"Гвардеец – Дороги Европы" - читать интересную книгу автора (Данилов Дмитрий Мастерович)

Глава 12

К чести таможенников, заковывать нас в железо не стали. Обыскали, отобрали шпаги и под конвоем доставили на берег. Потом началось обычное препирательство между армейским и морским ведомством: ни то, ни другое не хотело связываться с хлопотными персонами и спешило переложить ответственность на чужие плечи. Выразилось это в том, что нас таскали из штаба в штаб. Мы, наверное, раз восемь обогнули весь Кронштадт по периметру. Победили моряки, они сбагрили нашу пятёрку пехотному полку, который вёл в гавани и крепости земельные работы, а заодно охранял арестантов. Злющий как собака армейский майор отматерил нас по первое число и посадил в холодный каземат. Там и начался традиционный российский тяни-толкай.

С одной стороны нас, как заявивших 'слово и дело', полагалось доставить в Тайную канцелярию, с другой – военные боялись притащить Ушакову кота в мешке. Я прекрасно понимал их опасения. Штаты у великого инквизитора не резиновые. Если горстку и без того вкалывавших как папа Карло канцеляристов начать заваливать всякой ерундой, Тайная канцелярия просто захлебнётся. Характер у генерал-аншефа крутой, с Ушакова вполне станется заслать перестраховщиков туда, куда Макар телят не гонял. Например, в Вологду. А что – по здешним меркам редкая глухомань.

Ситуация перед вершителями нашей судьбы сложилась непростая. Однозначных инструкций нет, зато противоречивых хоть отбавляй. Сложно выполнить один приказ, не нарушив другой. Так повелось ещё с Великого Петра, у которого полёт мысли не всегда успевал получить чёткую огранку. Скажет: 'Быть по сему', а о деталях упомянуть забудет. К царю за разъяснениями обращаться далеко и опасно, выкручивайся насколько хватит фантазии. Самое смешное начинается, если через какое-то время поступает диаметрально противоположное указание. Тут кого хочешь, Кондратий хватит, не только чиновника. Наверное уже тогда стал вырабатываться классический способ исполнения туманных или слишком заумных распоряжений, получивший в более позднюю эпоху звучную аббревиатуру ПВО ('Подожди Выполнять – Отменят'). Вот и тянется резина до последнего.

Военные и гражданские чиновники чуть ли не на кофейной гуще гадают, чтобы хоть как-то разобраться: чего собственно наверху от них требуют. Анна Иоанновна вроде и пытается навести порядок, но до всего руки не доходят. И работы по горло ('караул' кричи – не знаешь, за что хвататься), и любителей ловить рыбку в мутной воде выше крыши. Некоторым высокопоставленным особам исконный российский бардак только на руку: помогает ворочать делишками, за которые в нормальной обстановке по головке не погладят. Да что там на 'осьмнадцатый' век кивать – вспомним хотя бы лихие девяностые: пока обыватель соображал что к чему, мудрые люди быстренько прихватизировали народное достояние. А мы потом стоим, глазами хлопаем и удивляемся: как же так, стратегически важное предприятие, приносящее миллиардную прибыль, строили когда-то всем миром, вбухивали огромные деньги, плохо ели, мало спали, скудно жили, а оно за два ваучера и бутылку коньяка вдруг оказалось в собственности у олигарха дяди Коли, который выстроил в Лондоне хоромы и теперь ходит, по пузу гладит? И ведь не придерёшься, всё по закону, а то, что законы под конкретного дядю Колю писались, это уж звиняйте, хлопцы, поздно пить Боржоми. Не то что почки отвалились, вся страна чуть было медным тазом не накрылась, а 'авторы' этого скотства по сию пору посмеиваются над нами, лохами ушастыми.

