"Трое против дебрей" - читать интересную книгу автора (Кольер Эрик)

Глава IV

— Падает! — громко закричала Лилиан, но упрямое дерево не желало падать. Когда хочешь свалить дерево, надо действовать со знанием дела. Если дерево упадет в лощину, оно переломится пополам, и можно считать его пропавшим. А мы не могли себе позволить лишиться хоть одного спиленного дерева. Если спилить дерево не по правилам, оно будет падать прямо на вас и так зажмет пилу, что вы не сможете ее вытащить. Если де рево слегка не наклонится во время пилки, а будет стоять прямо, как отвес, вы можете пропилить его насквозь, и все-таки оно не упадет.

Так было и с деревом, над которым мы трудились в тот момент. Оно было пропилено насквозь и все-таки не шевелилось. Лилиан, слегка задыхаясь, отступила от него на несколько шагов и с полным недоумением смотрела на верхушку дерева, не понимая, почему оно не валится. Визи, оставленный нами на расстоянии, равном высоте нескольких таких деревьев, а следо вательно в полной безопасности, тоже с недоумением смотрел на дерево, которое не желает падать. У меня был десятифутовый шест, который я приставил одним концом к дереву, чтобы использовать его как рычаг. Я навалился на него, кряхтя и глядя на место последнего надреза, в надежде, что щель приоткроется и я смогу вытащить пилу.

Шест соскользнул с коры, и я чуть не плюхнулся вниз лицом. Выпрямившись, я приставил конец шеста еще выше и, набрав дыхание, надавил на шест изо всех сил.

— Падает! — снова закричала Лилиан. Я увидел, наконец, что щель приоткрывается, и одним рывком вытащил пилу. Дерево грохнулось на землю как раз там, где ему полагалось упасть. Лилиан подошла и села на ствол дерева. Потирая лоб перепач канными смолой руками, она спросила:

— Сколько еще нам понадобится?

Я положил на землю шестифутовую двуручную пилу и сел рядом с Лилиан:

— Если я не ошибаюсь, это дерево даст нам сорокапятифутовое бревно.

Затем я почесал затылок и продолжал:

— Если считать, что двенадцать таких бревен пойдет для каждой стены и два бревна для поддержки крыши, нам понадо бится пятьдесят таких деревьев. Нам нужны хорошие бревна, прямые, как стрела, крепкие, как серебряный доллар. Они не должны суживаться к одному концу, как бревна в некоторых хижинах, какие мне приходилось видеть.

— Боже мой, как я буду рада, когда мы свалим последнее дерево! — вырвалось у Лилиан.

— Я тоже, — усмехнулся я. — А теперь ты, может быть, снимешь комбинезон и снова наденешь юбку. Комбинезоны предназначены для мужчин, а не для женщин. Разве тебе это неизвестно?

Лилиан упрямо поджала губы.

— До тех пор, — сказала она, — пока не поставлен сруб и не сделана крыша и хотя бы одно окно, я не расстанусь с комбинезоном и не вспомню о юбке и блузке. — И тут она расхохоталась: — Ну и вид у меня. Могу себе представить!

— Если не обращать внимания на смолу на лбу и на пятна от комариных укусов на щеках и подбородке, то можно сказать, что ты выглядишь неплохо. В сущности, — заверил я ее, — со смолой или без смолы, с комарами или без комаров для меня ты всегда выглядишь хорошо.

— Смола, — поморщилась Лилиан. — Терпеть я не могу эту смолу. Пила, ручка топора — все измазано ею. Нельзя на мин утку сесть на бревно, чтобы не оказаться в смоле.

Внезапно она вскочила, огляделась и закричала:

— Визи! Куда девался этот ребенок?

— Все в порядке, — ответил я. — Я следил за ним. Он там, за кучей старого бурелома. Загнал белку в нору и старается расширить вход, чтобы влезть за ней туда. Это займет его на некоторое время.

Если бы все зависело от меня, я рубил бы деревья для хижины топором, а не пилил бы их двуручной пилой. Пила — это мужской инструмент, особенно если производится пилка деревьев. Тот, кто делал эту пилу, рассчитывал, что ею будут пользоваться мужчины, а не женщины, и тем более не такие женщины, которые весят всего сто пятьдесят фунтов в одежде. Но когда дело касалось Лилиан, я далеко не всегда мог поступать по-своему. Очень часто она настаивала на своем.

