"Луи Арагон. Когда все кончено (рассказ)" - читать интересную книгу автора

описывались сначала наши первые "преступления", сменился изумлением, даже
восхищением перед тем, что теперь называли нашими подвигами. Люди стали
смутно прозревать, что скрывалось за газетными происшествиями, какова
ставка в этой игре, где горстка людей на земном шаре переживала одно из
величайших в истории интеллектуальных потрясений, для которых вовсе не
нужно было ставить под угрозу судьбы империй. Оглушительный вопль
враждебного общества не в силах был перекрыть голоса Мо-Мудреца, идеи
которого обсуждались теперь в самых захолустных кафе. Я не мог не сказать
Б. о неизбежности трагического исхода; нас не минует в будущем участь
героев, нелепая участь, на которую обрекало нас отныне сочувствие мыслящих
людей: ведь сейчас драматурги предпочитают изображать Катилину, не
рассчитывая на Монтионовскую премию.
- Рано или поздно ты станешь персонажем учебника, таким же примером,
как и все прочие. Запомнят только твою храбрость.
В конце концов твой ореол украсится теми нравственными элементами,
которые ты хотел уничтожить. Помимо уважения к человеческой жизни,
возрождается великодушие: тебя укрывают свободомыслящие люди. Вот тебе и
величие духа! Мы просто новые фанатики. Одним Христом больше.
Б. отвечал с небывалой запальчивостью, он убежден, что я ошибаюсь,
грядущая катастрофа будет окончательной, мы уже погибли в умах людей, и
наше дело никогда, никогда не будет пересмотрено. Однако я видел, что
попал в цель и что новое мучительное беспокойство проникло в душу друзей.
Они засомневались вдруг в самой сути своих теорий. В тот вечер мы были у
одной девушки, которая нас прятала, и я заметил, что руководитель наш
мрачен. Внезапно Б. бросился к хозяйке, сжал ее голову ладонями и
раздвинул ей веки пальцами.
- Скажешь ты мне или нет, - закричал он, - почему ты нас не выдаешь
Надо было видеть, до чего зверское у него было выражение, когда он
впивался взглядом в лицо, показавшееся ему подозрительным. Надо было
видеть его, чтобы понять, какая тайная, скрытая радость пробежала вдруг по
моим жилам. Что-то шевельнулось во мне, что-то пока еще смутное,
неосознанное.
Короче говоря, я принес в жертву свою жизнь. Ничто на свете, даже мое
собственное существование, не было мне так дорого, как мои товарищи, с
которыми нас объединяла опасность и наши общие идеи. Об этом не худо было
бы напомнить.
А между тем здесь таилось странное противоречие-я находил ни с чем не
сравнимое наслаждение, наблюдая, как рушится все, что я любил. Катастрофа
(ведь действия наши стали образцом геройства, а наша жизнь-примером
апостольского служения)
позволила мне внезапно обрести ту свободу мысли, от которой я некогда
отрекся. Я страшился быть добродетельным. Во мне крепло желание совершить
наконец поступок, который ничем невозможно было бы оправдать, и, когда я
пошатнул веру Б., я словно пригубил коварный напиток утраты всего, чем мы
дорожили. В те дни Б. не переставая говорил о возможном предательстве.
Казалось, он делает это умышленно. Сталкиваясь с людьми, принимавшими в
нас участие, мы вглядывались в них, надеясь наконец обнаружить неизбежного
Иуду. Мы чувствовали себя как загнанные звери, и это ощущение постепенно
становилось невыносимым. Наши налеты участились, стали более
лихорадочными, более жестокими. Словно мы какие-то машины, запущенные на