В крепости нас не трогали целую неделю. Кормили, поили, один раз сводили помыться в солдатскую баню. Условия оказались вполне человеческими, других арестантов содержали не в пример хуже. Потом ситуация резко переменилась. Похоже, штабные чины почесали посыпанные пудрой парики, и на свой страх и риск повели дознание собственными силами, чтобы в будущем сориентироваться по обстановке.

Расследование шло по стандартному сценарию. Доморощённые следаки в тонкости психологии не вдавались, об уликах не думали, процедуру взятия показаний начинали с зуботычин. Я пытался объяснить чересчур ретивым, что они ведут себя 'слегка' некорректно по отношению к дворянину и военнослужащему российской армии, но скоро обнаружил, что мои увещевания никому не интересны. В одно ухо влетало, в другое вылетало. Что оставалось на бумаге – одному Богу вестимо.

Предлагал навести о нас справки, перечислил ораву знакомых, которые могли удостоверить наши личности. Ответ стандартный:

– Врёшь, собака! И по зубам – хрясь!

– Пошто учинил побитие государственных людей?!

– Они первыми начали! Хрясь! И ещё на закуску… Вот и поговорили.

Я сплёвываю на каменный пол сгусток крови. Голова кружится, стою, будто ёжик в тумане, ничего не соображаю.

– Что собирался затеять в государстве российском? Может, были у тебя худые умыслы? Лучше сразу признайся, душу облегчи.

– Никаких умыслов не имел, возвращался на место службы в лейб-гвардии ея императорского величества Измайловский полк, в коём состою в чине сержанта.

– Чем докажешь? Где твой пачпорт?

Заколдованный круг, право слово! Раз десять уже отвечал, но следователь упрямо возвращается к этому вопросу. Вздыхаю и отвечаю практически на автомате:

– Бумаги, к сожалению, утеряны, но меня может опознать господин подполковник Густав Бирон.

– Станем мы его из-за тебя тревожить. Да он и ведать-то о тебе не ведает.

– Почему не ведает? Я и дома у него бывал несколько раз.

Может, расскажу, как мы прожект реформы подготавливали? Нет, не поверят. Да они тут вообще никому не верят. Служба такая. Разве что начнут подозревать ещё и в шпионаже. Был бы человек – статья найдётся, а эти господа и без Уголовного кодекса неплохо справляются. Чего хочешь подгонят. В какие угодно рамки втиснут.

– Ты верно худое что-то хотел ему сотворить?

Логика убивает наповал. Ну да, пришёл к Бирону на чашку чая и давай его травить, как Сальери Моцарта, а потом приехал в Россию, чтобы облегчить совесть. Отвечаю с негодованием:

– Да я бы лучше застрелился!

Если порвать рубаху на груди, будет перебор. Ограничиваюсь пылающим взором. Ха, взор и впрямь пылающий, аж искры из глаз сыплются. Так мне засветили, что я теперь в темноте без свечки ходить могу: поставленного 'фонаря' на месяц хватит.

– Почему на спине рубцы от следов палаческих?

Ё-моё, если сейчас упомяну, как в Тайной канцелярии пытали, так на меня столько собак навешают! Это ж как клеймо на всю жизнь.

– В прошлом году произошло недоразумение. Оно выяснилось.

В детали я не пускаюсь, а следователи почему-то удовлетворены столь лаконичным пояснением.

– Может ты из холопов беглых?

Скажи я настоящую правду, ты бы челюсть на пол уронил и до вечера поднимал. Из будущего мы, и холопы у нас есть, только по-другому называются: пролетариат с инженерно-техническими работниками, которым терять и впрямь нечего, кроме цепей да начальника, который как собака в будке гавкает, отрабатывая косточку от олигарха.

– Никак нет, я из курляндской шляхты. Моё родовое поместье находится возле Митавы.

И занимает территорию размером с носовой платочек. Но это не для протокола.

– Говори: о каком бунте али измене знаешь?

– Про бунт или измену ничего не знаю.

– Может, слышал, как персону и честь нашего величества кто-то словами злыми поносил?

– Не слышал!

