"Журналюга" - читать интересную книгу автора (Левашов Виктор)

Глава пятая. Цена вопроса

В Москву Лозовский возвращался поездом. Ему нужно было время, чтобы выветрились въевшиеся в него запахи лекарств и мочи, чтобы отойти от нервного напряжения, в котором он находился пять суток в Должанке, когда порывы новороссийского норд-оста били в ставни и пересчитывали черепицу на крыше, а время измерялось не часами и минутами, а истечением глюкозы и физиологических растворов из капельниц, которыми была обставлена кровать с чудовищно огромным неподвижным телом Христича.

Ошеломление, которое Лозовский испытал, когда увидел, во что превратился Борис Федорович Христич, лишило его всякой способности к размышлению, заставило действовать, как при пожаре, когда некогда думать ни о причинах пожара, ни о его последствиях. Не слушая неуверенных возражений Наины Евгеньевны, он смотался в Ейск и по объявлению в местной газете нашел частнопрактикующего нарколога. Нарколога звали Равилем. Он был молодой, из крымских татар, совершенно лысый, с реденькой бородкой и в сильных плюсовых очках, которые делали его темные глаза огромными, как у филина. Он не выразил по поводу экстренного вызова никакого удивления, деловито загрузил в свою «Волгу»-пикап объемистый кофр с медикаментами, заехал за медсестрой, средних лет миловидной татаркой, как понял Лозовский — какой-то своей родственницей. Узнав, что Лозовский приехал на наемной машине, любезно предложил отпустить частника: в «Волге» места хватит.

— Запой тяжелый, — предупредил Лозовский.

— Запои всегда тяжелые, — философски отозвался Равиль, уверенно ведя «Волгу» по шоссе вдоль штормящего Азова. — Если запой не тяжелый, это не запой, а так — похмелье.

Он что-то сказал по-татарски медсестре, она сердито ответила. Нарколог засмеялся.

— Фатима говорит, что за удовольствия мужчин всегда расплачиваются женщины. Это единственный случай, когда за свои удовольствия мужчины расплачиваются сами. Она говорит: так им, козлам, и надо.

Но когда после осмотра Христича врач вернулся из спальни на кухню, на его хитром татарском лице не было и тени оживления, а глаза из-под толстых линз смотрели хмуро и как бы укоризненно.

— Сколько это продолжается? — спросил он.

— Два года, — ответила Наина Евгеньевна. — Как из Нюды приехали, — объяснила она Лозовскому.

— Два года каждый день?

— Да, каждый день.

— По сколько?

— По бутылке. Последнее время меньше.

— Что он пьет? Покажите.

Наина Евгеньевна проставила на стол початую бутылку «Московской». Нарколог отвинтил пробку, понюхал, потом капнул на руку, растер, снова понюхал.

— Не эрзац, — заключил он. — И то хорошо. И это единственное, что хорошо. Ест?

— Очень мало.

— Сколько он не разговаривает?

— Месяца два. Но он все понимает, я по глазам вижу.

— Его нужно в больницу, немедленно. Вызывайте скорую.

— Нет, он не хочет в больницу, — возразила Наина Евгеньевна и сухо, по-старушечьи поджала губы.

— Что значит хочет или не хочет? — возмутился Равиль. — Он не в том состоянии, когда его нужно спрашивать, чего он хочет!

— Он не поедет в больницу, — твердо повторила Наина Евгеньевна.

— Он умрет, — предупредил нарколог.

— Да, — сказала она. — Я знаю.

— Знаете?!

— Да, доктор. Он не хочет жить.

— Пойдемте покурим, — предложил Равиль Лозовскому.

— Я не курю.

— Я тоже.

На веранде, стекла которой едва ли не прогибались от напора ветра, он укорил:

— Вы сказали, что это запой. Нет, это самоубийство. Она ему кто — мать?

— Жена.

— Жена?!

— Да.

— Она сумасшедшая! Их обоих нужно лечить! Боюсь, что я ничего не смогу сделать.

— Доктор, вы сделаете все, что сможете. Вы сделаете все, что в ваших силах, — повторил Лозовский. — Большего от вас не требуется. Сколько нужно заплатить — скажете.

— Вы уверены, что это правильное решение?

— Я ни в чем не уверен. Но я хочу знать, что сделал все, что мог.

— Фатима, работаем, — распорядился Равиль, вернувшись в дом. — ЭКГ, все анализы. Купирующие уколы. Транквилизаторы, капельницы. По полной программе.

День переходил в ночь, ночь в день. Незаметно и неостановимо, как время, текла прозрачная жидкость по пластмассовым трубочкам, проникала в вены Христича, вымывала из его крови яды, выходила мочой и острым горячим потом. Наина Евгеньевна и Лозовский дежурили по очереди, медсестра спала на диване в зале. Тут же пристроили раскладушку для Лозовского. Когда раствор в капельнице иссякал, ее будили. Каждое утро приезжал Равиль, назначал новые уколы, вечером звонил по мобильнику медсестре.

Разговаривали они по-татарски, и по тону ясно было, что ничего хорошего не происходит.

В огромном теле и голове Христича происходили какие-то процессы, никак не связанные между собой, мозг жил своей жизнью, а отдельные части тела своей. Эта рассогласованность движений разрезанной на части лягушки была жуткой, невыносимо тягостной, как нескончаемая агония.

Лозовский выскакивал во двор, окунался в ветер и дождь со снегом, дышал всей грудью, стараясь надышаться надолго, и возвращался в тускло освещенную ночником спальню, как к покойнику.

Самой страшной была третья ночь. Лицо Христича неожиданно побагровело, большие белые руки задвигались, как бы снимая с тела и отбрасывая что-то мерзкое. Лозовский разбудил Фатиму. Она ахнула и схватилась за телефон. Через час примчался Равиль на «Волге», следом во двор влетел реанимационный микроавтобус с работающими мигалками. Два врача в зеленых халатах втащили в спальню какие-то устройство, как позже узнал Лозовский — аппарат «искусственная почка». Часа четыре из спальни доносились короткие, как бы лающие голоса. Потом все трое вышли.

— Кажется, обошлось, — сообщил Равиль, вытирая мокрую от пота голову. — Дайте им пятьсот долларов.

Врачи молча взяли деньги, молча выпили на кухне по стакану водки и уехали. Равиль с Фатимой остались дежурить.

Утром Равиль повторил:

— Обошлось. Теперь он будет спать. Не меньше суток.

Фатима еще побудет, на всякий случай. Завтра утром я приеду.

— Что это было? — спросил Лозовский.

— Дилериум. Обострение белой горячки.

Лозовский доплелся до раскладушки и отключился.

Проснулся он, как ему показалось, от тишины. Не грохотал ветер в ставнях, не звенела черепица на крыше. За окном голубело. Он заглянул в спальню. Наина Евгеньевна сидела возле кровати, двумя руками держала огромную белую руку мужа, поглаживая ее, словно щенка. Она повернула к Лозовскому счастливое, сияющее, залитое слезами лицо:

— Спит! Володя, он спит! Послушайте, как он дышит! У него даже румянец, видите?

Приехал Равиль, подробно проинструктировал Наину Евгеньевну, какие лекарства и когда давать, чем кормить: бульон, соки. Предупредил:

— И ни капли алкоголя. Если вы хотите, чтобы он жил. Фатима, собирайся, мы закончили. Это все, что мы могли сделать, — извиняющимся тоном сказал он Лозовскому, когда тот вышел проводить его до машины.

— Сколько я вам должен?

— Даже не знаю. Такого случая у меня еще не было.

Лозовский дал ему полторы тысячи долларов — почти все, что у него осталось.

— Если мало — скажите.

— Хватит. Спасибо. Мой вам совет: устройте его в стационар. Сейчас есть хорошие частные клиники.

— В психушку?

— Да.

— Надолго?

Нарколог снял свои совиные очки, пощурился маленькими глазками на просветы голубизны над угрюмо притихшем свинцовым морем и сказал:

— Навсегда.

Когда Лозовский вернулся в дом, Наина Евгеньевна молодо, весело хлопотала на кухне.

— Какое счастье, Володя, что вы приехали! Я прямо не знала, что делать. Думала: это все, конец. Сейчас я что-нибудь сготовлю. И будем пить чай. У нас хороший чай, настоящий краснодарский, никакого другого Борис Федорович не признавал.

— В Нюде он пил? — задал Лозовский вопрос, который давно вертелся у него на языке, но раньше был неуместен.

— Нет. Что вы, Володя! Он работал. Вы же знаете, как он работает. По двадцать часов в сутки. Он помолодел лет на пятнадцать. Я даже не знала, радоваться мне или огорчаться.

— Почему?

— Он снова от меня уходил. В работу. Его одержимость — это его проклятье. Но по-другому он не умеет. Есть люди, которые умеют, а он не умел.

— А раньше — в Канаде?

— Бывало. После театра или после концерта. Мы заходили в бар, потом гуляли и разговаривали. Мы никогда столько не разговаривали. Однажды он сказал, что был мне плохим мужем. Нет, он был мне хорошим мужем. Только не знал этого. Мы с ним прожили вместе тридцать лет. Вы не поверите, Володя, но каждый день был для меня счастьем. Каждый! Я иногда спрашивала себя: за что?

— А сейчас?

— А сейчас особенно. Что вы! Потому что я ему нужна. И он это знает.

— Почему вы уехали из Нюды?

— Не хочу об этом говорить, — равнодушно отозвалась Наина Евгеньевна.

— А все-таки? — настоял Лозовский.

— Так получилось. Не сработался Борис Федорович с Кольцовым. Знаете Кольцова? Это президент фирмы «Союз», которой принадлежала «Нюда-нефть».

— Не сработался — в чем?

— Скучно это, Володя. Скучно и пошло. Сначала все было очень хорошо. Пока Борис Федорович наводил порядок, Кольцов одобрял все, что он предлагал. Потом началось. Нужно новое оборудование — нет денег. Нужно что-то еще — нет денег. Так тянулось с год. Из всех проектов Бориса Федоровича ни один не был осуществлен. Ни один! Все так и остались на бумаге. Нет денег. И однажды Борис Федорович сказал: у него никогда не будет денег. Все они умеют только одно: сосать нефть. Все они кровососы — что старые, что новые. Он говорил: нефть — это кровь земли. Он сказал: нам здесь нечего больше делать. И мы уехали.

— Они поругались?

— Нет. Кольцов несколько раз прилетал в Нюду, упрашивал не уезжать, обещал первые же средства вложить в модернизацию оборудования. Уговорил Бориса Федоровича остаться генеральным директором, зарплату регулярно переводят, большую. Попросил только об одном: не общаться с журналистами. Если станет известно, что Борис Федорович подал в отставку, это будет ударом по компании и по фирме. Борис Федорович согласился, ему уже было все равно. Первое время Кольцов звонил, говорил о перспективах. Потом сказал: конъюнктура плохая, денег у фирмы нет. Борис Федорович сказал: вот и все. И после этого…

— Что?

— Ему стало незачем жить.

— Но «Нюда-нефть» сейчас — одна из лучших компаний в Тюмени, — напомнил Лозовский.

— Ничего про это не знаю. Не знаю. И не хочу знать. Будь она проклята, вся эта нефть! Вы любите жену?

— Да.

— А она вас?

— Надеюсь, что да.

— Любите ее, Володя. И говорите ей об этом — каждый день, утром и вечером. Говорите. Пока можете говорить. И пока она вас слышит. Потому что никто не знает, когда придет беда.

В зале неожиданно скрипнула половица — с протягом, будто на нее поставили что-то тяжелое. Наина Евгеньевна замерла.

Скрип повторился — такой же длинный, тяжелый. Наина Евгеньевна опрометью выскочила из кухни. Лозовский последовал за ней.

В дверях спальни стоял Христич — огромный, босой, в белом исподнем, с напряженным выражением распухшего, в седой щетине лица. Он с ужасом, как переходящий улицу бомж, переставлял босые ступни по половицам — шаг, за ним не сразу второй, третий. Наина Евгеньевна кинулась к нему, но он остановил ее резким, хриплым, как воронье карканье:

— Нет!

И продолжал свое медленное, мучительное движение.

Только в дверях кухни он позволил себя поддержать и усадить в большое деревянное кресло, взвизгнувшее под тяжестью его тела. Некоторое время он сидел, тяжело дыша, положив на стол огромные белые руки, будто бы давая отдохнуть и рукам. Потом посмотрел на Лозовского — внимательно, но явно не понимая, кто это.

— Это Володя Лозовский, — подсказала Наина Федоровна. — Помнишь Володю? Я тебе говорила, что он приехал.

Христич перевел взгляд на жену. На его распухших, потрескавшихся губах появилась слабая улыбка, а в глазах тень осмысленности.

— Нана, — сказал он. — Нана.

— Да, Боренька, да, это я, — весело подхватила Наина Евгеньевна. — Какой ты молодец. Сам встал, сам пришел. Сейчас будем кушать. Я сготовила замечательный бульон.

— Нана, — повторил он с той же мягкой, жалкой, обезоруживающей улыбкой. — Дай.

Наина Евгеньевна окаменела.

— Нет, Боря. Тебе нельзя. Доктор сказал…

— Нана. Дай.

Глаза Наины Евгеньевны наполнились слезами, слезы катились по морщинам ее сухого старушечьего лица, а глаза были молодые, все понимающие, наполненные такой тоской и такой любовью, что у Лозовского ком подкатил к горлу и защекотало в носу.

Нина Евгеньевна пригладила волосы мужа, потом подошла к буфету и налила в граненый стакан водку. Взглянув на Лозовского мельком и как бы свысока, с вызовом, поставила стакан на стол:

— Пей, любимый мой.

