"Фернандо Аррабаль. Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах" - читать интересную книгу автора

даже отправиться каравеллой на Сандвичевы острова?
Если иметь в виду мои так блистательно увенчавшиеся успехом отношения с
Сесилией, бабочкой моей орбитальной, было бы нарушением не выносимой тайны,
подкреплявшей наши отношения, как краеугольный камень стену, разгласи я ее
посредством посвящения с застежкой-молнией. Я, впрочем, мог бы и скрыть ее
под электрической гитарой.
Моя медитация была невозмутимо прервана медсестрой с первого этажа,
Гертрудой, которая попросила меня измерить ей температуру. У меня созрел
елисейский план продать все термометры, коль скоро они ни на что не годны,
кроме как измерять температуру, причем без всяко музыки. И после этого еще
говорят о прогрессе науки и tutti frutti!{27}
Сесилии, излучине моей лунной, принадлежала вся моя любовь. Зачем же,
если уж брать змея за рога, нужны были нам термометры или посвящения? Совсем
иначе складывалась артритическая судьба моего романа, который поступился
высокой температурой. Не адресовать ли, подумывал я одно время, уже поставив
ногу в стремя, посвящение на посошок моим августейшим и столь непохожим
читателям в почтовом конверте с маркой для ответа? Но коль скоро мы, плашмя
и по диагонали, все равны перед писательским вдохновением, то не посвятить
ли мне роман моему самому эпонимичному соавтору, то есть Тео? Я мог бы
написать ему сонет в качестве пролога, непременно акростихом, и в этих
строках, дабы возбудить его любопытство, бросал бы по любому поводу
следующий клич: "Посвящаю Тео, породистому и паровому паладину!"
Посвящение:
"Себе самому, постигшему лучше, чем кто бы то ни было, смысл
написанного мною, даже не читая, в силу своего воображения до небес и
облаков".


XXX

Любовное пренебрежение, с которым относилась ко мне Сесилия, ностальгия
моя трепетная, позволяло мне, примкнув штык, культивировать самую изысканную
форму галантной любви. Беспрерывно и непрестанно испытывала она отвращение
при виде меня, проявляя тем самым восхитительную и непоколебимую
неизменность чувств. Постоянство это делало ей честь в костюме-тройке, хоть
она никогда его не носила, поскольку все дни проводила в постели, если
только не вставала. Она была до того исполнена прелести, что, осмелюсь
поставить в известность моих самых простодушных и самых искушенных
читателей, даже в ее моче был виден класс. Несравненные ее отправления малой
нужды не были ни сельскими, ни городскими, ни старомодными, ни современными,
ни рыба ни мясо, но никто никогда не увидел бы в них и намека на
вульгарность и тем более на сухость. Когда она бралась за горшок по утрам,
мною овладевало желание - которое я тотчас обуздывал - устроить ей овацию,
что я и делал, хлопая в ладоши, сжимавшие ручку ночной вазы.
Сесилия, лилия моя чистейшая, так щедра была с Тео на женские ужимки,
что я, глядя на это, краснел, как неспелое яблоко. А между тем, оговорюсь, я
в жизни не читал мерзких порнографических романов, герои которых целый Божий
день, а порой и ночь, изощряются в изысканных позах, какие встретишь только
у бельгийцев. Все это наводило меня на смутную мысль о том, что Сесилия,
горизонт мой пророческий, любила меня не менее физически, чем статуя