У нас не было недостатка в материалах для постройки дома: в лесу имелось для этого почти все необходимое. Нужно было просто пойти в лес и взять там все, что нам требовалось. Я считал, что мне лучше было бы одному пойти в лес и рубить деревья топором, но Лилиан сказала:

— Возьми пилу, и я буду тебе помогать. Вдвоем мы сделаем это быстрей.

Такова была ее упрямая логика.

— Конечно, это будет быстрей, — ответил я, — но пилить деревья шестифутовой двуручной пилой не женское дело.

— Почему?

— Ну, напрягаться, вытягивая пилу, вряд ли будет полезно для твоего позвоночника.

Она ответила просто и ясно:

— Я хочу иметь крышу над головой и, чем скорее, тем лучше.

Итак, мы вместе валили деревья, а затем распиливали их, чтобы получить бревна нужной длины. Я на лошадях вывозил их из леса и складывал на нашей поляне. А затем мы очищали их от коры.

Визи (традиционное имя в нашей семье) решил, что он тоже должен участвовать в очистке бревен. Мы снабдили его тупым ножом, которым вряд ли можно было бы разрезать даже пере топленное сало, и он с увлечением и гордостью начал скрести и счищать им кору. Однако через минуту или две ему это надоело, и он отправился к муравьиной куче и начал ковырять палочкой муравейник, пугая его обитателей.

Желая скорее построить хижину, мы вставали и ложились с солнцем — начинали работать на рассвете и не расставались со своими инструментами до заката. Мы тужились изо всех своих сил и обливались потом, аккуратно укладывая сырые тяжелые бревна одно на другое так, чтобы они плотно прилегали друг к другу.

Наша первая избушка, может быть, и была немного грубовата по сравнению с некоторыми современными зданиями, но после пыльной, пропитанной дымом палатки и бесконечных комари ных укусов она нас вполне удовлетворяла.

Прошло шесть дней, как мы начали пилить деревья, — и четыре белые смолистые стены уже блестели на солнце. Теперь надо было уложить верхние балки и сделать крышу. Когда и это было закончено, я привез в фургоне густую грязь. Я наложил на расколотые бревна крыши слой этой грязи в восемь дюймов толщиной, для того чтобы в хижине летом было прохладно, а зимой тепло. Лилиан наколола и настрогала тонкие и прямые сосновые шесты, и я вбил их между бревнами. Мы вместе выпи ливали в срубе отверстия для двух окон и двери, вставили оконные рамы, навесили дверь и замазали щели густой грязью. Затем мы отступили от хижины на несколько шагов и с гордостью оглядели наше творение.

Прошло десять суток со времени первого ночного нападения комаров, и, наконец, у нас появилось настоящее жилье. Наш дом имел всего восемнадцать футов в ширину и двадцать четыре в длину. Утрамбованная земля служила нам полом. Но мы могли закрыть окна и дверь и не бояться комаров. Пусть неистовствует в лесу зимняя вьюга! За крепкими стенами нашей хижины будет удобно и тепло.

— Когда-нибудь, — пообещал я, — когда у нас заведется немного денег, я привезу доски из Риск-Крика и настелю настоящий пол.

Но до этого «когда-нибудь» нам было еще очень далеко.

Когда изба была готова и мы разместились в ней, перед нами тут же встала новая неотложная забота: необходимо было сделать что-то вроде ограды, чтобы не разбегались лошади. С ними с самого начала было много хлопот. Лошади эти ро дились и выросли в открытой местности на юге Британской Колумбии в районе скотоводческих ферм. И им был совсем не по вкусу лесной край с его комарами, слепнями и еще более опасным врагом — черными бульдожьими мухами, почти такими же большими, как шершень. Как утверждают специалисты, каж дый раз, когда эти насекомые садятся на шкуру животного, они выгрызают у него две унции мяса.

После описанной выше попытки наших лошадей удрать из этих мест, неприятности такого рода повторялись еще дважды. Во второй раз я поймал их за семь миль от хижины. Они шли по дороге, ведущей к Риск-Крику, и поэтому найти их было нетруд но. Но при следующей попытке к бегству они, казалось, бес следно исчезли, и я вернул их на нашу планету, лишь когда совершенно выбился из сил и чуть не погиб.