В тот же день Лозовский уехал в Ейск, оттуда электричкой добрался до Ростова и сел в фирменный поезд «Тихий Дон». Раскисшие черноземы за окном сменились снегами. Везде, куда хватал глаз, дымились снега.

Зима в России, зима.

Была, есть и всегда будет зима.

И лишь где-то возле Воронежа Лозовский задумался о том, что он узнал в Должанке, и что означает то, что он узнал.

Каждый человек живет в целостном мире, выстроенном его сознанием. В этом мире, как в обжитом доме, всему есть свое место. И когда эта целостность вдруг нарушается вторжением извне чего-то необычного или внутри дома обнаруживается нечто такое, чего не было и быть не должно, человек начинает видоизменять модель своего мира таким образом, чтобы эта новая данность нашла место в прежнем, привычном порядке вещей. И самое первое и естественное стремление — сравнять необычное с обычным, перевести неординарное в ранг ординарного.

По такому руслу двигались и мысли Лозовского.

Что, собственно, он узнал в Должанке? То, чего в глубине души и желал узнать. Со Степановым Христич не встречался по той причине, что он уже два года не жил в Нюде. По этой же причине Христич не мог сообщить Степанову никакой опасной информации, из-за которой кому-то понадобилось убивать журналиста. А за те два дня, которые Степанов пробыл в Нюде инкогнито, он не мог ничего узнать случайно. В этом Кольцов был совершенно прав: любая компания охраняет свои тайны, особенно опасные, так, чтобы до них не добрались ни государство, ни конкуренты с их мощными аналитическими отделами и службами экономической разведки.

Степанову не сказали, что Христич давно уже не у дел?

Что ж, и это нетрудно объяснить. Кольцов прекрасно понимает, что имя Христича — бренд, знак качества для всех нефтяников России. Да и не только России. Поэтому он и уговорил Христича остаться формально генеральным директором «Нюда-нефти», и зарплата, которую Христичу регулярно перечисляют — не самая большая цена за такой бренд. Так что зачем говорить журналисту о том, о чем можно не говорить? Узнает сам? Ничего страшного: Христич — генеральный директор компании, осуществляет стратегическое руководство. А из Нюды он его осуществляет или не из Нюды — какая разница?

Описание кабинета Христича? Ну, показали, почему нет?

Вот здесь Борис Федорович работает: как был геологом, так геологом и остался.

Когда же Кольцов прочитал первый вариант очерка Коли Степанова, он понял, что говорить не просто нежелательно, а нельзя: очерк обескровится, потеряет всю свою эмоциональность и убедительность. Поэтому в конторе «Союза» и противились второй поездке журналиста в Нюду. Не потому, что Кольцов был за границей, а в конторе сами ничего не хотели решать, а потому что Кольцов приказал ни под каким видом не пускать Степанова в Нюду.

Все сходится, все логично, все объяснимо в пределах обыденного.

Объяснимо даже то, что уголовное дело за неуплату налогов завели на Христича, а не на того, кто исполнял его обязанности. Вероятно, Кольцов решил, что за задержку налогов всего на шесть суток ФСНП не станет возбуждать уголовное дело на такого заслуженного человека, как Христич. И если бы все происходило в Тюмени, никто бы и не стал. Но «Союз» зарегистрирован в Москве, а для московских налоговиков, в их числе и для генерала Морозова, Христич — пустой звук. Как изящно выразился на летучке Стас Шинкарев: «Этих героев и лауреатов было как грязи».

Как грязи.

Христич. Ну, грустно, конечно. Даже трагично. Но тоже ничего экстраординарного. Одержимые люди всегда ломаются быстрей обычных людей, как ломается высоколегированная сталь в отличие от железа, которое гнется, как его ни крути.

Еще в советские времена Лозовский был близко знаком с очень известным диссидентом, философом, блистательным публицистом, антикоммунистом убежденным, яростным, заплатившим за свои убеждения годами лагерей и психушек.

Лозовский был уверен, что он станет ярким политическим деятелем новой России. Но все получилось с точностью до наоборот. После распада СССР у него словно бы закончился внутренний завод. Он купил избу в деревне под Тверью, перестал читать газеты, смотреть телевизор, слушать радио, выращивал на своем огородике лилии редких сортов, рассаду продавал, с этого жил. Когда «Российский курьер» только начал выходить, Лозовский разыскал его и приехал взять интервью. Интервью не состоялось: «Мне нечего сказать. Все, что мог, я уже сказал».

Так и жил отшельником, пока не умер от старых лагерных болячек.

Хоть не спился — и за то слава Богу.

Так что и в истории Бориса Федоровича Христича тоже ничего необычного не было.

Так Лозовский успокаивал себя. Лишь одно мешало встроить все происшедшее с Колей Степановым и Борисом Федоровичем в привычный миропорядок: то, что это были не две разные драмы, а две части одной драмы. Они были связаны между собой фигурой Кольцова и его фирмой «Союз». И еще фразой, сказанной Тюриным в ночном телефонном разговоре, когда Лозовский сидел в Казани, а Тюрин ждал его в Шереметьеве: «За всем этим стоит Кольцов».

Лозовский все время помнил эту фразу, но старался о ней не думать, как человек с занозой в ноге старается ставить ногу так, чтобы не наступать на занозу.

И это ему удавалось.

Почти.

В Москву Лозовский вернулся во второй половине дня если не совсем спокойным, то озабоченным не больше, чем после обычной не слишком гладко сложившейся командировки. Дома была только теща. Она сообщила, что Санька в институте, позвонил, что экзамен сдал на четверку, Таньча повезла деда, как все в доме называли отца Татьяны, в поликлинику на физиотерапию, а Егорка еще вчера уехал с ночевкой с компанией на дачу в Калязин кататься на лыжах.

— С девушками, — неодобрительно добавила она.

— Но это же замечательно, — ответил Лозовский. — Какие лыжи без девушек? Лыжи без девушек — это соревнование, а не развлечение.

— Вы все шутите, Володя, а он целую ночь сидел в вашем кабинете и смотрел на компьютере голых женщин, — наябедничала теща.

— Совсем голых?

— Совсем.

— Красивых?

— Я не успела углядеть. А потом он заперся и не отпирал, пока мать не выгнала.

— Ну и зря. Пусть бы смотрел. Я и сам любил смотреть на красивых голых женщин. И сейчас люблю. Но в мое время это было фигурное катание по телевизору — только и всего. Не сердитесь, Серафима Григорьевна, — поспешно добавил он. — Парню шестнадцать лет. Пусть смотрит что хочет. Хоть разбираться будет, какая женщина красивая, а какая просто кукла. Поесть мне в этом доме дадут? — окончательно увел он разговор от скользкой темы.

Через полтора часа, когда из поликлиники вернулась Татьяна, Лозовский — отмокший в ванне, чисто выбритый, плотно пообедавший, в любимой старой ковбойке и уютных домашних джинсах, — сидел в своем кабинете, пил кофе с коньяком и, тихо матерясь, выковыривал из компьютерных файлов баннеры порносайтов, которых наловил Егор, а стереть не удосужился или не сумел.

Как бы глянув на себя со стороны, он отметил, что вид у него более чем умиротворенный. То, что надо. Но так казалось ему. Едва взглянув на мужа, Татьяна встревожено спросила:

— Что с тобой?

— Со мной? — удивился Лозовский. — А что со мной? Ничего.

— А что за запах в прихожей? От твоей одежды.

— Это духи.

— Какие духи?

— Пикантные. Секрет женских побед, — попытался отболтаться Лозовский. — Познакомился, знаешь ли, с одной милой дамой, то да се…

— Это не духи! Это какая-то химия. И моча.

— Это запах времени, — воспарил он в философские выси.

— Володя, это запах беды!

— А это и есть запах времени. Ну, ладно, ладно! Скажу. Поддал с ребятами в аэропорту, тут менты. В общем, попал в бомжатник, два дня отсидел. Оттуда и запах.

— Не ври. Ты не умеешь врать.

— А когда-то умел, — вздохнул Лозовский. — Теряю квалификацию.

— Никогда не умел! Просто я иногда делала вид, что верю.

— Уговорила. Скажу тебе чистую правду. А если и сейчас не поверишь, то я просто не знаю, как нам дальше жить.

— Говори.

— Я тебя люблю, — сказал Лозовский. — Веришь?

— Верю. И теперь точно знаю: что-то произошло. Что-то очень серьезное. Что, Володя?

— Ну и логика!

— Ты очень давно мне этого не говорил. А сейчас вдруг сказал.

— Я говорил, — запротестовал Лозовский. — Про себя. А теперь буду вслух. Каждый день — утром и вечером. Хочешь?

— Да! Хочу, — сказала она. — И днем!

— Ничего не произошло, Таньча. Ничего такого, о чем можно сказать «случилось». Пока я ничего толком не знаю. Разберусь — расскажу.

Но он знал, что ничего ей не расскажет. Если ничего не случилось — не о чем рассказывать. А если случилось — тем более.

— Тебе несколько раз звонили из редакции. Попов. Спрашивал, не вернулся ли ты. И не сообщал ли, когда вернешься. Я говорила: не знаю. Я же и в самом деле не знала.

— Что-нибудь еще?

— Был звонок из Тюмени. Эдуард Рыжов. Сказал, что навел справки о банке, через который осуществлялся какой-то платеж по налогам. Он сказал, ты знаешь, какой платеж.

— Знаю. И что?

— Он проверил. Говорит, действительно компьютерная система банка не работала около недели из-за вируса, никаких операций не совершалось. И как раз в те сроки. О чем это?

— Не вникай. Частности.

— И был еще один странный звонок. Звонила Милена Броневая. Это ваша «Светская жизнь»?

— Бывшая. Почему странный?

— Она была очень встревожена. Сказала, что ей нужно что-то узнать у тебя. Очень просила перезвонить ей домой, как только ты появишься. Телефон я записала — на календаре.

— Действительно странно, — согласился Лозовский. — Когда был звонок?

— Вчера вечером, часов в девять.

— Больше никто не звонил?

Татьяна усмехнулась:

— Шквал. «Позовите, пожалуйста, Сашу». «Позовите, пожалуйста, Геру». Свежие газеты у деда, сейчас принесу.

Она вышла. Лозовский набрал номер Милены. Длинные гудки прервались, как бывает всегда, когда аппарат переключается на автоответчик, в трубке промурлыкало:

— Хай! Вы там, где вам всегда рады. Но меня нет. Скажите же мне что-нибудь приятное. Бай-бай!

— Привет, Милена, мне передали, что ты хотела меня видеть, — проговорил Лозовский. — Завтра в редакции после десяти. Не знаю, смогу ли сказать тебе что-нибудь приятное, но я постараюсь.

Татьяна принесла пачку газет. Сверху лежал свежий номер «Российского курьера». Как всегда, Лозовский начал с рекламных полос. Две вместо обычных четырех. Плохи дела. Заглянул на последнюю полосу, в выходные данные. Тираж 98 760 экз.

Меньше сотни. Совсем ни к черту. Он уже хотел начать с первой полосы, но взгляд неожиданно задержался на анонсе «Читайте в следующем номере».

Лозовский прочитал:

На следующее утро, припарковав свой «Ниссан-Патрол» возле подъезда бывшей «Правды», Лозовский оглядел теснящиеся вдоль тротуара машины и отметил, что персональной «Волги» Попова нет. Он поднялся на лифте на четвертый этаж и, не раздеваясь, направился в приемную, на ходу здороваясь с журналистами «Курьера» и стараясь быть при этом приветливым. Но, видно, не очень у него получалось. Его трясло от бешенства, оно делало его длинное лицо брюзгливым, высокомерным, сонным. На него с удивлением оглядывались, а кое-кто старался побыстрей прошмыгнуть мимо.

В приемной Фаина сообщила:

— Альберт Николаевич на совещании в министерстве печати.

— Когда вернется — скажи. Он мне нужен.

— Лозовский, ты все перепутал! — пропела Фаина. — Альберт Николаевич примет тебя, если сочтет необходимым. И когда сочтет необходимым. Напиши, кстати, объяснительную по поводу твоего пятидневного отсутствия на работе. Она тебе очень понадобится.

— Объяснительную? — переспросил Лозовский, пытаясь понять, чем вызван злорадный тон секретарши.

— Да, Лозовский, объяснительную. И постарайся быть убедительным.

— Понял. Объяснительную. Я объясню — в устной форме. Но ты все-таки звякни, когда он появится, сделай одолжение. Я буду у себя.

В загоне отдела расследований шипела кофеварка «эспрессо», вкусно пахло кофе. Тюрин сидел за компьютером — с потной лысиной и мучительно напряженным лицом, с каким он всегда писал свои материалы. За его спиной стояла Регина Смирнова, читала с монитора текст и нервно курила «Ротманс», осыпая пеплом рюшечки своей кофты, длинную юбку и пиджак Тюрина.

— Ну что ты пишешь, Петрович! — плачущим голосом говорила она. — Ты сам-то понимаешь, что пишешь? Прочитай, что ты написал!

— А что я написал, что я написал? — отбивался Тюрин. — Все нормально написал.

— Нормально? Ты сам послушай! «Вышеприведенные примеры и анализ налоговых поступлений в бюджет свидетельствуют о наметившейся тенденции превращения налоговой полиции в бюрократическую структуру, которая…» Это нормально? Это же невозможно прочитать! И невозможно понять!

— Почему невозможно? Все понятно. Чем должна заниматься налоговая полиция? Бороться со злостными неплательщиками. Чем она занимается? Обираловкой.

— Вот так и пиши!

— Как?

— Как сказал! Пиши: «Чем должна заниматься налоговая полиция?..» — продиктовала Регина. — Шеф, ты не представляешь, как я рада тебя видеть! — обратилась она к Лозовскому. — Займись своим кадром. А я не могу. После его текстов фраза «Проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа» кажется мне вполне нормальной.

