"Юрий Арабов. Биг-бит (Роман-мартиролог) " - читать интересную книгу автора

Мало того, что эта почти рождественская звезда упала с необозримых
технических небес и отметила Фета знаком избранничества перед своими
товарищами. Она еще сделала его существо полупрозрачным, заставляя жить в
нескольких измерениях сразу. Сей процесс начинался исподволь, в глухие годы
политического и физического целомудрия, когда змей-искуситель был заглушен в
радиоприемнике "Урал" полурайским хором искаженного партийного пения и
тяжелым низким гулом специально наведенного электрического ветра. И первым
словом в этом сложном процессе физического разложения стало слово "ребра".
Фет услыхал про ребра примерно тогда же, когда понял, что все в мире
тленно и ему, возможно, придется умереть. На дворе стоял 63-й год. В воздухе
кружились космические корабли. Сначала в них сажали собак, но когда те
передохли от радиации, то в корабли начали приглашать красивых русских
парней, полагая, что парни окажутся выносливей. И действительно, двое первых
дали фору собакам. Один из них, голубоглазый, все время смеялся. Может быть,
оттого, что у него развязался ботинок перед рапортом о проведенном полете
Первому секретарю ЦК КПСС. Другой, курчавый, был настораживающе задумчив и
сразу же сделался кумиром интеллигенции. Говорили даже, что он беспартийный
и что единственной партией для него была совесть. В соответствии с этим
раскладом голубоглазого отправили смеяться по всем мировым широтам,
пропагандируя светлую беззаботную жизнь. Он пил и смеялся, ел и опять
хохотал. Задумчивый же остался, в основном, для внутреннего пользования. Оба
вскоре устали и сильно опухли. Голубоглазый помрачнел и даже не улыбался.
Курчавый же вообще исчез с телеэкранов, и имя его стало забываться. Оба в
своих полетах не видели Бога.
Тогда же на страну набежал рак. Цветущие партийные люди вдруг начали
сгорать за несколько месяцев, уступая в скорости переселения на кладбище
только лишь беспартийным. Экзотическая болезнь со смешным речным именем
вдруг стала популярней плащей "болонья", все перепугались до чертиков. Один
лишь отчим не испугался, сказав как-то за бутылкой "Перцовой": "Рак, бардзо,
лечится голодом!". О Семипалатинске в то время никто не слышал, а партия и
правительство боролись за ограничение ядерных испытаний.
Поэтому ребра в сознании Фета наложились на предчувствие непоправимой
беды. Эти рентгеновские снимки появились у кого-то в школе, начали
передаваться друг другу по рукам и наконец оказались у Фета в портфеле, как
какая-нибудь контрабанда. Фет принес их домой, благо, ни отчима, ни мамы не
было дома, вытащил из портфеля и приставил к оконному стеклу. Неяркое
городское солнце высветило чьи-то черные легкие, похожие на мешок внутри
пылесоса. Ребра и совсем уже неизвестные органы переплетались, как решетка
тюрьмы. Фет открыл крышку радиолы "Урал" и поставил снимки под корундовую
иглу проигрывателя. Трески и шорохи наполнили комнату. Мужской нагловатый
голос, сбиваясь на ритмичный речитатив, заорал что-то на английском под шум
ударных. Почти не знакомая никому электрогитара начала вторить голосу
нагловатого, имитируя тромбон... Через полторы минуты музыкальный шум
закончился, и игла проигрывателя начала бесполезно тыкаться в последнюю
бороздку самодельной грампластинки. Автостоп не включался, легкие под
иголкой продолжали вращаться, издавая предсмертные хрипы. Фет был поражен.
Он поставил пластинку сначала, а потом проиграл ее раз десять.
Что это было? Конечно же, безобразие. Но безобразие томительно-сладкое,
сродни эротическому. В последний раз нечто подобное Фет испытал в три с
половиной года, когда тайно сорвал с новогодней елки мягкую игрушку,