"Мария Арбатова. Мне 40 лет " - читать интересную книгу автора

даже не было видно Оки.
Это был дом номер один по улице Ленина, градостроительное начало
начал - в паре с домом-близнецом он образовывал помпезные ворота, по которым
с моста можно было въехать в город. Вообще-то, мост был не через реку, а
через расползшийся когдатошний ров, вырытый против монголо-татарского
нашествия. Когда я маленькой стояла на балконе, во рву-овраге паслись
терракотовые лошади.
Через тридцать пять лет Муром не надевался на меня, как детская одежда.
В центре танцплощадки над рекой все еще шелестело огромное дерево, не рубить
которое мой отец уговорил городские власти. Я глазела, нюхала, щупала, но
все было мимо, как в экранизации литературного романа. Ночью дошли до
Московской улицы и заглянули в окно первого этажа квартиры тети Маши
Деминой. И меня словно ударило током - в темной комнате на диване сидела
женщина, по которой танцевали пятна света с экрана телевизора. Они прятали
возраст, и казалось, что за окном сидит прежняя первая леди города, лицо
которой наклонялось ко мне тридцать пять лет тому назад.
Потом восьмидесятипятилетняя тетя Маша сжимала меня в объятиях,
демонстрировала вырезанные ею из газет интервью со мной и листала
фотоальбомы, неторопливо повествующие о семьях, в том числе и моей.
Оказывается, мама посылала ей фотографии.
- Я старейший журналист города, - весело объясняла она. - Меня здесь
называют и Фурцевой, и Терешковой, и Крупской. Смотри на меня внимательно:
зубов ни одного не осталось, ноги не работают - на улицу выхожу с двумя
палками, функционируют только язык, глаза без очков и воля. Вижу тебя иногда
по телевизору. И всегда с тобой разговариваю. И вроде как ты меня через
экран слышишь и мне улыбаешься. А сейчас я тебе прочитаю поэму, написанную
сестре Клаве, на день ее юбилея, отмечаемого коллективом горячего цеха, в
котором она всю жизнь проработала.
Тетя Маша достала толстенную общую тетрадь и начала звонко читать текст
одаренного человека, рифмующего не одно десятилетие. И было непонятно, что
делать с ощущением невероятности происходящего. Все тридцать пять лет Муром
казался виртуальной реальностью, а теперь он вламывался в душу, расталкивая
остальные истории, пугая собственной неопровержимостью и сгребая из
подсознанки кинокадры, безуспешно разыскиваемые психоаналитиками...

Муром. Полиомиелит. Мама увозит меня лечить в Москву. Лежу в боксах,
вижу других детей через стекло. Меня первый раз подгоняют под диссертацию,
невропатолог запрещает ходить, и мама удерживает меня в постели.
Из периода больниц и санаториев помню всего два эпизода. Я сижу на
постели в холодном боксе, ходить не разрешают. На каменном полу нет тапочек.
Внезапно в окошке, закрашенном снаружи толстым слоем масляной краски цвета
омлета, появляются силуэты родителей. Их невозможно ни с кем перепутать,
потому что на отце шапка типа папахи, а на матери каракулевая шляпа в форме
завернутой раковины. Я начинаю плакать и орать так, что звенит весь бокс.
Они видят меня в отколупанную с той стороны щелочку, но, как через много лет
выяснится, не догадываются, что я узнаю их по силуэтам в оконном театре
теней. Я рыдаю, но никто не приходит. Кажется, что я рыдаю час, вечер, все
детство...
Второй эпизод тоже через много лет разъяснила мама. Мне года три. Я
сижу в застиранном байковом платье и играю старыми ломаными игрушками.