— А чем она ненормальная? Человек проезжал мимо станции, с него слетела с шляпа. Чего тут ненормального? Все нормально. Тебе бы только придираться.

— Петрович, это же Чехов! Чехов это! Понятно? Чехов!

— Я про это и говорю. Даже к Чехову придираешься.

— Что за дела? — спросил Лозовский.

— Статья «Игра в „семерочку“», — объяснил Тюрин. — Попов приказал подготовить, срочно.

— Срочно? Очень интересно. Ну, давайте посмотрим, что получается.

Лозовский разделся, налил кофе в персональную кружку с надписью «Вова» и занял место Тюрина за компьютером.

Как и все материалы Петровича, статья была убедительна по фактуре, но написана языком суконно-казенным, на фоне которого фразы, явно продиктованные Региной, выглядели зеленой травкой, пробившейся сквозь трещины в асфальте. Но Лозовского интересовала сейчас не стилистика.

— Чего мы, собственно, хотим добиться этой статьей? — откинувшись в кресле и заложив руки за голову, спросил он.

— Снять генерала Морозова? — предположила Регина. — Не снимем. Он действует в рамках закона.

— Да и зачем его снимать? — поддержал Тюрин. — Другой будет лучше? Не будет. Нужно менять формулировку 199-й статьи. Убрать из нее слова «и другими способами». Тогда все само встанет на свое место.

Регина усмехнулась.

— Петрович, меня умиляет твоя вера в силу печатного слова. Хотела бы я на это посмотреть. Статья в «Российском курьере» заставила Госдуму изменить статью закона. Наш рейтинг подскочит до небес. Но это из области фэнтези.

— Не скажи, — возразил Лозовский. — Мы заявили проблему. Через год думские выборы. Найдутся депутаты, которые нас поддержат. Такая законодательная инициатива — голоса предпринимателей. Так что можно сказать, что свой долг перед обществом мы выполнили.

— Шеф, тебя волнует долг перед обществом? — удивилась Регина. — С каких пор?

— С младых ногтей, деточка. Еще в детстве каждое утро я просыпался и думал: как бы мне сегодня выполнить какой-нибудь долг перед обществом? Но я никогда этого не афишировал, чтобы меня не зачислили в государственники или, не дай Бог, в патриоты.

— Государственник — понимаю, сейчас это сплошное жулье, — заметил Тюрин. — А почему плохо быть патриотом? Это человек, который любит Россию.

— А раньше — Советский Союз? — спросил Лозовский.

— В общем, да.

Регина расхохоталась — так, как она всегда хохотала: звонко, по-девчоночьи, от души.

— Ты чего? — удивился Тюрин.

— А сам не понимаешь? Вдумайся в то, что сказал!

— А что я сказал?

— Патриот — это человек, который любит Союз Советских Социалистических Республик. Вник?

— Сейчас, конечно, это звучит не очень, — не слишком уверенно согласился Тюрин. — Но в свое время…

— В этом-то все и дело, Петрович, — проговорил Лозовский. — Нужно любить родину, а не государство. Как бы оно ни называлось. Я люблю жену, детей, тебя, себя и даже вот это ехидное циничное дитя, продукт своей эпохи. Россия — это мы, а не генерал Морозов и не президент Путин, — закончил он свою мысль.

— Шеф, в тебе все еще сидит автор фильма «Ты не подвиг зовешь, комсомольский билет», — съязвила Регина. — Только с знаком «минус». Хватит словоблудия, вернемся к статье.

— Вот, Петрович, а что я тебе сказал? Ехидная и циничная. Но и она для меня — Россия. И ее я тоже люблю, хотя это иногда очень трудно. Ладно, вернемся к статье. Со сверхзадачей мы разобрались. Но практическая цель статьи видится мне другой. Первое. Мы хотим, чтобы генерал Морозов прекратил уголовное дело против Христича. Можно это сделать без покаянного заявления?

— При желании можно, — подтвердил Тюрин. — За отсутствием состава преступления.

— Второе. Мы хотим, чтобы генерал Морозов от имени ФСНП извинился перед Борисом Федоровичем Христичем. Публично, на страницах «Российского курьера».

— А вот это уж хрен. Закрыть дело втихаря — куда ни шло. А публично извиниться — это все равно что снять штаны и самого себя выпороть. Никогда он на это не пойдет.

— Ты уверен?

— На все сто.

— Садись, пиши. — Лозовский уступил Тюрину место за компьютером. — Этот текст пойдет в самом конце статьи, в подверстку. «Когда статья „Игра в 'семерочку' “ была подготовлена к печати, мы попросили прокомментировать ее заместителя начальника Федеральной службы налоговой полиции генерала Морозова. Вот что он сказал…»

— Ну-ну, что же он сказал? — заинтересовалась Регина.

— «Он сказал…» — продолжал диктовать Лозовский. — Прямая речь. «В материале корреспондента Павла Майорова правильно и очень своевременно поднята проблема. Нечеткость формулировки статьи 199-й Уголовного кодекса РФ действительно дает возможность некоторым недобросовестным сотрудникам ФСНП, особенно на местах, улучшать показатели своей работы „игрой в 'семерочку' “. Мы решительно с этим боремся, так как видим главную задачу налоговой полиции в борьбе с умышленным уклонением от уплаты налогов и в поддержке предпринимателей, испытывающих временные трудности».

— Высший пилотаж, — оценила Регина. — Учись, Петрович. Это тебе не с пистолетом за преступниками гоняться.

— Абзац, — продолжал Лозовский. — «Генерал Морозов официально сообщил редакции и попросил довести до сведения читателей „Российского курьера“, что уголовное дело на генерального директора компании „Нюда-нефть“ Героя Социалистического труда, Лауреата Ленинской премии, почетного нефтяника РФ Бориса Федоровича Христича прекращено за отсутствием состава преступления. Генерал Морозов от имени ФСНП приносит Борису Федоровичу свои извинения за то, что была невольно брошена тень на его деловую репутацию». Ну, Петрович, теперь пойдет?

Тюрин с сомнением покачал головой:

— Ход, конечно, сильный. Но… Нет, ничего не получится, он господин очень амбициозный.

— А ты намекни ему, что без извинений статья выйдет без его комментариев. Да не намекни, а прямо скажи. Как вы ее кончаете?

— Как мы ее кончаем? — обернулся Тюрин к Регине.

— Очень просто. «Что же произошло? Произошло то, к чему мы уже давно привыкли. Налоговая полиция России превратилась из инструмента наведения порядка в еще одну чиновничью структуру, мешающую жить российским производителям. А то мало на шее затурканного российского предпринимателя других дармоедов».

— Эту фразу тоже напишем? Или ты это сказала просто так?

— Конечно, напишем! Обязательно напишем!

— Морозов пошлет в Нюду бригаду следователей, — предупредил Тюрин. — И приказ у них будет: обязательно что-нибудь накопать.

— Это и хорошо, — ответил Лозовский. — Это как раз то, что нам нужно. Мы не можем проверить, что на самом деле творится в «Нюда-нефти». Налоговики могут. Вот пусть и сделают.

Звякнул телефон. Регина взяла трубку:

— Отдел расследований. Сейчас передам. Альберт Николаевич желают видеть журналиста Лозовского.

Лозовский прихватил свежий номер «Российского курьера» и отправился к Попову.

— Могу я узнать, почему тебя не было в редакции пять дней? — сухо спросил Попов, едва Лозовский переступил порог его кабинета.

Не отвечая, Лозовский положил перед ним номер «Курьера» и ткнул в анонс на последней полосе:

— Что это такое?

— Анонс.

— Что значит этот анонс?

— Ты почему разговариваешь со мной таким тоном? — возмутился Попов.

— Я спрашиваю, что значит этот анонс? — повторил Лозовский.

— Это значит, что в следующем номере пойдет очерк Степанова «Формула успеха». Это значит, что я сделал за тебя твою работу — выправил очерк и подготовил его к печати. Вот что это значит!

— Где ты взял текст?

— Если бы ты не пропадал неизвестно где, не задавал бы таких вопросов! Текст привез Кольцов.

— Привез? Или переслал по факсу?

— Вот именно, что привез. Да, специально прилетел в Москву и передал мне этот текст. Оригинал Степанова со своей правкой.

— Когда?

— Через два дня после вашего разговора в Тюмени. Он был очень разочарован, и я хорошо его понимаю. Он выполнил свои обязательства и рассчитывал, что ты выполнишь свои. Вместо этого ты исчезаешь и не даешь о себе знать. В чем дело? Что за игры ты ведешь за моей спиной?

— Какие обязательства он выполнил?

— А сам не помнишь, чего ты от него потребовал? Ты что, пьяным с ним разговаривал? Лозовский, ты не перестаешь меня поражать. Ты потребовал, чтобы Кольцов поднял на ноги всю тюменскую милицию. Он это сделал. Виновника смерти Степанова нашли.

— Кто же он?

Попов извлек из папки служебную телеграмму с широкой красной полосой по диагонали:

— Читай.

Начальник Тюменского УВД извещал главного редактора «Российского курьера» о том, что по заявлению корреспондента Лозовского произведено дополнительное расследование в рамках уголовного дела, возбужденного по факту смерти журналиста Степанова. Было установлено, что инициатором драки в ресторане «Причал» поселка Нюда был сын хозяина ресторана Ашота Назаряна 22-летний Вартан Назарян, уроженец Нагорного Карабаха, гражданин РФ, ранее не судимый. Находясь в состоянии алкогольного опьянения и оскорбившись тем, что журналист Степанов отказался с ним пить, Назарян нанес Степанову удар по голове и стал насильственно вливать ему в рот водку. Присутствовавшие в ресторане рабочие нефтепромыслов вступились за журналиста, в результате чего возникла драка между ними и обслугой ресторана, родственниками Назаряна.

Драка была прекращена после вмешательства сотрудников охраны нефтепромыслов.

В настоящее время Вартан Назарян арестован, против него возбуждено уголовное дело, ведется следствие.

— Теперь ты понял, что Кольцов умеет держать слово? — спросил Попов. — В отличие от тебя! Он понадеялся на нас, а мы его подвели. Курс акций «Союза» и «Нюда-нефти» падает, каждый день приносит его фирме убытки в десятки тысяч долларов. Поэтому ему и пришлось самому прилететь в Москву!

— Где текст очерка?

— В секретариате. Но ты к нему отношения не имеешь! Даже не прикасайся!

— Я хочу посмотреть, как ты объяснил, что Степанов убит.

— В этом номере — никак. Да, никак! Ключевой очерк, подписанный покойником, — нонсенс. Мы дадим некролог через номер. Можешь написать его сам.

— Очерк Степанова в этом номере не пойдет.

— Да ну? Почему же?

— Потому что в телеграмме — туфта. Все это слишком похоже на правду, чтобы быть правдой. Текст этой телеграммы я мог бы продиктовать неделю назад. Тюменские менты нашли крайнего, чтобы закрыть дело. Вот и все.

— Ну, хватит! — повысил голос Попов. — Очерк Степанова стоит в номере, и номер выйдет. Потому что главный редактор «Курьера» — я! Я! Понятно?

— Алик, это ненадолго, — заверил его Лозовский, сунул телеграмму в карман и вышел из кабинета.

Вернувшись в загон, он взялся за телефон, не обращая внимания на хмуро-вопросительные взгляды Регины и Тюрина.

— Казимирова, пожалуйста, — проговорил он, набрав номер пресс-службы московской мэрии. И представился, не дожидаясь стандартного вопроса «Кто его спрашивает?», — Лозовский, шеф-редактор отдела расследований еженедельника «Российский курьер».

— Минутку, узнаю. Говорите.

— Юрик, это Лозовский. Ты на месте?

— Старичок, ты обо мне вспомнил! Я потрясен! — пророкотал в трубке бархатный баритон. — Для тебя я всегда на месте!

— Буду минут через двадцать. Закажи пропуск.

— Заказываю. И оркестр. Он исполнит для тебя встречный марш!

— Вернусь через час, — предупредил Лозовский, натягивая дубленку. — Заканчивайте статью. В секретариат не сдавайте. Петрович, созвонись с Морозовым и договорись о встрече. Повезешь ему статью на консультацию. Сам. Лучше сегодня.

— У нас с Региной есть кое-какая информация по Кольцову. У тебя, как я понял, тоже. Надо бы свести, — напомнил Тюрин.

— Обсудим. Чуть позже.

Поколебавшись, Лозовский достал из папки ксерокопию очерка Коли Степанова с правкой Кольцова, подколол к ней телеграмму из Тюменского УВД и положил на стол Тюрина.

— Закончите со статьей — ознакомьтесь. Есть о чем подумать. Все, я уехал.

Заместитель начальника пресс-службы московской мэрии Юрий Казимиров, на встречу с которым ехал Лозовский, то и дело застревая в заторах на Ленинградке и на Тверской, был тем самым человеком, которого мэр Лужков хотел видеть главным редактором «Российского курьера» вместо не оправдавшего его ожиданий Попова. В журналисткой тусовке Москвы он был фигурой известной и окруженной легендами сомнительного свойства.

В юности, набирая стаж для поступления на факультет журналистики МГУ, он работал в многотиражке торгового пароходства в Клайпеде. В один из очерков ввел для оживляжа сценку: матросы какого-то советского торгового судна, идущего то ли в Лондон, то ли в Амстердам, в минуту отдыха собрались на баке и развлекаются тем, что привязали к хвосту крысы консервную банку и потешаются над ее метаниями по палубе. Через день после выхода многотиражки всем советским торговым судам не только Клайпедского пароходства, но и всех остальных, включая Черноморское, был запрещен вход во все порты Европы.

