"Леонид Андреев. Когда мы, мертвые, пробуждаемся" - читать интересную книгу автора

угасали без отзвука, без тени. И я любил слушать их в вечерний сумеречный
час, когда ночь тихо прокрадывалась в углы и с мягкой нежностью обнимала
землю. Дерево, бывшее в двух шагах от меня, было видно еще отчетливее и
яснее, чем днем, но уже тотчас за ним начиналась тьма, призраками делала
следующие деревья, а в окне уже горел спокойный теплый огонь, и звуки один
за другим одиноко падали на землю и быстро, без тени и содроганий, угасали.
И я старался понять значение и смысл таинственных звуков, и мое ребячье
сердце видело в них ответ на что-то такое, что еще не ясно было мне самому,
что еще только зарождалось в глубинах души.
И однажды показалось мне, я понял значение и смысл таинственных звуков,
родившихся и умиравших в белом и немом пространстве. Это было в тихое,
немного морозное и ясное утро. Быстрые коньки уносили меня за город, и уже
последние кресты церквей, горевшие на солнце, скрылись за изгибами неширокой
реки. Под собой я видел гладкий темный лед с блестящими пузырьками воздуха,
замерзшего в середине; ухо мое наполнялось звуком разрезаемого коньками льда
и свистом бегущего воздуха, и я быстро несся вперед, все вперед, и минутами
словно крылья чувствовал у себя за спиной. И когда я наконец остановился и
взглянул победоносно на пройденный путь и окинул глазами реку, берег и
небо, - я был поражен торжественной красотой того, что было вокруг меня.
Торжественно и глубоко-спокойно, как державный мертвец, молчал высокий белый
берег, и еще более высокое, бесконечно-высокое молчало голубовато-зеленое
небо. Ослепительно сверкал снег, и кротко сияло небо, - и только снег и небо
были вокруг меня. Ни призрака, ни хотя бы самого отдаленного намека на
жизнь. И жутко, и покойно, и радостно было, как в светлом храме, и только
благоговением могу я назвать то чувство, которое всесильно охватило меня,
сковало дыхание и сделало немым, как и все вокруг. Долго стоял я так и
"слушал тишину", и, вместо покоя, непонятный и дикий страх начал
закрадываться в сердце. Мне казалось, что все уже люди умерли, и умерла сама
земля, и я один остался живой; и с возрастающим страхом искал я вокруг себя
чужой жизни, и если бы в ту минуту проползла букашка или червь, или
вспорхнула птица, или забрехала в отдалении собака, я обрадовался бы ей
больше, чем радуюсь теперь приходу друга или голосу любимой женщины. Но не
вспархивала птица, не проползал червяк, и словно чьи-то мертвые, немигающие,
страшно пристальные очи смотрели на меня, маленького и одинокого, высокий
берег и высокое небо - и молчали.
И я закричал громко и пронзительно, как испугавшийся ребенок, но не
закрыл я еще рта, как уже не было звука - будто только во мне раздался он. И
от этого стало еще страшнее. Теперь уже сам я казался себе мертвым и не
верил, что я могу двигаться и могу через полчаса покинуть эту мертвую белую
пустыню, - и я стоял неподвижно на своих потерявших резвость коньках и
закрывал лицо шерстистыми перчатками, готовясь не то заплакать, не то и
взаправду умереть. А вокруг все было неподвижно и немо.
И тут, в эту минуту дикого страха, неведомо откуда прилетел ко мне
далекий веселый звук церковного колокола. В городских церквах начиналось
воскресное служение, и все колокола звонили. И при первом далеком ударе я
отнял от глаз погружавшие их в тьму шерстистые перчатки; при втором я
осмелился оглянуться вокруг себя, а при третьем - рассмеялся.
Там люди! Милые, хорошие, живые люди!
Это люди звонят в колокола там, за высоким снежным бугром; это они
собрались сейчас в церковь, или сидят пьют чай, или еще только протирают