"Елена Арсеньева. Шальная графиня" - читать интересную книгу автора

именно в эти дни каким-то образом затесалась Неонила. Нет уж, так она свою
дочь не назовет! Татьяна обмолвилась, что лучше всего окрестить девочку в
честь бабушки, но тут же добавила: "Я, конечно, не о тебе говорю: разве
мыслимо в ее честь назвать!" - "А почему? - удивилась Елизавета. - Вот, как
раз 22 октября - Мария, Казанская Божья Матерь. Очень даже подходит".
Она имела в виду княгиню Марию Измайлову, в девичестве Стрешневу,
которая умерла вскоре после похищения Неонилой Елагиной ее малолетней дочки.
Ведь если князь Михайла - ее, Елизаветы, отец, то княгиня Мария -
покойница-мать, а раз так, бабушка ее дитяти. Но Татьяна удивилась, словно
впервые о сем услышала, потом как бы спохватилась: "Ах, да! Я и не
поняла..." - и согласилась, что лучше, чем Мария, имени не сыскать. На том
они и порешили. И правильно сделали, потому что у Елизаветы все началось как
раз 22 октября.


* * *

Всю ночь ей снилось, будто бродит она по колено в речке, переполненной
огромными плоскими, как серебряные блюда, карасями с мутно-голубыми глупыми
глазами, и ловит, ловит их голыми руками, а рыбы все никак не убывает.
Звенела, плескалась вода в речке. И когда Елизавета открыла глаза, этот звон
все еще слышался: дождик монотонно стучал в окно.
Говорят, на Казанскую вдаль не ездят: выедешь на колесах, а приехать
впору на полозьях. Денек выдался как раз по приметам: если небо заплачет
дождиком, то и зима следом за ним пойдет!
С трудом Елизавета заставила себя встать, причесаться, склониться над
лоханью с теплой водой. Всю ее так и ломало. "Хоть бы не захворать, -
подумала она сердито, - сейчас не ко времени!" И тут же сообразила, что это
не простудная ломота, а какая-то особенная: все тело словно бы тянуло вниз.
Испуганно расширив глаза, она обернулась к Татьяне:
- Кажется, начинается!
Но это были еще дальние подступы. Потом, когда воистину началось,
Елизавета уже не сомневалась.
Она много слышала разных рассказов про роды, про бабьи мучения, про
раздирающие душу вопли и сама постанывала, конечно: спина особенно болела,
хотелось лечь на что-нибудь твердое, жесткое, холодное, чтоб не прогибалось.
Сняли перины с кровати, но и это не принесло облегчения. Когда же подступили
настоящие схватки, ей почему-то сделалось стыдно кричать. Почти не понимая,
что делает, зажмурилась, заткнула уши, чтоб не слышать своих тихих, жалобных
стонов.
- Ты кричи, кричи, Лизонька! - увещевала Татьяна. - Тужься и кричи!
Но она не кричала, жмурилась, словно пыталась спрятаться от всех. И
невольные слезы выступали на глазах цыганки: в этой борьбе Елизаветы с самой
собой она видела, сколько натерпелась ее девочка в жизни, как научилась
переламывать себя, никому и никогда не подавая виду, что ей плохо, что ей
больно, боясь показаться жалкой.
- Дил моэ! - бормотала Татьяна и даже сама как бы тужилась, чтобы
помочь Елизавете. - Черэн, мутин! [1] Ну! Еще немного!
Воды хлынули уже поздним вечером; дальше все прошло очень быстро. Когда
показалась головка ребенка, Елизавета вдруг поддалась боли и вскрикнула. Но