Крыса на корабле — грубейшее нарушение санитарных норм. Запрет был снят только через трое суток, когда санитарные инспекторы убедились, что крыс на советских судах нет. Пароходства понесли огромные убытки, Казимирова выгнали, многотиражку закрыли, а сам случай попал во все учебники журналистики, Юрик фигурировал в них под псевдонимом «молодой корреспондент К.»

Вторая легенда была связана с его фиктивным браком с целью получить постоянную московскую прописку. По случайности фамилия его фиктивной жены оказалась Косыгина. Казимиров взял фамилию жены, стал Юрием Косыгиным, и уже под этим именем устроился после университета в молодежный журнал, где тогда работал Лозовский. Свое родство с председателем Совета Министров СССР Алексеем Николаевичем Косыгиным Юрик решительно отрицал, но время от времени приносил в редакцию корзины с виноградом, отборными персиками или гранатами и парой бутылок хорошего коньяка, щедро всех угощал, а на вопрос, откуда это, уклончиво отвечал: «Да так, Патик с оказией передал. Ну, какой, какой. Паат Шеварнадзе, сын Эдуарда Амвросиевича».

Писал он бойко и очень средненько, до уровня журнала не дотягивал, но его не трогали — на всякий случай, а вдруг он и в самом деле сын Косыгина?

Тем более и отчество у него было Алексеевич. Возглавив журнал, Попов навел справки, выяснил что к чему и сплавил Юрика в газету «Лесная промышленность» на должность разъездного корреспондента. Здесь для него началась лафа. Перед тем как выехать в командировку в какой-нибудь леспромхоз, он организовывал звонок по «вертушке» в обком партии, извещал, что в командировку к ним приедет корреспондент Юрий Алексеевич Косыгин и строго предупреждал, чтобы областное или районное начальство даже и не пыталось через него решать свои вопросы с председателем Совмина. Понятно, что после такого звонка Юрика встречали как министра лесной промышленности.

Прокололся он глупо — слишком вошел во вкус и сам поверил, что он сын председателя Совета Министров. Однажды схема связи почему-то не сработала, и в сибирском лесном районе ему и машину к самолету не подали и даже гостиницу не заказали. Юрик сорвался, наорал на первого секретаря райкома партии. Тот оказался из молодых, принципиальных. Он позвонил в обком партии и потребовал объяснить, почему его не предупредили о приезде сына Косыгина. Из обкома позвонили в Москву.

Юрика исключили из партии и уволили из «Лесной промышленности». Он развелся с женой, в браке с которой при всей его фиктивности успел нажить двух детей, вернул девичью фамилию, долго и безуспешно судился, отрицая свое отцовство, потом долго с судами разменивал квартиру жены, и в конце концов оказался в десятиметровой коммуналке с 33-мя процентами алиментов.

На некоторое время он исчез кругов журналистской Москвы, а потом вдруг объявился в предвыборном штабе Ельцина, стал депутатом первого Всероссийского съезда народных депутатов, вошел в доверие к тогдашнему мэру Москвы Гавриилу Попову и к его преемнику Лужкову, занимал какие-то должности, состоял в комиссиях. В обмен на свою коммуналку получил от Моссовета трехкомнатную квартиру на Соколе, часто менял иномарки и очень любил подъезжать на новой машине к Центральному дому журналиста. У него было все для успешной политической карьеры. Кроме одного.

Высокий сухопарый блондин, не лишенный обаяния, на взгляд Лозовского пошловатого, но неотразимо действующего на женщин, особенно интеллигентных, всегда очень тщательно, со вкусом одетый, подстриженный у классного парикмахера, с глубоким баритоном, с ловко подвешенным языком, он мог говорить без подготовки на любые темы перед любой аудиторией. Но на телевидении, куда он, как любой политик, рвался, укорениться не получилось.

После первых же секунд прямого эфира режиссер вывел его из кадра, так как на телеэкране, особенно на крупных планах, беспощадно обнажающих суть человека, Казимиров выглядел тем, кем и был в действительности — бессовестным ловчилой с пустыми глазами и с голодным блеском в глазах.

В свое время, выяснив, что на роль нового главного редактора «Курьера» мэр Лужков утвердил Казимирова, Лозовский грудью встал на защиту Попова. Что там ни говори, а Попов был профессионалом и знал, что такое для любого издания профессиональные журналисты. Юрик же, ни на секунду не задумавшись, разогнал бы всю редакцию, превратил бы «Российский курьер» в придворный листок вроде «Тверской, 13», и самое большое через полгода еженедельник растерял бы всех своих подписчиков и закрылся. Юрика это ничуть бы не огорчило — он выполнил указания мэра, а все остальное для него ровно ничего не значило.

Лозовский знал, что после того случая Казимиров заимел на него зуб, и он будет первым, кого Юрик под тем или иным предлогом выживет из редакции.

Но сейчас это не имело значения. События последнего времени, которые Лозовский так ловко встроил в привычный ему, спокойный миропорядок, начали словно бы разбухать, наливаться тайным зловещим смыслом. Телеграмма из Тюменского УВД будто пробила защитную оболочку, и из пробоины потянуло космической бездной, жутью.

Не обращая внимания на протесты охранника, Лозовский загнал джип на служебную стоянку и решительно вошел в мэрию.

Кабинет Казимирова на втором этаже мэрии примыкал к небольшому конференц-залу. При появлении Лозовского Юрик сидел в глубоком офисном кресле, водрузив на стол длинные ноги, и метал дротики дартса в укрепленную на дальней стене мишень. Цель поражалась кучно, в самый центр. На стук двери он лениво оглянулся, тотчас вскочил и пошел навстречу Лозовскому, широко расставив руки. Но в последний момент целоваться раздумал и ограничился дружеским похлопыванием по спине.

— Старичок! Ты не поверишь, но я счастлив. Увидеть тебя, старого друга, через столько лет! Сколько мы с тобой знакомы? Почти двадцать лет! Ты чувствуешь? Мы уже мыслим не годами, а десятилетиями!

Неожиданно он отстранился и с изумлением осмотрел Лозовского:

— Старичок, ты куда пришел? Ты бы еще в кроссовках пришел! Господи Боже мой! Свитерок, джинсы. А пиджак? Ты его на барахолке в «Луже» купил?

— Не знаю. Купила жена. Может, и в «Луже». Но лейбл у него «Хуго Босс».

— А галстук, галстук! Хоть галстук мог бы надеть!

— Зачем? — спросил Лозовский. — Я же не жениться пришел.

— Босяк! — засмеялся Казимиров. — Как был босяком, так и остался. Но я все равно рад тебя видеть. Не вкусить ли нам по этому поводу по соточке «Чивас ригал»? Тонкая, доложу тебе, штучка. Для тех, кто понимает.

— Спасибо, в другой раз, — отказался Лозовский. — Я на машине. Да и дела.

— Все дела, дела! А между тем… Вот послушай! Что слышишь?

— Машины.

— Это не машины! Старичок, это не машины! Нет, не машины! Это шумит проходящая мимо нас жизнь! Ладно, дела так дела. Выкладывай.

— Ты не мог бы организовать мне встречу с мэром? Минут на пять.

— Когда?

— Сегодня.

— Старичок, нет проблем! Сейчас иду к Юрию Михайловичу, он бросает все дела и бежит на встречу с тобой. Только почему пять минут? Давай — час. А? Поболтаете о том, о сем. Согласен?

— Эта встреча нужна не мне.

— Кому?

— Тебе.

— Заинтриговал.

— Твоя фигура в качестве главного редактора «Российского курьера» еще актуальна?

— Допустим.

— Вот за этим я и пришел.

— Ага! — злорадно каркнул Казимиров. — Достал тебя Попов?

— Достал.

— А что ж ты… Старичок! Мы стояли на золотой жиле! Президентская компания! И какая! Да мы бы столько бабла нарубили! На «альфа-ромео» сейчас раскатывали бы!

— Ошибся, — покаялся Лозовский. — Не прочувствовал ситуацию.

— Сейчас прочувствовал?

— Сейчас прочувствовал.

Юрик быстро произвел в уме какие-то вычисления и удовлетворенно кивнул:

— В следующем году — выборы в Думу. Потом — снова президентские. Годится, старичок, мы свое наверстаем! — Подозрительно спросил: — Обратного хода не дашь?

— За базар отвечаю, — заверил Лозовский. — Ситуация сейчас такая: или он, или я.

— Посиди, провентилирую обстановку.

— У мэра?

Казимиров только головой покачал:

— Ну, ты шланг! У мэра! Я его только на планерках вижу. Не у мэра.

— У кого?

— Я знаю у кого. Мариночка, кофе для моего гостя, — распорядился он по интеркому и стремительно вышел из кабинета.

Вернулся он минут через сорок. Лозовский успел выпить чашку растворимого кофе, принесенного секретаршей, пометал дротики дартса, ни разу не попав даже близко к центру мишени, постоял у окна, глядя на заполненную машинами Тверскую и памятник Юрию Долгорукому, обросший инеем от сырости, сменившей свирепые рождественские морозы.

Юрик вошел так же стремительно, как и вышел, молча уселся в кресло, положил ноги на стол и принялся швырять в мишень дротики. Кучность оставляла желать лучшего.

— Чего ты ждешь? — спросил он, не глядя на Лозовского. — Вали, тебе здесь нечего делать.

— В чем дело?

— Он спрашивает! Он, сука, спрашивает! — завопил Казимиров. — За что ты меня так, старичок? Я же тебе ничего плохого не сделал. Ладно, хорошего тоже не сделал. Но ведь и плохого не сделал! А это гораздо важней! За что же ты меня мордой об забор, а? Я разогнался, раскатал губу…

Лозовский отобрал у него дротики, сбросил со стола его ноги и сел напротив.

— Успокойся и объясни, в чем дело.

— В том, что никто, даже сам мэр Москвы, не сможет уволить Попова! Вот в чем!

— Почему? У мэрии контрольный пакет «Курьера», у меня блокирующий. Вместе это квалифицированное большинство.

— У мэрии нет контрольного пакета «Курьера»! У мэрии нет ни одной акции «Курьера»!

— Как это нет? — не понял Лозовский.

Голодные глаза Юрика засветились злорадным интересом:

— Ты хочешь сказать, что ничего не знал?

— Чего я не знал?

— АФК «Система» продала акции «Курьера». Все до единой. С разрешения мэра.

— Кому?

— Акционерному обществу «Союз». Президент — некто Кольцов. Какой-то крупный нефтепромышленник из Тюмени.

— Когда?

— Три дня назад. Все документы уже оформлены. Ты в самом деле ничего не знал?

— В самом деле, — подтвердил Лозовский.

— Старичок, это единственное, что тебя извиняет. А меня утешает. Когда ты задробил мою кандидатуру, я подумал: он об этом еще пожалеет. И что? За ошибки всегда приходится платить. Тебе выкатили счет — плати! Скажу тебе больше. В мэрию Кольцов приезжал с Поповым. Что это может означать? То, что он передал Попову в доверительное управление контрольный пакет акций «Курьера». И ты по уши в говне. С чем я тебя искренне и от всей души поздравляю!

Вернувшись в «Правду», Лозовский, не заходя в загон, вошел в клетушку секретариата, где, зажатый между столами двух молодых помощниц, взъерошенным раздраженным ежом горбился над ноутбуком ответственный секретарь Гриша Мартынов.

— Володя, не время, — не отрывая глаз от монитора, предупредил он. — Сдаем номер. Если по делу — десять секунд.

— По делу, — кивнул Лозовский. — Девочки, пойдите в загон, выпейте кофе, отдохните. А то этот тип вас совсем заездил. То, что он себя заездил, это его личное дело. А вот ваши молодые жизни жалко.

Помощницы неуверенно посмотрели на Мартынова.

— Три минуты, — разрешил он.

Девушки поспешно похватали сигареты и выбежали из кабинета, стуча каблучками.

— Ножки-то, а? Козочки! — заметил им вслед Мартынов. — Знаешь, Володя, что такое старость? Это когда удовольствие превращается в обязанность, а обязанность в удовольствие. Где наши молодые годы?

— Не прибедняйся. Глаз живой, ножки видишь — значит, еще не старость. Очерк Степанова «Формула успеха» заверстан?

— Стоит. А что?

— Хочу посмотреть.

— Сбросить на принтер?

— Можно с экрана. Ты сам читал? — спросил Лозовский, пока Мартынов искал нужный файл.

— Конечно, читал. Какой-то ублюдочный материал. Есть сильные куски и тут же совершенно жлобские вставки. Вот, сам смотри, — показал Мартынов на монитор. — «След вездехода уходил к северу по заснеженному руслу реки Нюды, терялся в распадках и болотах Самотлора, где день и ночь кланяются тундрам „качалки“ „Нюда-нефти“…» Хорошо, да? И тут же: «И где стоят современной конструкции вагончики промысловиков, в которых есть все условия для нормальной жизни людей: горячий душ, биотуалеты, телевизоры, оборудованные микроволновыми печами кухни». Как будто писали два разных человека.

— Так оно и было. Покажи оригинал.

Как Лозовский и предполагал, это была ксерокопия очерка Степанова с пометками Кольцова и редакторской правкой Попова. Очерк заканчивался фразой, вписанной мелким скопческим почерком главного редактора «Российского курьера» вслед за последней фразой Степанова: «— Борис Федорович, вы счастливый человек?» «— Да, — ответил мне Христич. — Я счастливый человек, потому что оказался нужным России».

Лозовский сунул оригинал в бумагорезательную машину, нажал пусковую кнопку и подождал, пока ксерокопия превратится в бумажную лапшу.

— И что ты этим хочешь сказать? — поинтересовался Мартынов.

— Очерк Степанова не пойдет в следующем номере.

— Пойдет, — со вздохом возразил Мартынов. — У Попова он на контроле. Я ничего не могу сделать.

— Можешь, Гриша. И сделаешь. Нужно.

