"Федерико Андахази. Милосердные" - читать интересную книгу автора

желтовато-серые сумерки. Женевское озеро походило на смятый луг. Солнце, с
трудом различимое бледное пятно, источало холодный свет, который почти
осенними красками расцвечивал рыжую черепицу, зеленые кроны тополей, бурые
утесы и охристый песок. Хлестал дождь. Он, не переставая, шел всю ночь.
Джон Полидори спал беспокойным, неровным сном. Он то и дело приближался
к той зыбкой грани, что отделяет забытье от бодрствования, переступая порог,
за которым бред обретает материальность, а реальность становится
расплывчатой тенью. Причудливое сочетание грез и были оформилось в два
убеждения. Первое - что вечером, прежде, чем заснуть, он на едином дыхании
написал рассказ, содержание которого не мог припомнить, но достаточно
открыть глаза, и на столе будет лежать рукопись - неопровержимое и
умиротворяющее доказательство произошедшего. Второе заключалось в том, что
его преследовал навязчивый кошмар о якобы полученном письме, содержание
которого как раз прочно засело в памяти. Дурной сон. Ничего более. И
Полидори возрадовался обоим фактам. Он сладостно потянулся и выгнул спину.
Затем позволил себе сладостную и заслуженную ласку - почесал голову и
накрутил на указательный палец прядь волос. На уголках губ заиграла легкая,
едва уловимая улыбка. Он написал совершенный рассказ. Он припомнил разговор,
который вел со своим Лордом несколько. дней тому назад. Тогда он пытался
доказать Байрону, что между ними нет никакой разницы. Теперь, уже улыбаясь
во весь рот, он вспомнил ответ его Лорда:
- Мне доступны три вещи, которые тебе не под силу: переплыть реку, с
двадцати шагов погасить выстрелом свечу и написать книгу, четырнадцать тысяч
экземпляров которой разойдутся в один день.
Меньше всего Полидори волновала физическая ловкость. Но книга,
завершенная им всего несколько часов назад, - тут не было никаких сомнений -
переживет хрупкую славу его Лорда. Критики были правы. Как писатель, Байрон
был посредственностью, обязанной своей известностью исключительно интрижкам,
которые он создавал вокруг своего имени. Напротив, людям масштаба Джона
Полидори - увещевал себя секретарь - предуготован мраморный пьедестал славы.
Его же собственное творение продастся не только в один день, но и тиражом не
в четырнадцать, а в двадцать восемь или во все тридцать тысяч экземпляров.
Он проснулся, радостный и счастливый, взбодренный собственной уверенностью.
Однако за тот краткий миг, который понадобился Джону Полидори, чтобы
разомкнуть веки, он разоблачил свой добровольный фарс, тот приятный, но
эфемерный обман, что порой нам навевают сны.
Безутешный, он метался по комнате из угла в угол. В испарине злобно
комкал в руках письмо Анетты Легран, гоня прочь мрачные эпистолярные
пророчества и стараясь удержать в памяти содержание приснившегося рассказа.
Но чем больше он пытался ухватить нить повествования, тем быстрее она
испарялась из его памяти. Он надеялся сохранить хоть малейший след,
слабейший отпечаток, который затем выведет его на правильный путь. Схватился
за перо - и обнаружил, что не может поймать за хвост ускользающую
стремительную комету. Пустота. Приснившийся сюжет ушел, как вода сквозь
пальцы. Пустота. Полидори погрузился в первозданное, беспощадное отчаянье.
Если утрата дорогой вещи или, хуже того, любимого человека и непоправимы, то
хотя бы отчасти, не до конца, могут быть восполнены тоской, сладостно
томящей ностальгией; теперешняя потеря была не просто расставанием со своей
самой сокровенной мечтой. Он не мог найти утешения даже в воспоминании.
В подобном состоянии духа он вышел их комнаты.