"Михаил Ардов. Триптих " - читать интересную книгу автора

Пошли мы в первый раз, человек десять нас было. А дорогой шла с нами одна
эстонка и все меня ругала: "Пошто ты, девчонка, идешь?" А туда пришли, так
она говорит: "Мы тебя к Мане не возьмем". А была у нас блаженная Манечка,
юродивая. Ну, конечно, меня к ней взяли. Приходим к Манечке. Полная комната
народу. Маня впереди стоит. Лет ей сорок, косая, всю трясет ее. Она
поглядела на нас, а я боюсь да и за народ прячусь. А она всех растолкала и
прямо идет ко мне. И берет меня за руку и ведет вперед. "Ой какая хорошая
девочка, - сажает меня да гладит. - Это наша монашенка. И даже наша
регентша. Хорошо поет..." (А меня-то всю бьет со страху.) И подает она мне
два такие пряничка - белые, а на них полоска красная. "На, ешь, ой они
сладкие. А тебе они будут горькие. И никому их не кажи..." Она у нас вообще
прозорливая была. Как кому уходить из монастыря... За неделю, за две
начинает для своей куклы узелок собирать, котомку. Играет эдак. Это значит -
кто-нибудь да уйдет из монастыря. А как кому умереть... Она тоже за неделю
начинает куклу свою хоронить. Хоронит да и плачет, плачет... А мошкара у них
там, как дождик мелкая, все в рот лезет. Говорить невозможно. Потом пошли мы
в собор. Мне очень понравилось за службой, а на улицу выйду - опять не
нравится, опять мошки в рот лезут, говорить нельзя... А я и не знала тогда,
что у них за одежда. Мантии да рясофорные, а послушниц - камилавка да
апостольник... Ладно-хорошо... Домой приходим.
Тятя спрашивает меня: "Ну, как, Санюшка, там в монастыре?" (Это он
ласкательно, а то назовет - "голован толстоголовый". Он меня любил.) Я
говорю: "Ой, которые богатые - хвосты-то долгие, победней которые -
покороче, а уж совсем бедные, только вот тут у них..." А он и говорит: "Если
ты пойдешь в монастырь, я тебе долгий хвост куплю". А я: "Пойдика сам, там и
говорить-то нельзя, все мошкара, как дождик". Ладно-хорошо. Год прошел и
второй - не ходила я. А на третьем году заболела у нас Мама, болела долго -
восемнадцать недель в больнице лежала, потом дома. И обещанье дала. У нас
обещанье дают, кто болеет, как выздоровеет - в монастырь идти. Ну, не вышло
у нее обещанье, пришлось меня послать вместо себя. И пошла я молиться опять
в монастырь, во второй раз. Во второй-то раз мне тут очень понравилось.
Стала я говорить монашинам: "Я к вам хочу". Они меня отговаривают: "Очень
трудно у нас". Мне уж четырнадцать лет было в то время. Я думаю: сами живут,
а меня отговаривают, места им жалко. Пришла домой и стала потихоньку
собираться.
Лоскутное одеяло себе шила, да и проговорилась по секрету сестре
Аннушке. А она-то и родителям сказала. А Тятя с Мамой не хотели. А потом
Тятя наш заболел, вот тоже обещание дал в монастырь сходить, в Сохоть.
Ладно-хорошо. Дожили до весны, а тут самые работы. А у нас все больше на
Троицу ходят. И опять меня отправили. Пошли мы в пятницу. Думаю, надо
корзину взять, платье положила, платок положила, надеваю жакет ватную,
Галины, сестры, башмаки.
Ну, вот и пошла. Прихожу в монастырь, приходим к Манечке. Манечка опять
всех распихала, опять меня за руку тащит вперед и говорит: "Ты у матушки
Августы живешь?" Я не знаю, что ей и говорить. "Я, - говорю, - нигде пока не
живу, пришла помолиться". - "Матушка Августа тебя любит, она у нас строгая,
а тебя любит". Пошли мы к письмоводительнице, к матушке Анатолии. "Так и
так, - говорю, - я хочу остаться". Она говорит: "Погодите, пойдем к Манечке,
пойдем к матушке Игуменье". Опять пришли к Манечке. Она и говорит: "Матушка
Августа уж ей кровать поставила". (А матушка Августа еще и знать не знает.)