— Володя, я очень ценю нашу дружбу. Но войди в мое положение. На мне семья. Попов меня уволит. Он и так на меня зуб точит. А другой такой работы я не найду. Даже с половиной зарплаты. Сам знаешь, как сейчас: больше тридцати — отдыхай, старый. А мне уже полтинник. Так что… Сам понимаешь.

— Понимаю. Что ж, нет так нет, — равнодушно, сонно проговорил Лозовский. — Все имеет свои пределы. Почему дружба должна быть исключением? Извини, что расстроил тебя своей просьбой. Будь здоров, Гриша.

— Да погоди ты! — с досадой бросил Мартынов. — Вскочил! Все такие нервные стали! Чуть что — сразу вскочил!.. Что-то серьезное?

— Да.

— Очень?

— Очень.

— Объяснишь?

— Нет.

— Понял. Если я задержу сдачу очерка на три дня — может, хватит? Отправлю материал в досыл. В типографии, конечно, поднимут хай. Две полосы — в досыл! Но это я переживу. Трех дней хватит?

— Может, хватит. Может, не хватит. Если не хватит, что можно сделать?

— Только одно: вирус. Сейчас гуляет новый вирус. Slammer. Свирепая штука. Кибер-джихад. Но он не может выесть только одну статью. Поплывет вся база данных.

— Пусть поплывет.

— Мы сорвем выпуск номера. За все время у нас такого не было ни разу.

— Теперь будет.

— Черт. Уволит он меня. Как пить дать уволит. Ладно, Володя, сделаю. Для тебя — сделаю. Но ты постарайся уложиться в три дня, а?

— Постараюсь, — пообещал Лозовский. — А насчет уволит… Он уволит тебя в любом случае. Как только я уйду, следующим будешь ты.

— Ты хочешь уйти? — встревожился Мартынов.

— Нет. Но, возможно, придется.

— Плохо у нас в «Курьере», Володя, плохо. Прямо беда.

— Это полбеды, — возразил Лозовский. — В России у нас плохо — вот беда.

— Да, и в России. — Мартынов тоскливо посмотрел в окно. — Даже погода. Это погода? Это не погода, а какая-то муть.

— Знаешь, как говорит мой тесть? Погода зависит от настроения народа.

— А что? Очень может быть. Ладно, договорились. Сделаю. Гони из загона моих коз.

Но до загона Лозовский не дошел. В коридоре его перехватил Броверман, взял под руку и увлек на пятый этаж, куда журналисты «Курьера» никогда не заходили. Здесь располагалась какая-то крутая «лимитед», в торце у окна, выходящего на улицу Правды, было оборудовано место для курения — с современными креслами, даже с телевизором, который, впрочем, никогда не работал.

— Что происходит, Володя? — спросил Броверман, нервно закуривая.

— Тебе лучше знать, — ответил Лозовский. — Меня не было почти неделю. А что происходит?

— Сашу Костычева Попов уволил.

— За что? Опять закирял?

— Да нет, пришел слегка поддатый. Попов унюхал, сразу — приказ. Стас Шинкарев уволился.

— Когда?

— На следующий день после того как ты улетел в Тюмень.

— Со скандалом?

— Нет. Часа два сидел у Попова. Попов даже вышел его проводить. Сказал: «Стас, заглядывай, всегда рад тебя видеть».

— Ну, уволился. И что?

— Прилетал Кольцов.

— Знаю.

— Он купил типографию в Красногорске. Тоже знаешь?

— Нет. Знаю, что собирался.

— Купил, сейчас его юристы заканчивают оформление сделки.

— Чем это плохо? Будем печатать «Курьер» практически бесплатно.

— Другое плохо, Володя. Выдавливают нас из «Курьера». Вчера Попов предложил мне подать заявление по собственному желанию. И передать все дела его человеку. Ну, понимаешь, какие дела. Все завязки и рептильный фонд.

— Что ты ему ответил?

— А что я мог ему ответить? Ответил, что у меня нет никакого собственного желания уходить из «Курьера». Он сказал: не хотите уйти по-хорошему, уйдете по-плохому. Признайся: ты продал свой пакет акций «Курьера»? Только честно, Володя. Мы свои люди, я пойму.

— Савик, если я соберусь продать свой пакет, ты будешь первым, кто об этом узнает.

— Значит, не продал? Тогда в чем же дело? Попов чувствует себя полным хозяином положения. Почему?

— Кольцов купил у московских властей контрольный пакет наших акций. И, похоже, передал их Попову в доверительное управление.

— Это финиш, — сокрушенно заключил Броверман. — Все, финиш. Загнется «Курьер». Жалко. До слез жалко.

— Какие проблемы? — холодно удивился Лозовский. — Для тебя это бизнес. Займешься другим бизнесом. «Курьер» загнется? Ну, туда ему и дорога.

— Не думай обо мне хуже, чем я есть. Ты плохо сказал о «Курьере». Я понимаю, в редакции разброд, многие смотрят в рот Попову, тебе обидно. Не нужно обижаться, старина. Они люди. Все мы люди. И живем не как хотим, а как получается. Сентиментальным я стал. Старею. Но честно тебе скажу: мы с тобой сделали «Курьер», и это было лучшее в моей жизни. Ну так что, подавать мне заявление по собственному?

— Не спеши.

— Думаешь, можно что-нибудь сделать? — оживился Броверман.

— Попробуем. А получится или нет — это уж как повезет.

Добравшись наконец до загона, Лозовский повесил в шкаф дубленку и уселся в свое кресло.

— Прочитали? — спросил он, кивнув на телеграмму из Тюменского УВД и ксерокопию очерка Степанова, лежавшие на столе Регины.

— Да, — сказала она. — Прочитали.

— Мысли появились?

— Примерно две, — ответил Тюрин. — И обе плохие.

— Что ж, давайте подобьем бабки.

Дверь загона открылась, на пороге возникла Милена Броневая.

— Хай, коллеги! — весело поздоровалась она. — Лозовский, ты хотел сказать мне что-то приятное. Я просто умираю от любопытства!

Лозовский привык видеть Милену Броневую в черной коже, в ковбойских сапожках, которым явно не хватало шпор, и с сумкой вроде кавалерийского седла. Его даже тянуло иногда выглянуть в окно и посмотреть, где привязан ее конь.

Сегодня она была неузнаваема. Серо-жемчужного цвета элегантный костюмчик делового покроя с узкой юбкой длины вполне целомудренной, но все же позволяющей оценить стройность ножек. Белоснежное жабо, из пены которого прорастала длинная шея и маленькая головка с туго стянутыми узлом на затылке черными, мелко вьющимися волосами. Строгий макияж, никаких фенечек, даже перстней на ее руках стало меньше. Под мышкой — плоская сумочка из белой кожи со стильным золотым лейблом «Монблан».

— Милена, нет слов! — искренне восхитился Лозовский. — Ты прямо бизнес-леди!

— А я и есть бизнес-леди, — не без некоторого самодовольства подтвердила Милена. — Куратор культурных программ в пресс-службе очень нехилой фирмы.

— Какой?

— Не скажу. Узнаешь, когда я буду давать вам рекламу. Если буду.

Она с царственным видом опустилась в услужливо придвинутое Лозовским кресло, выложила из сумочки пачку сигарет и узкую золотую зажигалку и небрежным жестом подсунула по столу зажигалку к Лозовскому, давая ему возможность проявить галантность.

Лозовский с готовностью проявил галантность. Милена прикурила и свободно расположилась в кресле, положив ногу на ногу и покачивая белой туфелькой на кончиках пальцев.

— Кофе? — подключился к обслуживанию гостьи Тюрин.

— Не откажусь. Коллеги, а вы, оказывается, можете быть любезными. Это для меня приятная неожиданность.

— Мы всегда любезны, — запротестовал Лозовский. — Скажи, Петрович?

— Всегда, — сказал Тюрин. — Кроме как иногда.

— Но умело это скрывали.

Лозовский сокрушенно развел руками:

— Но ведь жизнь-то какая, Милена! Только успевай поворачиваться!

Регина презрительно фыркнула, извлекла из компьютера дискету и вышла, бросив с порога:

— Я в рирайте.

— Лозовский, почему ты не следишь за внешним видом своих сотрудников? — спросила Милена.

— Я плохо одет? — озадачился Тюрин. — Почему? Костюм? Галстук? Что не так?

— Петрович, я не про вас. С вами все давно ясно. Даже пиджак от Гуччи будет сидеть на вас, как китель. Я про Региночку. Эти рюшечки, юбки до пят. Так одевались в позапрошлом веке. У нее что, ноги кривые?

— Не знаю, какие у нее ноги, — не без труда сдерживаясь, ответил Лозовский. — Это меня не колышет. Меня колышет ее голова. А голова у нее в полном порядке.

— Ну, не знаю, не знаю. Насчет прически я тоже подумала бы. Рыжеватенькая. Ни то, ни се. Уж рыжая, так рыжая. Даже медно-рыжая. Это было бы самое то.

— Может, ты сама дашь ей пару советов насчет того, как ей одеваться и насчет цвета волос?

— Да? — изумилась Милена. — Сказать тебе, куда она меня пошлет?

— Далеко, — признал Лозовский.

— Не далеко. Очень далеко. Ты собирался сказать мне что-то приятное. Я вся внимание.

— Разве я не сказал? Я сказал. Ты классно выглядишь.

— И это все?

— Если ты дашь мне время подумать, скажу что-нибудь еще. Но мне передали, что это ты хотела меня о чем-то спросить. И была очень встревожена.

— А, это! — отмахнулась Милена. — Проехали. Все уладилось.

— Что уладилось?

— Да ерунда. Стас уехал утром на деловую встречу и куда-то пропал.

— Стас Шинкарев? — вмешался в разговор Тюрин.

— Да. Дома не появился, не звонил, его мобильник не отвечал. Я почему-то заволновалась. Хотела узнать у тебя, может, ты случайно знаешь, где он.

— Но потом позвонил? — уточнил Лозовский.

— Не он. От него. Сказали, что он срочно улетел с новым шефом на переговоры в Лондон. Сам не смог позвонить — у него мобильник испортился.

— Кто позвонил? — спросил Тюрин.

— Какой-то мужчина. Очень любезный. С тысячью извинений. Стас просил его предупредить меня, но он замотался и не сразу вспомнил.

— Когда он позвонил?

— Вчера вечером.

— А когда исчез Стас?

— Три дня назад.

— Откуда ты знаешь, что он уехал утром на деловую встречу? — продолжал Тюрин.

— Потому что он уехал от меня, — слегка потупившись, объяснила Милена.

— Милена, мои поздравления! — рассыпался мелким бесом Лозовский. — Везунчик Стас. Просто везунчик. Если бы в волшебный мир секса меня ввела такая Клеопатра, как ты, вся моя жизнь сложилась бы по-другому. Не дашь пару уроков моим сыновьям?

— Не хами, — с ленивой снисходительностью отозвалась Милена.

— Я — хамить?! Тебе?! — поразился Лозовский. — По-моему, я только тем и занимаюсь, что делаю тебе комплименты. И все они — от чистого сердца! Клеопатра — разве это не комплимент?

— Твоя новая работа — тебе ее предложил Стас? — спросил Тюрин как бы между прочим, как следователь всегда спрашивает о чем-то важном, но важности обнаруживать не хочет.

— Он меня порекомендовал, — поправила Милена. — Этого оказалось достаточно. В его фирме умеют ценить профессионалов. В отличие от некоторых.

— По-моему, я знаю, что это за фирма.

— Да ладно вам, Петрович! Ничего вы не можете знать.

— Рассуждаю так. Кто в России может финансировать культурные программы? Крупные банки. Газпром. РАО «ЕЭС». Отпадает, их программы давно утверждены и штаты пресс-служб укомплектованы. Остаются кто? Нефтяники. Верно? Какая-то молодая фирма. Какая? А вот какая — акционерное общество «Союз». Угадал?

— Может, угадали. Может, не угадали. Стас не сказал, какая фирма. Он там начальник пресс-службы. Со мной еще не подписали контракт. Но фирма очень крутая.

— А с ним?

— Подписали. И выдали тридцать штук «зеленых». Типа подъемных. Не слабо?

— Круто, — с уважением согласился Тюрин. — Когда, ты говоришь, улетел Стас?

— Три дня назад, утром.

— Надолго?

— Сказали: примерно на неделю. А что?

— Да ничего, просто проверил себя на сообразительность. Еще немножко соображаю. Это радует.

Тюрин поднялся и с озабоченным видом пошел к двери:

— Пойду созвонюсь с Морозовым, договорюсь о встрече.

— Звони отсюда, — предложил Лозовский. — Зачем тебе куда-то идти?

— Нет-нет, разговаривайте, не буду мешать, — бросил Тюрин и вышел из загона.

— Пойду, пожалуй, и я, — проговорила Милена. — Будь здоров, Лозовский. Я, наверное, все-таки буду давать вам рекламу. «Российский курьер», конечно, не «Космополитен», но что-то в нем есть. Иногда я даже гордилась, что работаю в «Курьере», хоть ты меня в упор не видел.

— Ничего личного, Милена! — горячо заверил Лозовский. — Ну, были у нас конфликты. А у кого не бывает? Даже в самой дружной семье бывают. Но ничего личного. В своем жанре ты просто супер. Ну, не совпала с линией «Курьера». Я, например, тоже не смог бы работать в «Космополитене». Не мой профиль. Но я и полслова плохого никогда не сказал о твоих материалах. О том, как они сделаны. Не сказал?

— Не сказал.

— Вот видишь, не сказал. Почему же ты называешь меня хамом? Ну, ладно, я не всегда бываю деликатным. Трудное детство, знаешь ли, изъяны воспитания. Текучка опять же. Но почему — хам? И зачем об этом говорить посторонним? Это все равно что разглашать редакционную тайну.

