощанье. Позади и впереди них ряды темных эвкалиптов, как часовые, стерегли коричневые поля.

– Вам надо повернуть налево и пройти мимо амбаров, – объяснила девушка. – За этим полем есть тропинка, и по ней вы дойдете до самой харчевни. Прощайте!

Кент выпустил, наконец, ее руку, и они еще раз обменялись улыбками раньше, чем он повернулся уходить. Жуанита долго оставалась на месте, следя за ним своими серьезными голубыми глазами.

– Если вода уже достигла харчевни, – сказала она вполголоса себе самой, – то ему придется вернуться обратно.

Коровы, звеня колокольчиками, мыча и толкаясь, прошли мимо нее от холмов. Жуанита, наконец, двинулась к дому. Она видела, проходя, красные огни фонарей внутри большого хлева и слышала пение доивших. Приятный запах парного молока смешивался с запахами соломы и мокрой земли. Жена Антонио жарила лук и томаты, и из открытой двери пахло так вкусно. Было по-осеннему холодно и хмуро. В слабо освещенной хижине Луиза укладывала спать своего младенца, а тепленький комочек сонно протестовал. Уложив его, Луиза унесла маленькую лампочку на кухню. На стене мелькнули красные блики и исчезли, а из окна кухни в мрак раннего осеннего вечера полились лучи света.