"Иво Андрич. Путь Алии Джерзелеза" - читать интересную книгу автора

сливаясь с верхушками сосен и ясным небом. Прежняя тоска его будто искала
выхода в неудержимом веселье. Лишь на мгновение в душе его всколыхнулись
боль и стыд: так скоро отречься от своей недавней тоски и гневного решения
никогда больше не приближаться к женщине! Даже к кошке!.. Даже к кошке!..
Цыганки, пошептавшись, вдруг дружно запели:

Заболел Джерзелез.
Аман! Аман!

Поднялся шум и смех, головы повернулись к Джерзелезу, но он уже никого
не видел. Глаза его сверкали, лицо пылало, но в теле была странная
слабость - хоть и легок, а никак не подняться с земли.
Эту песню слышал он в первый раз от цыганок в тот год, когда всю весну
пролежал в Сребрнице. Как-то в пятницу его тяжело ранили под окном у дочки
Нурии-бега. Он уже не помнит ни той пятницы, ни окна, ни Нурии-беговой
дочки, которую давно забыл. Помнит лишь, как лежал, слабый и раненый, у
открытого окна, а внизу плескался и журчал вздувшийся ручей. Был Юрьев день,
на холме раскинулся цыганский табор, и цыганки первый раз пели о нем,
Джерзелезе, песню. Песня неслась от холма к холму. Голоса цыганок сливались
с журчанием ручья, сребрницкая долина содрогалась от их песен. А он лежал
неподвижно и был так слаб, что не мог поднести к губам даже кружку с
лимонадом. Картина эта как живая встает перед его глазами, и он не знает,
что же было тогда и что сегодня, в голове все смешалось: песни, музыка, вино
и люди. А тут еще перед глазами в дерзком порыве взлетает в небо Земка, и
прямо дух захватывает от ее смелости и бросает то в жар, то в холод.
Последние дни Джерзелез почти ничего не ел и поэтому быстро захмелел. Солнце
село, подул холодный ветер, зашумели сосны; в сумерках дым от костра казался
синим.
Джерзелез кликнул цыгана и приказал ему играть над его головой на самой
тонкой струне. Но мешал ему, бранился, норовил ударить, посылал к черту и
скрипку, и ее создателя. Старший Морич тщетно его утихомиривал. Потом
Джерзелез вскочил и хотел было погнаться за Земкой. Моричи, смеясь,
удерживали его; постепенно осмелели и парни из Прибоя. Все вокруг
сотрясались от хохота. А Джерзелез бормотал заплетающимся языком:
- Она моя... погибель...
Он вырвался и, протянув руки, бросился к Земке, которая стояла в толпе
цыганок возле качелей и ела красную албанскую пастилу. Его вишневый шелковый
пояс, облитый ракией и вымазанный сажей, волочился по земле, штаны сползали,
собираясь в складки, так что короткие ноги казались еще короче и толще. Он
едва держался на ногах и раскачивался из стороны в сторону. Глядя на него,
цыганки визжали от восторга, а цыгане совсем обнаглели. Музыка умолкла.
- Ха, держи его, земля!
- Давай, давай, ребята!
Цыганята вскарабкались на деревья и швыряли в него оттуда шишками.
Джерзелез вернулся на место, сел, выпил и затянул песню.
Стемнело. Народ понемногу расходился, а у Моричей с приятелями гульба в
самом разгаре. Они подшучивают над Джерзелезом, который с напряжением
вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть Земкино лицо, пока в глазах не
зарябило. Музыканты хотели было уйти, но гуляки их не отпускали. И, перейдя
от уговоров и посулов к брани и ругательствам, осыпали их то деньгами, то