— Никому я об этом не говорила. А то, что ты хам, в редакции без меня все знают. Так что никакой тайны я не разгласила.

— Разгласила. Между делом. Вспомни. Однажды к тебе подкатился галантный молодой человек из Тюмени. Пригласил в ресторан. В «Прагу»?

— В «Царскую охоту».

— О! Расспрашивал о «Курьере». Было?

— Ну, было. Но ни о чем он меня специально не расспрашивал. Обычный треп. Кто с кем, что да как. Сам знаешь, ребята из провинции падки на московские сплетни.

— Когда это было?

— Давно. С полгода назад. Летом.

— С полгода назад? — переспросил Лозовский. — Не путаешь?

— Лозовский! Я была в черной косухе и в черных джинсах. И ужасно потела. Ты же помнишь, какое было лето.

— А снять косуху?

— Сняла. Но все равно потела. Такое не забывается.

— Почему?

Милена засмеялась:

— Он спрашивает почему! Знаешь, в чем твоя проблема? Ты видишь в женщине только верхнюю половину. От пупа и выше.

— Напраслина! — обиделся Лозовский. — Ножки я тоже вижу. Особенно такие, как у тебя. И хотел бы не видеть, но как, Миленочка, как?! И коленочки вижу. А обо всем остальном догадываюсь.

— Хочешь взглянуть?

— Ни Боже мой! — испугался Лозовский. — Воображение всегда богаче натуры. Оно некритично. А глаз — штука безжалостная. Вечно он все выискивает. Даже на солнце находит пятна.

— Говнюк ты все же, Лозовский. Но я все равно почему-то не могу на тебя злиться. И «Курьер» почему-то люблю. Что-то в вашем долбанном «Курьере» есть. Что, Лозовский?

— Свобода, Милена.

— Не понимаю я тебя. Все у тебя есть, упакован по полной программе. Совладелец газеты. Жил бы в свое удовольствие. Вместо этого вкалываешь, как нештатник. Зачем тебе это надо?

— Я и сам иногда задаю себе этот вопрос.

— И как отвечаешь?

— По-разному. Чаще — никак.

— Ладно. Спасибо за кофе. Я сомневалась, нужно ли приезжать. Но, пожалуй, хорошо, что приехала, — проговорила Милена, вставая и оправляя юбку. — Знаешь, почему?

— Почему?

— Расставаться со злобой — это самой себе портить нервы. И цвет лица. Расставаться нужно с улыбкой.

— А я что делаю? — с готовностью подхватил Лозовский и изобразил на своем длинном лице лучезарнейшую улыбку. Но едва за Миленой закрылась дверь, улыбка утратила лучезарность, превратилась сначала в гримасу, а затем и вовсе исчезла, лицо стало равнодушным, сонным, угрюмым.

«Черная косуха, жарко, потела».

Как много информации несет в себе иногда такая вот сущая ерунда. И информация эта была такого рода, что от душевного миропорядка, который Лозовский изо всех сил старался сохранить в себе, не осталась и следа — как Мамай прошел.

Он набрал номер отдела проверки:

— Регина у вас? Скажите, что я ее жду. И по пути пусть найдет Тюрина.

Через несколько минут стеклянная дверь загона открылась.

С тяжеловесной милицейской галантностью следователя, впускающего в кабинет подследственную, Тюрин пропустил впереди себя Регину и молча прошел к своему столу. Регина презрительно бросила:

— Ушла наконец эта бизнес-шлюха?

Лозовский укоризненно покачал головой:

— И это дочь дипломата! А что бы ты сказала, если бы была из простой интеллигентной семьи?

— Так бы и сказала: блядь! И дура!

— Петрович, по-моему, она нас ревнует. Только не пойму: меня или тебя?

Тюрин на шутку не отозвался, а Регина взвилась:

— Вас?! Ревновать?! Старые кобели — вот вы кто! Оба! Расшаркались! Ах, Миленочка! Ах, бизнес-леди!

— Это была всего лишь разведка, зондаж, — попытался объяснить Лозовский. — Мне нужно было у нее кое-что узнать.

— Только не говори мне что! Цвет ее бюстгалтера? Напрасно старался, нет у нее никакого бюстгалтера! Он ей не нужен! Потому что у нее вместо бюста прыщи!

— Региночка, детка, заткнись, — приказал Лозовский. — Вот что я узнал: «Черная косуха, жарко, потела».

— Что это значит? — с недоумением спросила Регина.

— Это, может быть, самая важная информация, которая у нас есть. И самая страшная.

— Ты серьезно?

— Да.

— Послушайте, что происходит? Шеф, ты сам на себя не похож. Петрович, ты тоже. В чем дело?

— Давайте работать, — сказал Лозовский. — Сначала — факты. Голые факты. Версии — потом.

— Начни, — кивнул Тюрин Регине.

— Только без рестрикций и кулисьеров, — попросил Лозовский.

— Мог бы и не напоминать. Я уже давно поняла, что имею дело с беспросветными двоечниками.

Лозовский отключил редакционный телефон, потом извлек из стола красную пластмассовую бирку с круглой дыркой в верхней части, которую когда-то давно, во время поездки по ФРГ, прихватил на память из какой-то гостиницы, и повесил ее снаружи на ручку двери:

«NICHT STOREN!»

«DON’T DISTURB!»

[Не беспокоить! (Нем., англ.)]

— Ну вот. Теперь можно спокойно поговорить.

Регина Смирнова не только публиковала в каждом номере «Курьера» еженедельные аналитические обзоры, но и занималась расследованием крупных финансовых афер. Работала она медленно, публиковала всего по два-три материала в год, но они всегда были оглушительно сенсационными и настолько доказательными, что в суд на нее и не пытались подавать по причине полной бесперспективности иска. Не только Лозовский, но и многоопытный Тюрин поражались, откуда в этой генеральской дочке цепкость и въедливость следователя по особо важным делам.

По ее материалам Генпрокуратура не раз возбуждала уголовные дела и почти всегда доводила их до суда — кроме тех случаев, когда следствию противодействовали слишком уж влиятельные фигуры. Каким расследованием Регина занимается, в редакции никто никогда не знал. Попов на первых порах потребовал, чтобы темы Смирновой, как это положено, предварительно обсуждались на редколлегии, но Лозовский пришел к нему в кабинет, запер дверь и спросил:

— Алик, ты хочешь, чтобы девочку пристрелили? Так имей в виду, что сразу пристрелят и тебя! Потому что решат, что это ты дал ей задание!

Довод подействовал. Даже сам Лозовский узнавал тему расследования чаще всего только после того, как статья была готова и нужно было перевести на нормальный человеческий язык все эти «кулисьеры», «короткие хеджирования», «отмывающие продажи» и прочую бизнес-заумь. Но и эта работа шла не в редакции, а в домашнем кабинете Лозовского в Измайлово.

Регина выходила из себя:

— Шеф, но это же знает каждый идиот!

— Не каждый! — твердо стоял на своем Лозовский. — Я не знаю! Что такое «минорный пакет акций»? Грустный?

— Я не могу! Маленький! Недостаточный для контроля над фирмой! — орала Регина и выбегала на лестницу покурить.

На обратном пути ее перехватывала Татьяна, поила на кухне чаем и успокаивала:

— Ну, тупой он, тупой. И все читатели тупые. Ты же для читателей пишешь, а не для рокеров?

— Для брокеров!

— А это не одно и то же? — невинно спрашивала Татьяна.

— Я не могу! — обреченно вздыхала Регина и возвращалась в кабинет, готовая к продолжению работы.

На свои статьи в вышедшем номере она всегда смотрела с отвращением. Без экономической терминологии и бизнес-сленга они казались ей неприлично голыми. Но суть дела она всегда знала досконально и, когда хотела, могла объяснить все четко и просто.

Регина закурила свой «Ротманс» и поинтересовалась:

— А мне кофе никто не предложит? Или здесь обслуживают только бизнес-леди?

Лозовский наполнил кофе красную фирменную кружку «Нескафе» и поставил перед Региной:

— Извини, детка. Почему-то с чужими мы всегда любезны до отвращения, а со своими… Не злись.

— Ладно, шеф, все в порядке, — снизошла Регина. — Не ты один такой. Все такие. Так вот…

— Секунду! — прервал Тюрин, поспешно извлекая из кармана запиликавший мобильник. — Да!.. Лет тридцать пять?.. Нет… Конечно, точно!.. Давай, жду.

— Про «Союз» Кольцова и про него самого особо говорить нечего, в очерке Степанова все, в основном, верно, — приступила Регина к делу. — Портрет, конечно, сильно подретушированный. Но это частности, они не имеют значения…

— Имеют, — возразил Лозовский. — Ретушь — в чем?

— Например, насчет происхождения капиталов Кольцова и их прозрачности. Он пишет, что это законные проценты от сделок по продаже нефти. Пипл схавает, но для серьезных людей это анекдот. Не поняли? Казахстанскую нефть он продавал. Казахстанскую! Да вы представляете, какой был откат? Российский чиновник по сравнению с этими баями просто бессребреник, ангелок в белых одеждах. Сотни миллионов долларов уходили в офшоры. Если не миллиарды. Какую долю имел Кольцов, даже судить не берусь. Его законные проценты — капля в миллионах черного нала! То, что он сумел их отмыть, вовсе не означает прозрачность происхождения его капиталов. Прозрачные капиталы Кольцова! Смешно!

— Ясно, — кивнул Лозовский. — Анекдот. Посмеялись. Что еще?

— «Нюда-нефть». В очерке сказано, что Кольцов купил контрольный пакет «Нюды» после встречи с Христичем в Монреале. Фигня. Во-первых, «Нюду-нефть» Кольцов не купил, а увел из Государственной топливной компании. Думаю, не только «Нюду», но про остальные точно не знаю.

— Что значит увел?

— Объяснить технологию?

— В другой раз. Суть мы поняли. Получил задаром?

— Не задаром, но практически за бесценок. Обошлась она ему миллионов в десять долларов. Вторая фигня: «Нюду-нефть» он заполучил задолго до встречи с Христичем в Канаде. Но для нас важно другое. Кольцов действительно купил контрольный пакет акций Средне-Волжского нефтеперабатывающего завода, и ему действительно нужны бабки для его реконструкции. Поэтому он хочет «Нюду-нефть» продать. Понятно, по максимуму. И хорошо бы не контрольный пакет акций, а весь пакет. Другая цена. Но для этого его нужно иметь. Улавливаете мою мысль?

— Пока не очень, — признался Лозовский.

— Сейчас въедешь. На следующий день после выхода «Курьера» с интервью генерала Морозова акции «Нюды» упали почти на десять процентов. И были куплены практически мгновенно, сразу после открытия торговой сессии. Но скупила их не «Сиб-ойл», как мы думали. Пока ребята из «Сиб-ойла» стояли с раскрытыми варежками и выжидали, не упадет ли курс еще на несколько пунктов, все акции «Нюды» скупила другая фирма — никому не известная «Строй-инвест». Замечу, кстати, что все брокеры «Сиб-ойла» были уволены в тот же день приказом президента компании. За то, что просрали сделку. И сейчас они размазывают сопли и доказывают, что хотели как лучше. А теперь я скажу, кто фактический хозяин «Строй-инвеста». Сядьте получше, чтобы не попадать со стульев. Так вот, фактический хозяин «Строй-инвеста»…

— Кольцов, — сказал Тюрин.

— Петрович! — изумилась Регина. — Откуда ты знаешь?

— Информацию о том, что «Нюда-нефть» просрочила платеж по налогам, Стасу Шинкареву слил человек из московского представительства «Союза». Офис у них на Яузе, недалеко от Таганки.

— Это рассказал тебе Стас? — вмешался Лозовский.

— Нет. Он и сам не знал. Сказал: человек с биржи. Остальное пришлось узнавать самому. Ну, это дело техники. Он там вроде заместителя по безопасности. Бывший мент, капитан Сахно. Выгнали его из МВД лет пять назад. Темная история. Вроде бы за связь с солнцевскими.

— Тогда все остальное вы сами поняли, — не без разочарования заключила Регина, рассчитывавшая на более сильный эффект от своего сообщения. — Кольцов намеренно задерживает платеж, через Стаса сливает информацию Морозову и так далее. В итоге у него сейчас практически все акции «Нюданефти».

— Но банк действительно не работал неделю, — сказал Лозовский. — Из-за вируса. Никаких операций не проводилось.

Регина отмахнулась:

— Банк-то карманный. Прекратили операции. Кто там будет разбираться, вирус или не вирус. И это, кстати, очень грамотно. Формально платеж просрочен, а причины объективные. Значит, криминала нет, и генерал Морозов утрется. А дальше все элементарно: «Курьер» выходит с очерком «Формула успеха», котировки «Нюды» взлетают. Так что все это — чистой воды пиар. Схема простенькая, но вполне законная. И по нашим временам даже невинная.

— А это? — показал Лозовский телеграмму из Тюменского УВД. — Как это вписывается в твою схему?

— Никак. Никак не вписывается, но и никак не противоречит. Может, все так и было?

Мобильник Тюрина снова пиликнул.

— Да!.. Неделю назад?.. Нет… Мало ли что все остальное сходится!.. Я же сказал: за последние три дня!.. Извини, Регина. Продолжай.

— Да, собственно, у меня все. Общая картина тоже ясна.

Кольцов находит Христича, ставит его гендиректором завалящей «Нюды», тот реализует свою программу, компания поднимается.

Тут подворачивается возможность прибрать к рукам Средне-Волжский завод, в темпе начинается комбинация с интервью Морозова, и «Нюда-нефть», считай, готова к продаже. Кольцов в письме к Попову и цену объявил: четыреста миллионов долларов. Я сначала не обратила на это внимание, думала — блеф. А это не блеф. Это и есть, шеф, цена вопроса.