В тот день на рассвете совсем не было слышно звона колокольчиков. Обычно в это время я выходил из хижины и, прежде чем разводить костер, прислушивался, чтобы по звону определить, где находятся лошади.

Но в то утро, кроме трескотни белок, ничего не было слышно. Да время от времени раздавался крик скопы[11]. Она кружила высоко над ручьем и, широко раскрыв зоркие, как телескоп, глаза, следила за движением рыбы-скво.

Я вернулся в хижину, развел огонь, поставил на плиту ко фейник и сказал Лилиан, которая, едва проснувшись, протирала глаза:

— Они опять добрались до проторенного пути. Но особенно далеко они не могли уйти. Я бегу за ними и думаю, что вернусь, как только кофе будет готов.

Я пустился в путь по дороге, проторенной фургоном, сначала быстрым шагом, а затем еще более быстрым аллюром. Предва рительно я обмотал вокруг пояса три повода. Я пристально смотрел на дорогу в поисках следов. И только когда я уже находился на расстоянии трех миль от хижины, у меня, наконец, мелькнула неприятная мысль, что на этот раз лошади не вышли на дорогу, а отправились в каком-то совершенно другом направлении. Но в каком же? Бурундук, сидевший на камне в задумчивой позе, свесив хвост и положив морду на передние лапы, быстро взглянул на меня, но ответить на этот вопрос не смог. Я рысью пробежал весь обратный путь до хижины и, когда Лилиан, подойдя к двери, встревоженно взглянула на меня, отрицательно покачал головой.

— Ушли, — сказал я и уныло добавил: — Мы остались без лошадей.

Но Лилиан всегда надеялась на лучшее.

— Они, наверное, где-нибудь недалеко. Иначе ты нашел бы их следы на дороге.

Она вышла из хижины и прислушалась.

— Может быть, они здесь поблизости и просто стоят спо койно.

И мы оба стали слушать, не донесется ли откуда-нибудь звон колокольчиков.

Итак, я стоял, напряженно прислушиваясь, Лилиан стояла, напряженно прислушиваясь, и Визи, почувствовав значительность происходящего, вылез из хижины голышом (Лилиан не успела одеть его) и тоже стал напряженно прислушиваться. Но ко локольчиков не было слышно.

— Лошади не летают, — сказал я с напускной небрежностью, стараясь скрыть свою, тревогу. — Куда бы они не отправились, они оставят следы.

С печки потянуло запахом кофе, и тут я почувствовал, как голоден.

— Поджарь-ка мне горку блинчиков, — попросил я, — дюжины две, и приготовь с полдюжины ломтей бекона. Я так голоден, что, кажется, мог бы съесть вареную крысу.

Покончив с завтраком, я снова затянул потуже поводья вокруг пояса и ринулся в лес, с тем чтобы обыскать всю округу на расстоянии мили от хижины. Уже недалеко от на меченной мною границы я, наконец, напал на следы копыт. Мне было ясно, что следы оставлены незадолго до рассвета и что лошади шли одна за другой, как это обычно бывает, когда они пускаются в дальний путь. Теперь, когда я нашел следы, нужно было умерить шаг и держаться за них с цепкостью пиявки, впившейся в тело. Если бы я их потерял, мне пришлось бы потратить не меньше, а то и больше часа, чтобы вновь их отыскать.

Лошади шли прямо на восток через чащу из толстых сосен. На этом пути они должны были неизбежно наткнуться на водную преграду реки Фрейзер, но это меня мало утешало. Для крылатого существа река находилась на расстоянии не меньше сорока миль, а для бескрылого — вдвое дальше.

Передо мной теперь был барьер из тополей вокруг какого-то озерка. Я остановился, прислушиваясь, в надежде, что лошади напились воды и теперь спокойно пасутся где-нибудь поблизости. Но ни один колокольчик не звенел на расстоянии нескольких миль. Во всяком случае ни один такой звук не доносился до меня. Я слышал лишь шелест листьев, как бы говоривший мне: «Теперь вы остались без лошадей: и ты, и твоя жена, и ребенок, которые ждут тебя в хижине. Лошади умней тебя. Такой край им не нужен».

