"Ираклий Андронников. Избранные произведения в двух томах (том 2)" - читать интересную книгу автора

готов был пол подметать, так мечтал иметь хоть какое-нибудь причастие к
этому замечательному учреждению. Я пробормотал что-то неопределенное,
стал кланяться, благодарить, улыбаться... Соллертинский воспринял эту
восторженную признательность как согласие и обещал похлопотать. А я на
следующий день сделал новый неверный шаг - подал заявление в редакцию "Ежа"
и "Чижа" с просьбой уволить от занимаемой должности. Я понимал, что надо
пойти к Соллертинскому и объясниться начистоту. Но для этого надо было
набраться храбрости, произнести перед ним целую речь. И хотя я понимал, что
потом будет хуже, но предпочитал, чтобы было хуже, только не сейчас, а
потом.
В "Еже" и "Чиже" ничего не слыхали о том, что я собираюсь стать
музыкальным лектором, удивились, но от работы освободили. Я пришел домой,
сел возле телефона и стал ожидать звонка Соллертинского. Так прошло...
восемь месяцев! Я перебивался случайными работами, писал библиографические
карточки по копейке за штуку, а Соллертинский все не звонил. По афишам было
видно, что мой, так сказать, "предшественник" еще работает в филармонии и
вакансии нет. Но, наконец, я узнал, что место освободилось, нажал на
знакомых, они напомнили обо мне Соллертинскому. И он пригласил меня в
филармонию и велел написать заявление. Мною написанное ему не понравилось,
он его скомкал и выбросил, а своим быстрым, четким, необычайно красивым
почерком написал от моего имени совершенно другое, в котором тонко было
замечено, что, "имея некоторое музыкальное образование, между прочим,
окончил Ленинградский университет по историко-филологическому факультету".
Прямо в бумаге не было сказано, какое такое музыкальное образование я
получил, по как бы и было отчасти сказано.
В первую секунду я усомнился, могу ли я подписать такую бумагу, но Иван
Иванович, тут же предложив перейти с ним на "ты", быстро меня убедил.
- Важно, чтоб ты написал толковое заявление и поступил в филармонию,-
горячо сказал он.- А тебе хочется написать дурацкое заявление и не поступить
в филармонию! Учись формулировать мысли!
Я подмахнул этот текст и был зачислен в должность второго лектора с
испытательным сроком в две недели.
Исполнились все мои мечты! Но я не был счастлив! Чем ближе становился
день моего дебюта, тем я все более волновался. Дело дошло наконец до того,
что пришлось обратиться к известному гипнотизеру, некоему Ивану Яковлевичу.
Рассказывали, что он замечательно излечивает артистов от боязни сцены. Что
будто бы один из Онегиных. страдая агорафобией, опасался упасть во время
спектакля в оркестр, пятился назад и опрокидывал декорации. И только один
раз беседовал с ним мудрый доктор, как на следующем спектакле уже держали
Онегина за фалды, дабы он не сиганул в оркестр и, боже упаси, не убил бы
кого, ибо нигде не хотел петь, кроме как за суфлерской будкой!
Я написал и вызубрил наизусть свое будущее десятиминутное слово - я
должен был говорить о Первой, до-минорной, симфонии Танеева - и пошел к
доктору. Коль скоро он был в кабинете один и составлял примерно половину
аудитории, перед которой я способен был говорить не смущаясь, я сумел
кое-как произнести этот текст. Говорил я очень коряво, все время, помню,
запинался, забывал, повторял, извинялся, смеялся неизвестно чему, потирал
руки. Но все-таки до конца добраться мне удалось,- ведь я знал этот текст
наизусть, как стишки. И доктор сказал, что в целом ему мое слово очень
поправилось. Понравилось потому, что он понял, на какую тему я собрался