— Почему Кольцов выбрал для своего пиара «Курьер»?

— Очень просто. Через «Экономист» или «Индепендет» такую акцию не проведешь. А мы — самое то. «Курьер» читают как раз те, кто нужен. И в Лондоне, кстати, тоже.

— При чем тут Лондон?

— Была информация. «Бритиш петролеум» намерена сделать очень крупные инвестиции в российскую «нефтянку». Персидский залив стал слишком неспокойной зоной. То там «Буря в пустыне», то «Лиса в пустыне», теперь вот с Ираком заварушка. А в Сибири уж точно никакой войны никогда не будет. Второе: Кольцов летал на переговоры в Лондон. Думаю, как раз на предмет впарить им «Нюду-нефть». И если верить этой, извиняюсь, бизнес-леди, и сейчас туда же улетел. Я только одного не понимаю: на кой черт ему там Стас Шинкарев?

— Хороший вопрос, — одобрил Тюрин, не отрывая взгляда от лежащего перед ним мобильника.

— А почему Кольцов так спешит? — спросил Лозовский. — Прилетает в Москву всего через день после нашего разговора в Тюмени, покупает типографию, покупает контрольный пакет «Курьера», передает его Попову…

— Еще не передал, — поправила Регина.

— Ты-то откуда знаешь?

— Об этом уже вся редакция знает. Фаина растрепала. А она наверняка подслушала. Но она уверена, что передаст. И Попов, судя по всему, тоже уверен.

— Передал, не передал, но бабки Кольцов потратил немаленькие и Попова за горло взял. И все это только для того, чтобы очерк Коли Степанова вышел в этом номере, а не в следующем? Мне Кольцов объяснил, что интервью генерала Морозова не опровергнуто, акции «Нюды» и «Союза» падают, фирма несет прямые убытки. Попову он даже цифру назвал: десятки тысяч долларов в день. Тут я чего-то не понимаю. Какие убытки?

— Шеф, поздравляю, начинаешь соображать. Если так и дальше пойдет, лет через пять с тобой можно будет разговаривать на профессиональном уровне. Конечно, туфта. Акций в продаже нет, так что никаких убытков он не несет. Уменьшение капитализации компании — да, но это не прямые убытки. Он же не сегодня продает «Нюду».

— Тогда — почему? — повторил Лозовский. — Это не просто спешка. Это лихорадочная спешка. А он не из тех людей, которые любят спешить.

— Он понял, что ты не поверишь в версию тюменских ментов и будешь копать, — высказал предположение Тюрин. — И решил тебя обойти. А потом копай сколько влезет, дело уже будет сделано.

— Ты рассуждаешь как мент, — заметила Регина. — Причин может быть сколько угодно. В том числе политических. Сейчас баррель нефти зашкаливает за тридцать долларов. Не известно, что будет завтра. Промедление может обойтись Кольцову не в десятки тысяч, а в десятки миллионов долларов. Если цена нефти упадет до двадцати баксов, он не получит за «Нюду» и половины.

— Так-то оно так, все может быть, — согласился Лозовский. — Но…

Мобильный телефон Тюрина пиликнул и сразу умолк. Еще раз коротко пиликнул и снова умолк. Тюрин немного подождал и сам набрал номер:

— Ты звонил?.. Так купи себе нормальный мобильник!.. Ладно, ладно, подарю, если ты такой бедный. «Российский курьер» подарит. За помощь. Но его еще нужно заработать!.. Где?.. Когда?.. Не отключайся, у нас совещание, сейчас выйду. Пять минут, — предупредил он Лозовского и Регину, поспешно направляясь к двери. — Без меня не продолжайте.

— Что это за сепаратные переговоры? — с недоумением спросила Регина. — С кем?

— Понятия не имею. Скажет.

— Не нравится мне все это. Очень не нравится. И как-то неспокойно у меня на душе.

— У меня тоже, — кивнул Лозовский.

Воспользовавшись перерывом, Регина заправила «эспрессо» новой порцией кофе и отправилась за водой в туалет в конце коридора, а Лозовский взял ксерокопию очерка Коли Степанова и начал просматривать тексты, относящиеся к Кольцову.

— Программа Кольцова насчет нефтяной вертикали — это реально? — спросил он, когда Регина вернулась.

— Теоретически — да. Практически вряд ли.

— Почему? В конечном итоге всем же выгодно?

— В конечном. Но для этого нужно чем-то поступиться уже сейчас. Знаешь, какое сегодня самое противное слово? «Будет». Всех уже тошнит от этого «будет». «Есть» — это то, что есть. А будет!.. Но главное даже не в этом. Кольцов пытается построить вертикаль на базе своего «Союза». Центр — в Москве, а добыча и нефтепереработка в пятнадцати регионах. Это пятнадцать губернаторов и их команд. И ни один из них пальцем не шевельнет, чтобы помочь Кольцову, а шевельнет, чтобы помешать. Нужно объяснять почему?

— Нет. Потому что налоги Кольцов платит в Москве.

— Вот именно. Государственная топливная компания могла воздействовать на губернаторов, потому что за ней власть. А у Кольцова только один рычаг — бабки. А чтобы прокормить пятнадцать губернаторов, нужны миллионы и миллионы. И не деревянных — зелененьких.

— Почему же Кольцов в это дело лезет?

— Потому что это единственный способ утвердиться на нефтяном рынке. Не пристроиться сбоку к трубе, а подмять под себя всех. Даже таких монстров, как ТНК или «Сиб-ойл». Тот, кому это удастся, станет хозяином России. Даже президентом. Если захочет. Но не думаю, что это удастся Кольцову. До него уже пытались идти по этому пути. Где они? Иных уж нет, а те далече… Налить тебе кофе?

— Нет, спасибо, у меня от него уже во рту кисло, — отказался Лозовский. — Почему убивают бизнесменов?

— Ну и вопрос! — усмехнулась Регина. — Кредитор, конкурент. Да мало ли что еще!

— Я про большой бизнес.

— В большом бизнесе, Володя, не убивают, а решают проблемы.

— Какие? Кредитор? Но долг останется. Конкурент? Но конкуренция останется. Не на одном же человеке держится бизнес.

— На Западе — да. А у нас часто именно на одном. Убери его, и бизнесу конец. Второй вариант — когда с ним нельзя договориться, а с его преемником можно. Третий вариант — когда бизнесмен становится опасным для конкурентов. В эту зону риска, кстати, попадет Кольцов, если наберет слишком большую силу. Бывает и экзотика. Редко, но бывает.

— Экзотика? — заинтересовался Лозовский. — Например?

— Пожалуйста. Один бизнесмен очень крупно кинул другого. На Западе такие вещи решают через арбитражный суд. Что такое наш арбитраж, не буду говорить. Даже если ты кругом прав, судиться будешь до второго пришествия. Но и с кидняком смириться нельзя. Знаешь, как говорят бизнесмены? Если станет известно, что меня безнаказанно кинули хоть на цент, найдутся желающие кинуть на миллион. Вопрос деловой репутации. С лохом, который позволил себя кинуть, серьезные люди никаких дел иметь не будут. Тут и происходит то, что мы называем заказным убийством. Они чаще всего остаются «висяками». Но те, кому нужно, знают. Репутация восстановлена. Такая вот, шеф, экзотика.

— Знаешь, о чем я думаю? — помолчав, проговорил Лозовский. — Замуж бы тебе, Региночка. Замуж, двоих детей, а не копаться в этой грязи.

— За кого, Володя?! За кого?! — жалобно спросила Регина. — Ну, была я замужем. Топ-менеджер из Мадрида. Жгучий испанец. Мне было двадцать лет, ему двадцать два. Познакомились мы в Лондоне на приеме в нашем посольстве. Одевалась я тогда от кутюр, он запал на мои ножки, я на его усы. Он по-русски ни бельмеса, я по-испански только «бэсса мэ мучо». С полгода был рай. Потом я сдуру выучила испанский. И поняла, что говорить мне с ним совершенно не о чем.

Она ткнула недокуренную сигарету в пепельницу и тут же закурила новую.

— Вот за тебя бы я вышла замуж. Или за Петровича. Но вы, к сожалению, оба безнадежно женаты.

— И староваты для тебя, — улыбнулся Лозовский. — Тебе бы кого-нибудь помоложе.

— Скучно с ними! Понимаешь? Скучно! В следующий раз выйду за китайца! — сердито пообещала она. — Чтобы учить язык лет пятнадцать!.. Что такое любовь, Володя? Она вообще есть или это такой же миф, как свобода, демократия и права человека?

— Есть, Региночка, есть. И я тебе скажу, что это такое. Любовь — это как жираф. Один раз увидишь, и уже ни с чем не спутаешь. Есть люди, которые так ни разу в жизни и не увидели жирафа. Им не повезло. Но ты увидишь. Обязательно увидишь. Придет. Он уже где-то идет.

— Не смей меня жалеть! Слышишь? Не смей меня жалеть! — неожиданно выкрикнула Регина и выбежала из загона.

— Что с ней? — спросил появившийся в дверях Тюрин. — По-моему, плачет. Ты что, обидел ее?

— Наоборот, пожалел.

— Пойду успокою.

— Не ходи, не нужно. Она сама справится.

— Жалко девчонку. Не женским делом занимается. Ей бы замуж, детей… Ты чего усмехаешься?

— Это я ей и сказал. С кем ты созванивался?

— С одним человеком.

— С кем?

— Потом. Не при ней. У нас надолго еще?

— Думаю, нет. А что?

— Нужно кое-куда съездить. До конца рабочего дня.

— Успеем. Сделай веселое лицо, — поспешно сказал Лозовский, услышав шаги Регины.

— Что у вас за дурацкие физиономии? — спросила она, войдя в загон.

— Почему дурацкие? — не понял Тюрин.

— Как у клоунов, которые делают вид, что им очень весело, а сами думают, как дожить до получки.

— Вот ты и снова в форме, — с удовлетворением констатировал Лозовский. — Продолжим. Ты изложила свою версию…

— Чем тебе она не нравится?

— Дело не в том, нравится или не нравится. Дело в другом: верна она или нет. Версия верна, если она объясняет все факты. Буквально все. Петрович подтвердит: если не лезет даже маленький фактик, версия скорее всего ложная.

— Так оно и есть, — кивнул Тюрин.

— Какой факт не лезет в мою версию?

— Сейчас скажу. Ты исходишь из того, что «Нюду-нефть» поставил на ноги Христич. Так вот… Ты хорошо сидишь?.. Тогда слушай: Христич уехал из Нюды два года назад. А проработал он там всего год. И ни один из его проектов не был реализован. Ни один. Все они остались на бумаге.

— Что за ерунда? — удивилась Регина. — Он же генеральный директор компании!

— Формально. Третий год он живет под Ейском. Я был у него. Он очень тяжело болен и никакого участия в управлении «Нюданефтью» не принимает.

— Ничего не понимаю. Совершенно ничего! Петрович, ты что нибудь понимаешь? Петрович, я к тебе обращаюсь!

— Я? Нет. Извини, задумался. Если ты ничего не понимаешь, я тем более.

— Твоя версия еще на плаву? — поинтересовался Лозовский. — Или уже пошла ко дну?

— Но, может быть, его проекты были реализованы уже без него?

— Я тоже люблю подгонять решения под ответ. Все любят. Видимо, это в человеческой природе.

По паркету коридора дробно процокали каблучки, дверь загона распахнулась, разгневанной фурией в ней возникла Фаина:

— Лозовский! Почему твой телефон не отвечает? Почему я должна бегать за тобой, как не знаю кто? Альберт Николаевич…

Лозовский молча поднялся, развернул Фаину за плечи, выставил в коридор и запер дверь за задвижку.

— Продолжим. О чем я говорил? Да, про решения, которые подгоняются под ответ. По-моему, как раз этим ты сейчас и занимаешься. В пометках Кольцова к очерку Коли Степанова сказано, что каждая скважина «Нюда-нефти» дает сейчас в три раза больше нефти, чем в среднем по Тюмени. И ты сама называла эту цифру. В свете того, что мы знаем, выглядит она — как бы это поточнее сказать? — несколько сомнительной.

— Полной туфтярой, — хмуро уточнил Тюрин.

— Петрович, я тебя очень люблю, но ты все-таки пощади мое профессиональное самолюбие, — попросила Регина. — Кольцов может говорить, что скважины Нюды дают нефти не в три раза больше, а в сто. Но есть цифры. С каждой тонны добытой нефти платится определенный налог. Рассчитать по налоговым отчислениям количество добытой нефти — задача для первокурсника экономического вуза. Нефти в Нюде добывают ровно столько, сколько добывают. Это — факт. Любая версия, которая игнорирует этот факт — чушь. Какой же идиот будет платить налог с не добытой нефти? Не доплачивать налог — сколько угодно. Но переплачивать?

— Ладно, — сказал Лозовский. — Есть еще один фактик. Если и его ты встроишь в свою версию, будем считать, что мы просто не в состоянии разобраться в том, что происходит. Когда Кольцов купил акции Средне-Волжского завода?

— Два месяца назад.

— А разработку «Курьера» он начал полгода назад. Летом прошлого года.

— Уверен?

— Его сотрудник прилетал в Москву, водил Милену в ресторан «Царская охота» и подробно расспрашивал о ситуации в «Курьере».

— Полгода назад? Она не путает?

— Она не путает. Она была в черной косухе и сильно потела.

— О Господи! — сказала Регина. — Но это же значит…

Ручка двери задергалась, легкая стеклянная дверь затряслась, потом в матовое стекло повелительно постучали.

— Ну не дадут спокойно поговорить, — проворчал Тюрин, отпирая дверь.