Лошади прошли за пятьдесят ярдов от озерка и не подошли к нему напиться. Это подтвердило мои опасения: лошади ушли ночью и напились где-нибудь еще до рассвета. Теперь они могли обойтись без воды, и лишь всевышний знал, где они находятся, а он это мне не открывал.

Я оторвался от следов, углубился в гущу тополей и обошел вокруг пруда, внимательно осматривая его рыхлый берег. Следов лошадей не было, но зато там на сырой почве были другие следы — раздвоенных копыт. Сначала мне показалось, что за час до меня туда приходило на водопой не меньше полдюжины оленей. Но потом я увидел, что это были следы одного оленя, к тому же самца. По моим предположениям, ему было три-четыре года. Возможно, что пастбище этого оленя находилось в близ лежащем лесу, и он приходил сюда два-три раза в день на водопой. Я наморщил брови, раздумывая, сумею ли снова найти дорогу к пруду. Отложив помыслы об олене на будущее, я снова углубился в лес и снова сосредоточил все свое внимание на следах лошадиных копыт.

Около мили восточнее пруда эти следы слегка отклонились на юго-запад, а затем, милю спустя, пошли прямо на юг. Теперь я убедился, что лошади хотят добраться до открытой местности и в конце концов придут туда, если я не поймаю их.

В старом сосновом бору, густо заросшем травой, я мог идти быстро, со скоростью почти трех миль в час. Примятая трава служила мне достаточным ориентиром. Но в чаще осин или в молодом сосняке я с трудом обнаруживал следы на песчаной почве. Здесь мне приходилось идти медленно, чтобы не упустить их из виду.

Как далеко я был теперь от дома? Не просто было ответить на этот вопрос. Но положение солнца, склонявшегося к западу, подсказало мне, что я ушел от хижины миль на двенадцать. А что теперь с Лилиан и Визи? Ну, Визи был еще слишком мал, чтобы думать об удравших лошадях и о том, вернется ли его отец или бесследно пропадет в лесу во время погони за этими лошадьми. Не так обстояло дело с Лилиан. Эта женщина прек расно понимала, какой коварной может быть бескрайняя чаща. Она знала, как легко после заката, когда ночь изменит все очертания, сбиться с пути и начать кружить в поисках верного направления, не отличая восток от запада, север от юга и уже не думая об этом.

Человек, который сбился с пути в лесной чаще и все больше и больше теряет ориентацию, легко переходит грань между трезвой рассудительностью и лихорадочной паникой. Обезумев, мечется он по лесу, спотыкается о кучи бурелома, падает и, поднявшись, снова спешит вперед, уже не думая о верном направлении, и наконец, когда физическое и умственное напряже ние доходит до предела, он останавливается, не в силах сделать ни шагу.

Лилиан знала об этом, и на закате она будет стоять у двери хижины, стоять очень тихо, напряженно прислушиваясь, не доно сится ли звон колокольчика, не хрустнет ли ветка у меня под ногами, не слышно ли, как я споткнулся о свалившееся дерево. И надолго запомнится ей этот тревожный вечер.

Я споткнулся об усеянную камнями кочку, перелетел через нее и, встав на ноги, застыл на месте при виде большого черного силуэта между соснами в пятидесяти ярдах от меня. Одна из наших лошадей была темно-коричневой, почти черной, и существо между елками тоже было черным и размером походило на наших лошадей.

— Вот они! — закричал я с облегчением.

Но это оказалась вовсе не лошадь, а лишь старая лосиха без детеныша. Лосиха простояла целых десять секунд, затем отвернулась от меня, пригнула уши и пустилась наутек между елками; и лишь по стуку ее копыт о валежник я мог судить, куда она умчалась.

Солнце уже садилось, когда я, наконец, услышал отдален ный звон колокольчиков. Я остановился и прислушался, чтобы убедиться, что лесная чаща не морочит меня, что это не «звоночек» какой-нибудь летяги[12]. Иногда резкий писк летяги звучит, как отдаленный звон колокольчика.