– Так пошто ты 'Слово и дело' кликал, супостат этакий? Тут меня проняло:

– Потому что везу генерал-аншефу Ушакову важное донесение, а солдаты на таможне едва меня не убили. Донесение моё государственного характера, в чём оно заключается, рассказать не могу.

– Брешешь, скнипа! В заблуждение ввести хочешь.

На этом допрос резко прервался. Такого поворота следователь не ожидал. Он ушёл за инструкциями, а меня отправил в камеру.

Я долго не хотел полоскать фамилию Ушакова, полагая, что проблема решаема и без вмешательства столь высокопоставленной особы. К тому же тайному лучше всегда оставаться тайным. Если хочешь достичь высот, держи рот на замке. Высоким покровителям это всегда нравилось, а мне без волосатой руки орудовать сложно. Счётчик тикает, до переворота всё меньше времени, и больших успехов я пока не добился. Разве что помог организовать роту преторианцев, в надежде, что те не рискнут повернуть оружие против благодетелей. Но тут мне вспомнились гатчинские войска Павла Первого, которые не смогли защитить великого императора.

Нет, не всё я предусмотрел. Мятежники могут оказаться гораздо хитрее. И что тогда?

Может сподручней задушить гидру в зародыше? Мысль, конечно, интересная, но воплотить её сложно. По идее лучший вариант – спровоцировать переворот в тот момент, когда мятежники будут слишком самоуверенны и попадутся в предварительно расставленные ловушки. Повязать всех скопом, одиозным фигурам снести башку с плеч, а Елизавету, как самую главную…

Нет, в этом случае даже отправка в монастырь не подходит, а расправляться с отпрысками из венценосной семьёй гнусными методами не хочется.

Удивительно, но именно такие мысли приходили в мою голову, пока я валялся на соломе, устилавшей камеру. И хоть тело болело от побоев, думалось почему-то легко. Наверное, в подобное состояние впадают терзающие собственную плоть йоги. Ну его, хватит, а то мозги набекрень съедут.

Вечером допрос продолжился. Теперь вызвали всех пятерых. Сначала отлупили батогами, а потом предложили признаться в целом букете злокозненных намерений, направленных на свержение существующего строя и лично против её императорского величества. Кажется, это была домашняя заготовка. Возможно, кто-то решил по быстренькому сфабриковать дело, которое могло бы послужить трамплином для дальнейшей карьеры. А что – засиделся какой-нибудь чудак на другую букву в полковниках и решил проявить служебное рвение.

Вот тогда я не выдержал по-настоящему и потребовал, чтобы меня поставили перед светлыми очами генерал-аншефа. Очень сильно потребовал.

Поскольку случилось это глубокой ночью, экстренно выдернутый на допрос заспанный майор разозлился ещё сильнее. Меня как следует отдубасили. Хорошо кожа стала дублённой, и я пострадал больше морально, чем физически. Чтобы меня изувечить надо постараться, а здешние умельцы спецам из Тайной Канцелярии в подмётки не годятся. Понятно, что больно и неприятно, но терпеть я научился, так что проглотил горечь обиды, пересилил болевые ощущения и с удвоенной энергией начал настаивать на встрече с генерал-аншефом.

– Будет он на тебя время тратить, пёс смердящий! – рявкнул майор.

Хлоп! Здоровенный кулак угодил мне в лицо. Вроде не в первый раз врезали, уже успел притерпеться, привыкнуть – если можно так выразиться, но сейчас меня аж затрясло. Остатки благоразумия испарились в два счёта. В порыве бешенства я так наподдал майору, что он пролетел метра два, пока не впечатался в стену.

Подскочили солдаты, повисли на плечах, сбили с ног, уволокли в камеру. Там я решил: всё, абзац котёнку. Теперь точно грохнут. Но, удивительное дело, эта выходка сослужила добрую службу. Или сработало настойчивое упоминание имени Ушакова. Провернулись шестерёнки сыскного механизма, кто-то хорошенько подумал и решил с огнём больше не играть.