В загон вошел главный редактор «Российского курьера» Альберт Николаевич Попов. Он вошел так, как может войти только главный редактор. Вся его низкорослая рыхлая фигура в дорогом, но все равно мешковатом костюме источала решительность, а изпод тусклых, сваливающихся на лоб волос мрачно сверкал начальственный взгляд.

— Что это такое? — раздраженно спросил он, бросая на стол Лозовского бирку «Не беспокоить». — Это редакция, а не бордель! Вы тут что, пьете?

— Пьем, — с невинным видом подтвердила Регина. — Кофе. Очень хороший, свежий. Хотите? Только кружки «Алик» у нас нет. Кружки «Регина» тоже нет, почему-то не делают. Даже «Эльвиру» делают, а «Регину» не делают. Так что я пью из обычной «Нескафе». Но вам могу налить в «Павлика» или в «Вову». Что вы предпочитаете? В «Вову»?

— Мне надоели ваши шутки, Смирнова! — отрезал Попов. — Павел Петрович, где статья «Игра в „семерочку“»? Я сказал «срочно». Когда главный редактор говорит «срочно», это и значит срочно!

— Работаем. Вот. Обсуждаем, — извиняющимся тоном объяснил Тюрин.

— Вижу, как вы работаете! Заперлись, курите и болтаете! Лозовский, у меня все чаще возникают сомнения в вашей способности руководить отделом. Очень большие сомнения!

— Альберт Николаевич, выйдите, пожалуйста, и закройте дверь с той стороны, — вежливо попросил Лозовский, глядя не на Попова, а в окно, за которым угасал тусклый январский день.

Попов даже задохнулся от возмущения:

— Да вы!.. Вы!..

— Иначе я встану и буду гнать вас по коридору пинками до самого вашего кабинета, — так же равнодушно, сонно пообещал Лозовский. Немного подумал и уточнил: — Поджопниками.

Регина прыснула и, не выдержав, расхохоталась.

— Извините, — ответила она на грозно-недоумевающий взгляд Попова. — Я представила себе эту картину… Нет, не могу!.. Извините!..

Попов перевел тяжелый взгляд на Лозовского:

— Надеюсь, ты понимаешь, что после этого нам придется расстаться?

— Алик, я буду по тебе очень скучать. А теперь пошел вон.

Лозовский не знал, служил ли Попов в армии, но развернулся он по-военному круто, через левое плечо, и рубанул строевым шагом. Правда, с правой ноги.

— Ну, ребята, с вами не соскучишься, — вытирая выступившие от хохота слезы, сказала Регина. — Шеф, тебе не кажется, что для разговора с главным редактором ты выбрал не самый корректный тон?

— Да пошел он в жопу, — буркнул Лозовский. — Ты сказала: «Это же значит». Что, по-твоему, это значит?

— Мелькнула одна мысль. Но версия совершенно идиотская. Хотя в нее укладываются все факты. Буквально все. Даже это, — показала Регина на телеграмму из Тюменского УВД. — Но она не выдерживает никакой критики. Ненаучная фантастика. Так что не буду и говорить.

— По-моему, я знаю, какая мысль у тебя мелькнула, — включился в разговор Тюрин. — У меня она тоже мелькнула. И она не кажется мне идиотской. Мысль вот какая, — объяснил он Лозовскому. — Все это — не маленький невинный пиар. Все это — очень крутая афера. Нефти в «Нюде» сколько добывали три года назад, столько и сейчас добывают. А всю остальную Кольцов приписывает.

— То есть? — удивился Лозовский. — Ты хочешь сказать, что он покупает составы с нефтью на стороне и продает как свою?

— Да нет, — отмахнулась Регина. — Это как раз проще простого. В нефте-трейдинге вообще черт ногу сломит. Нефть еще в пласте, а ее уже продали. Она в трубе, а ее уже перепродали. Она плывет в танкере и успевает три раза сменить владельца. Взаимопоставки, взаимозачеты. Так что это для Кольцова не проблема.

— Но он же платит налоги! Миллионы долларов! Он же переплатил… Сколько?

— Сейчас скажу. — Регина пощелкала клавиатурой компьютера и выдала результат: — Очень грубо, на круг. За первый год он переплатил миллиона два. За второй — четыре. За последний — шесть. Итого — двенадцать.

— Двенадцать миллионов долларов! — повторил Лозовский. — Смысл?

— Продать за четыреста миллионов компанию, которая не стоит и десяти, — пояснил Тюрин.

— Десять стоит, — возразила Регина. — Даже больше. Реальная цена «Нюда-нефти» при нынешней конъюнктуре — миллионов пятьдесят.

— Пусть пятьдесят. Пятьдесят и четыреста. Почувствуйте разницу.

— Твою мать, — сказал Лозовский, взлохматил волосы и даже почесал в затылке. — Мы живем в замечательное время. Каждый день приносит много нового и интересного. Но то, что интересно — не ново, а то, что ново, — не интересно. Но бывают и исключения. Почему это кажется тебе ненаучной фантастикой? — обратился он к Регине.

— Кольцов не сможет продать «Нюду». Пиар пиаром, но ты представляешь, как проверяют компанию перед тем как купить? Проводится полная экспертиза всего. Геология, геофизика, оборудование, черт в ступе. Деталей не знаю, не специалист, но уверяю вас, что работают эксперты высшего класса, и их на кривой козе не объедешь.

— Сможет, — возразил Тюрин.

— Как, Петрович? Как?!

— Не знаю. Но Кольцов знает. Если он действительно это затеял, знает. То, чего нельзя сделать за деньги, можно сделать за большие деньги. То, чего нельзя сделать за большие деньги, можно сделать за очень большие деньги. А ставка в этой игре — на минуточку — триста пятьдесят миллионов долларов!

— Ты снова рассуждаешь как мент.

— Я рассуждаю как бывший старший следователь по особо важным делам Главного управления по борьбе с экономическими преступлениями. И уж там я всякого насмотрелся.

— Даже такого? — с иронией поинтересовалась Регина.

— Нет, с таким не сталкивался. Но я уже давно в отставке. А время идет вперед. И новые идеи завоевывают умы.

— Погодите! — перебил Лозовский. — Но ведь новый владелец компании очень быстро поймет, что его кинули!

— Конечно, поймет, — согласилась Регина. — Поэтому Кольцов и пытается впарить компанию «Бритиш петролеум».

— Но они же подадут в суд!

— Это уж точно. И будут судиться. Очень долго. Получая удовольствие от процесса, а не от результата.

— А если «Нюду-нефть» купят наши? Тоже будут судиться?

— Нет, — сказал Тюрин. — Наши судиться не будут.

— Что же мы имеем? — попытался подвести итог Лозовский. — Нет ни одного факта, который эту версию опровергает. Но нет и ни одного, который ее подтверждает.

— Еще не вечер, — неопределенно заметил Тюрин. — Володя, нам пора, человек ждет.

— Едем. Региночка, детка, огромная к тебе просьба. Пройдись по «Игре в „семерочку“» рукой мастера. Статью нужно доделать как можно быстрей.

— Для Попова? — удивилась Регина.

— Для генерала Морозова. Петрович отвезет ему статью сегодня вечером.

— Сегодня не получится. Завтра.

— Значит, завтра. Сделаешь?

— Шеф, ты злоупотребляешь моим ангельским терпением.

— Такое уж я говно, — со вздохом сказал Лозовский. — Злоупотребляю. Но — любя.

— Это единственное, что тебя оправдывает. Ладно, сделаю. Так и не скажете мне, в чем дело?

— Обязательно скажем, — заверил Лозовский. — Когда сами поймем.

— Поедешь на своей тачке, а я на своей, — сказал Тюрин, когда они вышли из лифта. — Мне нужно будет потом отвезти этого человека домой.

— Что за дела? — спросил Лозовский. — Теперь-то можешь сказать?

— Плохие дела, Володя. Очень плохие. Навел я кое-какие справки. Кольцов вылетел в Лондон три дня назад. Вчера утром вернулся и сразу же улетел в Тюмень.

— А Стас?

— Ни три дня назад, ни позже гражданин Российской Федерации по фамилии Шинкарев государственную границу Российской Федерации не пересекал.

Темно-вишневая «Вольво-940» Тюрина остановилась возле проходной ГУВД Москвы на знаменитой Петровке, 38. Лозовский припарковал свой джип сзади и вышел из машины.

— Знакомьтесь. Подполковник Саша Муравьев, второй отдел МУРа, как говорят: убойный, — представил Тюрин поджидавшего их человека лет сорока в заурядной кепке и турецкой дубленке. — А это мой шеф, журналист Володя Лозовский.

Подполковник Саша Муравьев пожал Лозовскому руку, потом посмотрел на тюринскую «Вольво» и на «Ниссан-Патрол» Лозовского и покачал головой.

— По-моему, я выбрал не ту профессию, — проговорил он и полез в услужливо открытую перед ним Тюриным дверь «Вольво».

Через полчаса, поторчав в пробках на Ленинградском шоссе и покрутившись на прилегающих улицах, машины въехали в ворота больничного комплекса и остановились возле служебного здания в глубине двора. Лозовский сразу понял, что это за здание — морг.

Подполковник Муравьев зашел в кабинет дежурного врача, через несколько минут вышел и жестом предложил Тюрину и Лозовскому следовать за ним. Врач ввел их в просторное, ярко освещенное холодным светом люминесцентных ламп, стерильно чистое помещение с воздухом без запахов, но словно бы обезжизненным, мертвым. В стене были морозильные камеры, похожие на ячейки вокзальных автоматических камер хранения, только размером побольше.

— Неопознанный, поступил три дня назад днем, — кивнул врач санитару. Тот выдвинул из ячейки каталку и привычным жестом раскрыл «молнию» черного пластикового мешка. Узкая глубокая рана страшно зияла на лбу от левой брови до аккуратного пробора в черных волосах на сером, как булыжник, каменном даже с виду лице.

Это был Стас Шинкарев.

— Чем это его? — проявил профессиональный интерес Тюрин. — Неужели кастет?

— Кастет, — подтвердил Муравьев.

— Надо же. Редкость по нынешним временам.

— Да, сейчас это оружие на любителя. Ваш?

— Нет, — опережая Тюрина, сказал Лозовский.

— Точно не ваш?

— Точно, — чуть помедлив, кивнул Петрович.

— Уберите, — распорядился Муравьев. — А ведь все сходится, — проговорил он, когда вышли из морга на живой воздух. — Подняли его три дня назад утром за Химками. Ни денег, ни документов. Даже ключи от квартиры зачем-то забрали. Ехал, вероятно, в Шереметьево, сел в подставную тачку. Типичное ограбление и убийство.

— Убивать-то зачем? — спросил Лозовский.

— Чтобы не опознал машину и водителя. Твою мать. Только полдня зря потратил, — подосадовал Муравьев.

— Саша, свой ужин в «Арагви» ты заработал, — утешил его Тюрин. — И мобилу получишь. «Нокию». Устроит?

— Но ведь я ничего не сделал.

— Вот, Володя. А пишем: милиция коррумпированная, милиция коррумпированная. Не вся. Еще есть в ней люди, которые не берут бабок за работу, которую не сделали. Все в порядке, Саша. «Российский курьер» умеет ценить друзей. Покури, а я перекинусь парой слов с шефом.

— Вот это и есть цена вопроса, — проговорил Тюрин, отойдя с Лозовским к «Патролу». — Почему ты его не опознал?

— Потому что мы еще не поняли, что происходит.

— Володя, мы поняли все, что происходит! После разговора со мной Стас кинулся к капитану Сахно — как он считал, человеку с биржи. Представляешь, что он ему выдал? «Суки! Рубите десятки миллионов, а мне отстегнули всего полторы штуки?! Да я вас». А дальше все просто. «Стас, — сказали ему, — ты известный журналист, со связями, иди к нам начальником пресс-службы, будем работать вместе. Быстренько увольняйся и подписывай с нами контракт». А почему? Потому что два подряд убитых журналиста «Курьера» — это наводит на размышления.

— Дурак, — сказал Лозовский. — Хоть о мертвых и не принято так говорить.

— Хуже, — поправил Тюрин. — Дурак-шантажист. Вещи несовместимые. Одно из двух: или ты дурак, или шантажист.

— Все равно жалко. Жить бы ему и жить.

— Ну, не знаю, сколько бы он еще прожил. У шантажиста век короткий. Он не понял, в какую игру сунулся. Вспомни: ставка в этой игре — триста пятьдесят миллионов долларов! И нам в нее тоже соваться нельзя. Я не говорю, что опасно. Это бы ладно. Главное — бесполезно. В деле Степанова тюменские менты будут стоять на своем намертво. Да хоть сам генпрокурор приедет. Виновник драки арестован, дадут ему по двести шестой года три за злостное хулиганство. И мы никогда не узнаем, что там было на самом деле. А доказать, что Кольцов затеял аферу, мы не можем ничем. У нас нет ни единого факта, только догадки. Согласен?

— Согласен.

— Ну, я рад, что ты все понимаешь. На капитана Сахно я дам наводку Саше Муравьеву, пусть копают. И на этом наши возможности исчерпаны. Но вот что я тебе, Володя, скажу: Бог не фраер. Он не фраер, Володя! Он долго терпит, но больно бьет. Значит, договорились — в это дело не лезем. Договорились?

— Договорились.

— Железно?

— Железно.

— Вот и хорошо. Ладно, поеду с Сашей в «Арагви». Не хочешь присоединиться?

— Да нет, спасибо. У вас свои разговоры, я вам буду только мешать.

— Тогда езжай домой и выспись как следует, на тебе лица нет.

— Так я и сделаю, — пообещал Лозовский.

— Тогда до завтра?

— До завтра.

В тот же вечер, заехав на полчаса домой переодеться и взять деньги и документы, Лозовский вылетел в Нижневартовск.