"Леонид Андреев. Знаменательный юбилей" - читать интересную книгу автора

сытинскую мешанину, где песенник, молитвослов, дешевый календарь и
патриотический лубок сопрягаются с Мережковским и Горьким, чтобы спокойно и
сразу решить: идеи у сытинских изданий нет и не было. Порою грубые, как
макулатура, часто совсем лишенные вкуса и чуть ли не смысла, а порой столь
изящные, тонкие и умные, как стихи и рассказы И. Бунина, - все эти сытинские
книги, книжонки и газетные листы дают изумительную картину какого-то
издательского хаоса, над которым вместо духа Божьего носится и царит один
всепожирающий масштаб: больше книг! больше листов! больше печатной бумаги,
бумаги!
Так смотрит на это дело интеллигент, чтущий идеи, избалованный (хотя бы
и "вприглядку") четкими и ясными формами Запада. Но есть и другая точка
зрения, более пригодная для России, той России, которая сама есть только
количество и масштаб, в ожидании лучшего; и с этой точки зрения сытинское
издательство является делом величайшей важности и значения, а сам он - Иван
Дмитриевич Сытин - человеком, заслужившим признание народное и триумф.
Эта точка зрения - то самое девятнадцатое февраля, которым помечен
нынешний календарный день и к которому пригнан и сытинский юбилей. Кто не
одним формальным умом, а и сердцем понял и почувствовал значение этого дня
для России, тот не только с почтением дикаря, глядящего на Эйфелеву башню, а
и с более нежным и ценным чувством возьмет нынче в руки сытинскую книжку и
еще раз вглядится в черты юбилярова лица. Эти черты просты и даже простецки;
в них ни на грош нет "меди", и ученый западный физиономист весьма
затруднится, к какому разряду великих людей отнести этого необычного
юбиляра. И долго, в недоумении, он будет рассматривать это загадочно-простое
лицо, пока не переместится что-то в душе его и глазах, и не поймет он, что
это - не лицо случайного и преходящего И. Д. Сытина, а лицо огромного и
великого народа, того народа, что был полуосвобожден 19 февраля и настойчиво
просит, молит и требует "вторую половину"; того народа, что после
бесконечной ночи своего бытия взмолился о светлом дне и всею темною громадой
своею разинул рот на книгу.
Книга! Кто нынче в нашей среде знает священную поэзию книги? Не ту
полудохлую поэзию книжников, что копаются кротами в темных библиотеках,
гурманствуя языком и старчески поскрипывая мыслями, а ту молодую, горячую
поэзию влюбленности и любви, когда к книге стремишься столь же страстно, как
к возлюбленной на свидание? Истинная любовь есть истинный голод. И кто ныне
в нашей среде знает этот голод-любовь, который заставляет не читать книгу, а
жрать ее?
Мы читаем книги, а он - г. великий народ русский - он книгу лопает и
жрет. Вам не нравится этот грубый образ? Тогда возьмите другой: он
благоговейно проглатывает ее как причастие, он не читатель - он молитвенник
на книгу.
И вот вам И. Д. Сытин: величайший пожиратель книг, он же молитвенник на
книгу, он же причастник воскресения народного. И не ищите идеи в его
изданиях - он сам, вот этот И. Д. Сытин, есть идея... и прекраснейшая идея!
Ибо этой идеей заряжен весь народ, откуда он выскочил - босой, голодный
духом и о духе, жадный к свету до слепоты, полуосвобожденный,
вольноотпущенник, но еще не гражданин. Издатель, сам почти не знающий
грамоты (некогда было научиться, надо было издавать!), - это ли не образ
безмерной и святой жадности? Конечно, как не смутиться перед таким
несуразным явлением "западному" четкому уму, но мы, дети мужицкой,