"Андрей Арьев. Жизнь Георгия Иванова (Документальное повествование) " - читать интересную книгу автора

"Я, в сущности, прост, как овца", - говорил о себе Георгий Иванов. Но
"овца" заблудшая - в ту область, где, "говоря о рае, дышат адом". Если что
свое и приобрел поэт в литературной жизни, так это "волчью шкуру". Одну
"волчью шкуру" мстительного завистника современники, за редким исключением,
и примечали. Сочинявшиеся в Париже 1920-х годов полуфантастические
"Петербургские зимы" вкупе с "Китайскими тенями" были прочитаны как
пасквиль. Из чего следует одно малоприятное для жизни как таковой
заключение: художественный вымысел бывает достовернее и правдивее
реальности.
С какой стати Георгий Иванов перманентно уродовал портреты литературных
величин в его время несомненных - Брюсова, Бальмонта, Северянина,
Ходасевича, Адамовича, - поэт нигде не объяснил. Что он им и что они ему?
Сообразуясь с Шекспиром, все-таки полагаем: во всяком безумии есть своя
логика. Если попытаться собрать "развеянные звенья причинности" в данном
случае, то красная нить из запутанного клубка вытянется: все здесь помянутые
лица расписаны бритвой за попрание поэтического идеала, каким его взлелеял
Георгий Иванов. Брюсову отмщено за низведение "магии" до "жонглерства",
Бальмонту - за шарлатанскую велеречивость, Северянину - за опошление
лирической темы, Ходасевичу - за то, что "умен до известной высоты, и очень
умен, но зато выше этой высоты <...> ничего не понимает", Адамовичу - за то,
что зарыл свой поэтический дар в "литературу"...
В стихах Георгия Иванова эмигрантского периода с этими поэтами
(преимущественно с Блоком и Мандельштамом) ведется подтекстовый диалог -
более интенсивный, чем с друзьями по "парижской ноте". Суть его не в споре,
а в уяснении той роли, которая оставлена художнику в современной жизни.
"Вакансия поэта", сказал в те годы Борис Пастернак, "опасна, если не
пуста". Георгий Иванов думает о другом, о том, что в любые времена поэзии
дано превращать грешную жизнь художника в "источник света". В том, конечно,
случае, если ты поэт и вне поэзии как личность не существуешь. "Вакансия
поэта" опасна, когда не пуста, когда "высшая страсть" не отдана
пустозвонному служению орлу, серпу и молоту. "...И ничему не возродиться /
Ни под серпом, ни под орлом!" - пишет Георгий Иванов. Он доказал свою
способность к "несуществованию", к пренебрежению жизнью, которая ему жестоко
за презрение к себе мстила. Но он стоял на своем, одним аршином меря ее
ценности:

Сияет жизнь улыбкой изумленной,
Растит цветы, расстреливает пленных...

Главный вопрос остается неразрешенным и неразрешимым: невозможно
логически установить, какого "сияния" в этих стихах больше. То есть
превалирует ли в них художественное свечение или же поэт хочет сказать, что
и в высших проявлениях житейская благодать ничего не стоит, жизнь освещает
лишь погружение человечества во тьму.
Все же несомненно здесь одно: стихи эти - рефлексия о свете.
Но какое может быть основание у "света"? Какие подтексты у того, что
"выше пониманья"? Самые простые. Отказавшийся от сложности "ничего не
доказывающих" интеллектуальных построений, не верящий в каузальные хитрости,
автор остается с детским багажом, с "первобытным" строительным материалом
собственных и обретенных в собственность сочинений. С этой "духовной