Утром следующего дня меня посадили в лодку и под усиленной охраной повезли в Санкт-Петербург. Парней оставили в Кронштадте. Я справедливо полагал, что их могут свести в могилу, и пообещал выручить в максимально сжатые сроки.

– Только продержитесь! Ни в коем случае ничего не подписывайте, на себя не наговаривайте, – попросил я друзей, перед тем, как меня вывели из камеры.

Шпагу мне и не подумали возвращать, о деньгах, которые были у меня в момент задержания, никто даже и не заикнулся, как будто их и в природе не существовало. Но маточники снова никого не заинтересовали. Они по-прежнему оттягивали мои карманы. Судьба, подумал я.

Лодка причалила к набережной, оттуда мы направились пешком к Петропавловской крепости. Полоса везения продолжилась: моего давнего недруга Фалалеева сегодня не было на дежурстве. Конвоиры сдали меня под расписку незнакомому, но весьма предупредительному канцеляристу, которому хватило ума сообразить, что я действительно являюсь порученцем Ушакова.

– Кто ж вас так отделал, милостивый сударь? – произнёс чиновник, внимательно разглядывая мои синяки и шишки.

– Никто. Поскользнулся и упал, – хмуро пробурчал я, понимая, что развивать тему недавних побоев бессмысленно, тем более что в прошлом году сам сполна хлебнул в стенах этого почтенного заведения. Рубцы на спине остались до сих пор, а вежливый доктор Джон Кук обещал, что к старости мои кости будут предвещать погоду не хуже барометра.

Всесильный генерал-аншеф, никогда не изменявший своим обычаям, обычно дневал и ночевал на работе. Поговаривали, что он и дома почти не бывает. Но в данный момент Ушаков находился с ежедневным докладом у императрицы, так что мне позволили привести себя в порядок. Уже после того, как я вымыл лицо, отряхнул потерявший первоначальный лоск походный костюм и подремал с полчасика, пришёл доктор, обработавший мои раны. Затем меня напоили чаем и повели в кабинет великого инквизитора.

Ушаков, которого Пикуль изображал злобным и мстительным старикашкой, а беллетрист помелкотравчатей – 'генералом с бабьим лицом', был на самом деле крепким мужиком шестидесяти лет с хвостиком. Обладал неимоверной физической силой, острым умом и бульдожьей хваткой. Представлять его бессердечным палачом право не стоит: Ушаков знал, когда казнить, а когда миловать.

– Явился, ерой, не запылился, – шутливо приветствовал он, не вставая с кресла. – Долго ж тебя носило.

– Так точно, долго, – гаркнул я во всю ивановскую. – Но приказание ваше выполнил в точности. Гнездо лиходеев отыскал и разорил, самих негодяев предал казни, в доказательство привёз детали от машины, которая монеты изготовляла. Сия машина тоже уничтожена. Ушаков без интереса посмотрел на маточники.

– Рассказывай…

Зачем я только пёр их собой? Только карманы зря оттягивали. Я вздохнул и приступил к докладу.

Узнав о предательстве Чарторыжского, генерал-аншеф врезал по столу кулаком:

– Эвана как! Ладно, попляшет у меня этот князёк, слёзами кровавыми утрётся. Ещё чего вызнал?

– Больше ничего. Поскольку нам готовили засаду, пришлось возвращаться окольным путём через Пруссию. Доплыли на пакетботе до Кроншлота, а там случилась неприятность: схватились с таможенниками. Нас едва не поубивали, пришлось прибегнуть к 'Слову и делу'. Ушаков помрачнел.

– Вот оно что… впредь не вздумай такого учинять. Употребляй сие только для тех дел, для чего оно установлено.

– Так ведь мы чуть Богу душу не отдали, – удивился я.

– Всё равно, не надо трепать 'Слово и дело' впустую. Не для того учинено.

