"Луи Арагон. Карнавал (рассказ) (про войну)" - читать интересную книгу автора

исходе 1918 года. Все-таки странно было слышать, поверьте, фон дёр Гольц,
фон дёр Гольц, это настоящий герой!
Во-первых, в данный исторический период я героями был сыт по горло,
больше, чем мадемуазель Бетти "Карнавалом"! На худой конец, я готов был
отдать должное неизвестным героям. Бедолагам, положившим жизнь. Но только
не тем, кого воспевали газеты! Ну ладно еще Гинмер1 [1 Французский летчик,
командир прославленной эскадрильи "Сигонь". Был сбит и погиб в 1917 году,
имея на счету 54 победы в воздушных боях], сами понимаете, чуть что не
архангел, тут я бы только хмыкнул. Но уж фон дёр Гольц!
Теперь, когда я думаю об этом... Не то чтоб я испытывал запоздалое
восхищение фон дёр Гольцем... Я не знаю имен немецких летчиков, нас не
вскармливали на их славных делах, для меня немецкий летчик был всегда
самое меньшее поджигателем. Ну, в общем, я мог, конечно, понять, что такое
немецкие летчики для соотечественников... Однако фон дёр Гольц! Его
турецкие похождения. Вообще немец, который суется в турецкие дела, героем
быть не может. И так далее - Мадемуазель Книпперле любезно обозвала меня
националистом. Только этого не хватало! Нет, я всего мог ждать, но это. Я
- националист? Я считал себя вольнодумцем, поскольку никогда не верил.в
то, что наши потомственные враги отрубают руки младенцам. И даже, между
нами говоря, находил недостаточно твердым Ромен Роллана. Взять хоть
Рейнский собор - воюем мы или не воюем? Лучше б не воевать, конечно, но
раз уж воюем? Однако фон дёр Гольц!
Мы сцепились, забыв о Бахе, - кот только показал нос и тут же скрылся,
жалобно мяукнув, - она за роялем, на диване кавардак, раскрытые парижские
журналы мод, которые я специально попросил прислать мне, чтоб сделать
приятное Бетти. Но она только фыркнула, что, если парижским портным угодно
теперь, после войны, удлинять платья, в Решвоге сделать это не так-то
просто, но ей плевать! В общем, она заняла агрессивную позицию по
отношению ко всему, что исходило от нас.
Может заказывать себе платья в Берлине, я... Однако фон дёр Гольц! Она
вдруг чуть не вскрикнула! Я проследил за ее взглядом.
За окном-детское лицо. Милая круглая рожица, веснушки, легкие светлые
волосы, пронизанные солнцем, уже клонящимся к закату... Я встревожился, но
еще не был уверен. Застигнутая врасплох Бетти заговорила по-немецки: Die
Lena Schuiz, von Bischweiller, Gott verdammt!2 [2 Лена Шульц, из
Бишвеилера, черт побери! (нем.)] Господи, Лени, конечно же. Лени...
Она стояла, пожирая нас глазами, скорчив рожицу, чтоб не расплакаться.
Стоило Бетти встать, как ее и след простыл. Ну вот...
Бетти объясняла себе, объясняла мне. Откуда ей знать. Это маленькая
Лена Шульц, дочь крупного торговца пивом и минеральными водами, из
Бишвиллера. Язык у нее длинный. Хорошенькое дело, она растреплет повсюду,
что я запираюсь с французом. К тому же, знаете, эти девчонки-ужасные
выдумщицы, такого наплетут. Право, Пьер, вам лучше уйти.
И сразу, противореча самой себе, в конце концов, теперь уж все равно! А
Шопена вы любите? Послушайте. Она играет Шопена. Что? Не помню уже. Я
никогда не умел толком различить. Я хочу сказать, одну вещь Шопена от
другой. Шопена в Шопене, если угодно. И хватит о фон дёр Гольце. Даю слово.
Хотя все же это общая проблема. Когда живешь среди французов, когда
живешь среди немцев... никто не может похвалиться, будто мыслит совершенно
свободно. Существуют устоявшиеся представления. Бетти, потрясенная тем,