Убедившись, что это действительно колокольчики лошадей, я пустился бежать. Лошади вышли на небольшой лужок пощипать травы. При моем приближении они подняли головы и тут же опустили их, узнав меня. Одна из лошадей порвала веревку, которой была стреножена. Это, несомненно, был вожак; он и увел так далеко лошадей. Растреножив одну лошадь, я связал веревки в длинную полосу и обвязал ее конец вокруг шеи жи вотного. Затем я поймал трех оставшихся коней, привязал голову одного к хвосту другого и всю получившуюся привязь — к хвосту третьего, на котором я собирался ехать. Я вскочил на неоседланную лошадь и взглянул на последние отблески уже скрывшегося солнца. До полной темноты оставалось не больше часа и я погнал лошадей быстрой рысью на северо-запад, рассчитывая, что это направление рано или поздно приведет меня к ручью.

Было темно, как в преисподней, когда я подъехал к хижине. Визи спал уже не меньше трех часов, а Лилиан стояла в нескольких ярдах от хижины. Я соскользнул с лошади почти у ее ног и слышал, как она прошептала:

— Слава богу, ты вернулся.

— Ты ведь не беспокоилась, не так ли? — посмеивался я, обнимая и целуя ее.

И если когда-нибудь мужчина и женщина имеют право поцеловаться, то именно в такой момент.

— Немного беспокоилась, — призналась Лилиан.

— Не о чем было беспокоиться. Я просто ознакомился со здешними лесами. И к тому же нашел водоем, — и затем, уже более серьезно, добавил, — будь хоть потоп, а завтра утром мы во что бы то ни стало начнем ставить ограду.

Вскоре после этого решилась проблема пастбища для лошадей. В двухстах ярдах от хижины ручей впадал в озеро размером в двести акров. В конце озера еще сохранились развалины бобровой плотины. На несколько ярдов ниже ручей, прорвавшийся через плотину, встречал на своем пути еще одно озеро, носившее название Мелдрам. Это озеро тянется с севера на юг, но в полумиле от места впадения ручья делает отчетливый поворот к востоку. Мы построили деревянную ограду от ближайшего к нашему дому озера до изгиба озера Мелдрам и таким образом отгородили полтораста акров хорошего пастбища для коней. И это было сделано из-за жизненной необходимости, а не в силу каких-либо юридических прав, о которых мы и не помышляли. Теперь эта ограда стоит уже двадцать семь лет, и наши лошади пасутся там в летнее время. С появлением ограды отпала необходимость треножить лошадей. Мы отпускали их свободно пастись и могли теперь спать спокойно, не думая о том, где окажутся наши кони поутру.

Если вам будут давать один раз в день, скажем на завтрак, тоненький ломтик бекона вместе с яйцом или парой яиц, этот вид свинины будет усваиваться весьма неплохо. Но если бекон, и только бекон, будет лежать на вашей тарелке три раза в день в жареном, вареном, печеном и любом другом виде, вы скоро не захотите смотреть ни на свиней, ни на свинину. В течение двух недель единственным мясом, из которого Лилиан могла что-либо приготовить, был бекон. У нас не было даже воротничкового рябчика или зайца-беляка. Бекон надоел мне, надоел Лилиан, и даже Визи отталкивал ломтик бекона, как только он появлялся на тарелке.

Решив принять какие-то меры, чтобы изменить это положение дел, я спросил Лилиан:

— Ты ничего не имела бы против жаркого из настоящего мяса, не правда ли?

Лилиан посмотрела на полбрикета бекона, возвышавшегося на полке, потерла нос и сказала:

— Все что угодно, кроме бекона.

— Ну, а как насчет оленины?

— Конечно, мне хотелось бы почувствовать запах оленьего бифштекса на горячей сковородке. Четвертую часть оленя мы оставили бы свежим, а остальное засолили бы в глиняных горшках. Конечно, если бы у нас был олень.

— Я знаю, где искать следы, — и поделился своим секретом, вспомнив котловину, наполненную водой.

На Лилиан это не произвело особого впечатления.

— Я не могу поджарить следы, — сказала она.

— Может быть, мне и не удастся снова найти эту лужу, — продолжал я и, рассказав Лилиан об озерке, заключил:

— Так или иначе я попытаюсь сделать это. Сегодня же вечером отправлюсь туда верхом, и, если удастся ра зыскать это место, засяду в чашу тополей, и, может быть, убью оленя.

— Можно мне поехать с тобой? — спросила Лилиан.

Я хотел, чтобы она поехала, но сделал вид, что обдумываю этот вопрос, и затем сказал:

— Думаю, что да. Но тебе придется сидеть очень тихо.

Лилиан обиженно надула губы.