В голосе Ушакова послышался металл. Сердце моё екнуло. По легкомысленности, характерной для человека моего времени, я не в полной мере осознавал, какой страшный смысл кроется в этой фразе. И насколько серьёзно к ней относятся остальные. Подобно юристам привык к тому, что здесь можно скривить, там обогнуть, а это – вообще меня не касается. А не тут-то было, господин хороший. Здесь такие кунштюки не прокатывают.

– Виноват, Андрей Иванович, исправлюсь. Больше такого не повторится, – подавлено произнёс я.

– На первый раз прощаю, барон. А на второй, не взыщи… Удавлю как котёнка.

Ладони Ушакова сжались, я взглянул на них и понял – и впрямь удавит, причём лично.

– Не будет второго раза, Андрей Иванович. Учёный я.

– Это хорошо, что учёный. Не стал я читать бумаги, что с тобой из Кроншлота привезли. Знаю, что понапишут всякого, не разберёшься потом. От тебя хотел услышать. А где гренадеры твои? Нешто не уберёг?

– Обижаете, Андрей Иванович. Всех уберёг. Только их в крепости оставили, меня одного привезли для разбирательств. Похлопочите, пожалуйста. Люди верные. Жаль, если пропадут.

– Не беспокойся, барон. Сей же час записку отпишу и с курьером отправлю. Негоже верных людей на муки несправедливые обрекать. Тем паче среди них и сродственник твой имеется, Карл фон Гофен.

– Так точно, имеется. Кузен мой.

– Не пропадёт твой кузен. К вечеру на квартере уже будет. Ну а тебя, коль и впрямь задание моё выполнил, со службы сёдни отпускаю. Ступай в полк, завтра доложись командиру. О награде не беспокойся, сама найдёт.

Покинув стены Петропавловской крепости, я направил стопы домой, впрочем, чего говорить? Какой дом? Так, временное пристанище, где нет ни уюта, ни покоя. Одни условности.

Живём мы с Карлом в избе, отапливаемой по-чёрному, которую предусмотрительный и осторожный петербуржец Куракин специально поставил в собственном дворе для навязанных сверху постояльцев. Понятно, что строил с минимальными расходами. Есть крыша над головой, масло в лампе и дрова в поленице, ну и ладушки.

Соседи находились в лагере, ключ отдан домовладельцу, поэтому пришлось искать дворника и одновременно сторожа Тимофея, который мог отпереть дверь. От прислуги я узнал, что наш секьюрити опять под мухой и изволит пропадать невесть где. Поскольку я хорошо знал его излюбленные лежбища, обнаружить пьяницу удалось быстро. Вот поиски ключа заняли куда больше времени, но всё на свете имеет обыкновение заканчиваться. Ключ обнаружился, сторож с третьей попытки сумел попасть головкой в отверстие замка. Я вошёл на порог, принюхался.

– Чё, не ндравится? – усмехнулся в усы Тимофей.

Обычно в сенях стоял стойкий амбре, образованный смесью таких обыденных компонентов как запахи от просоленных огурцов, кадушки с квашенной капустой, редьки, пучков лука и чеснока, сушённых грибов и естественных отправлений (нужник в двух шагах), но сейчас это 'пиршество' для носа перебивалось благоуханием.

Я словно перенёсся в тропическую оранжерею. Сени были забиты цветами: букетами роз, фиалок, тюльпанов, вообще непонятных растений.

– Что за икебана такая? – ошалело спросил я, чувствуя себя по меньше мере Волочковой, заглянувшей в гримёрку после балета.

Сторожу это словечко понравилось. Он моментально уловил родство с одним из тех выражений, что традиционно считается исконно русскими, без которых встанет что эстонская, что молдавская стройка, хотя некоторые филологи утверждают, будто это нехорошие татаро-монголы научили наш народ так 'изысканно' выражаться.

– Дык она самая и есть, – поддакнул пьяница. И повторил, как услышал.