— Я могу сидеть так же тихо, как и ты. А может быть, еще тише. По правде говоря, ты не можешь и минуты просидеть спокойно, тут же начинаешь ерзать.

— Могу, когда выслеживаю зверя, — сказал я и, взглянув на третьего члена нашей семьи, спросил: — А как быть с Визи?

— Самая пора приучать его к охоте, — разумно ответила Лилиан.

Мы отправились из дома в пять часов дня. Я — на своем каштановом мерине, Лилиан — на одной из рабочих лошадей. Позади нее, на крупе лошади, обхватив мать ручонками, ехал Визи, засунув ножки под узловатые тесемки седла. Время от времени он высовывал ножки и бил ими лошадь по животу, покрикивая: «Но, но!»

— Шш… — унимала его Лилиан, — так ты распугаешь всех оленей.

Поскольку давно не было дождей, песок сохранил следы, по которым я шел за пять дней до нашей поездки, и мне нетрудно было найти дорогу к заполненной водой котловине. За сто ярдов от озерка я привязал лошадей к двум соснам и, положив пять пуль в магазинную коробку винтовки, стал медленно подбираться к воде. За мной так же медленно шла Лилиан, крепко держа Визи за руку. По озеру плавал только самец-чирок. Возможно, что самка сидела на яйцах где-нибудь поблизости. Я присел за кустом, а Лилиан примостилась около меня. Чирок уплыл к противоположному берегу, расправил крылья и затем, описывая полукруги на воде, стал осторожно приближаться к нам. Он подплыл так близко, что Визи стал вырываться из крепких рук Лилиан, чтобы побежать в воду и поймать его.

— Тихо, — предупредила его Лилиан. — Папа сейчас убьет оленя.

Откуда-то из леса послышалось токование воротничкового рябчика. Было необычно, что он токует так поздно. Все самки уже сидели на яйцах. Но, может быть, он сидел на одной и той же валежине еще с тех пор, как стаял снег, и, токуя с утра до вечера, призывал самку, которая захотела бы стать его подругой.

— Сиди тихо, — сказала Лилиан.

Ей было нелегко удерживать мальчика: ведь сидеть за иво вым кустом и смотреть, как заходит солнце, не было ни инте ресным занятием, ни веселой игрой. Куда интереснее было бы развалить муравейник или броситься в воду, чтобы поймать чирка.

Прошло больше часа, когда, наконец, появился олень. Ли лиан услышала приближение зверя за несколько секунд до того, как я его увидел. Она вдруг застыла в одной позе и прошептала: «Хрустнула ветка». Без единого лишнего движения я взял винтовку и загнал патрон в ствол.

— Где?

Она указала на противоположную сторону пруда:

— Где-то там.

Легкой поступью олень вышел из кустов и начал спускаться в пруд. Ружье было уже у плеча, но я не дотрагивался до курка, пока олень не вошел в воду, по колено. Утолив жажду, он стоял, глядя в пространство и думая о том, о чем обычно думают олени после водопоя. Жаль было убивать такое безвред ное и грациозное животное, но если бы не я его убил, то на следующую же ночь он мог попасть в зубы волка или койота. А нам так нужно было мясо!

Моя пуля попала ему в основание черепа в тот момент, когда он повернул голову и хотел выйти из воды. Лилиан помогла мне снять шкуру с брюха оленя и выпотрошить его. Затем, отделив печень, почки и сердце, мы сложили их в чистый мешок из-под муки, взвалили убитое животное на мое седло, привязали и отправились в обратный путь.

Пока мы освежевали оленя, разрезали его на части и повесили мясо остывать на елях за хижиной, пора было зажигать керосиновую лампу, чтобы Лилиан могла раздеть и уложить Визи. Через несколько секунд ребенок уже крепко спал, и наверное, ему снились олени, бегущие по лесной тропе, и белые куропатки, токующие на валежнике.

Лилиан вскипятила кофе, и мы не спеша смаковали его, усевшись за стол.

— Завтра, — сказала она, — я засолю в горшках три чет верти оленины. И, вопросительно глядя на меня, добавила: — А затем?

Расставить капканы, — быстро ответил я. — Послезавтра мы навьючим снаряжение на лошадь и двинемся в лес, чтобы выяснить, какие сокровища таят в себе эти сто пятьдесят тысяч акров леса, болот и воды.