"Федерико Андахази. Милосердные" - читать интересную книгу автора

изысканный экземпляр первого издания Страданий молодого Вертера, а на
ужин - настоящая , гастрономическая оргия - Тысяча и одна ночь.
Расправившись с Опытами Монтеня , я принялась лакомиться Филиппом де Комином
, маркизой де Севинье и герцогом Сен-Симоном. Я все еще храню три последние
страницы Декамерона и финал Гаргантюа и Пантагрюэля: они доставляют мне
столь великое наслаждение , что я удерживаю себя от того , чтобы доесть их.
Я буквально проглотила Поцелуи Иона Секунда , а заодно и Ариосто , Овидия ,
Вергилия , Катулла , Л укреция и Горация. Дошло даже до того , что я
отведала сколь неудобоваримые , столь и великолепные Рассуждения о методе, а
за ними следом - Страсти души. Как Вы могли заметить , я не склонна
перечитывать книги по второму разу. Однако я наделена способностью , которую
рискну определить как память организма: помимо тягостного дара запоминать
все подряд - хоть сейчас прочитала бы Вам от начала до конца всю Одиссею -
меня отличает еще одна особенность. То, что иногда излишне легкомысленно
называют знанием , не оседает в виде некой суммы в глубинах моего духа , но
хранится в теле в виде совокупности инстинктов , понимаемых в самом
физиологическом смысле слова. Л итература для меня - естественный способ
выживания. Др. Полидори , настоятельно рекомендую Вам поставить опыт:
съешьте то , что прочли.
Джон Полидори был поражен. Он неоднократно сетовал на свою короткую
память. Сколько раз ему хотелось процитировать тот или иной стих, который,
казалось, как нельзя лучше подходил к обстоятельствам! Но память его была
концептуальной, а не буквальной; он в точности помнил идею, но не мог облечь
ее ни в метры, ни в рифмы конкретного стихотворения. Всякий раз, пытаясь
покорить воображаемую аудиторию, он неизбежно путался в невысказанных
стихах, которые никак не рифмовались, отчего одиннадцатисложники
превращались в нескончаемые, громоздкие конструкции из двадцати четырех
слогов. Поскольку он захватил с собой Прогулку Уильяма Вордсворта, то решил,
что сейчас самое время начать. Прочитав с жадностью первую страницу, он
вырвал ее, смял и отправил в рот. Жевать сухую грубую бумагу оказалось делом
нелегким: было жестко, острые обрезы ранили небо. С первого раза ему так и
не удалось пропихнуть ее в горло. Он подумал, что похож на какое-то жвачное
животное, чья жалкая участь не измениться до конца дней. После нескольких
попыток, прерываемых приступами тошноты, ему все же удалось проглотить
страницу. Теперь, когда она стала спускаться вниз по пищеводу, он
почувствовал себя удавом, только что съевшим целого барашка. Затем наступила
очередь второй страницы. После пятой глотать стало не труднее, чем пить
бульон. В самый разгар пиршества, где-то на девяносто третьей странице,
дверь неожиданно и без стука распахнулась, и на пороге комнаты появился
Байрон. Оба застыли как вкопанные. Рот Полидори был набит бумагой, которая
еще виднелась между губ, покрытых черной от типографской краски пеной слюны;
в руке секретарь держал то, что осталось от книги: обложку с несколькими
рахитичными страницами. Перестав жевать, он громко сглотнул, тщетно пытаясь
скрыть очевидное. Прежде чем развернуться и покинуть комнату, Байрон
прошептал:
- Bon appitit .
Ответом Полидори стала непроизвольная отрыжка, сухая, громкая и слишком
незатейливая, чтобы составить суждение о литературных достоинствах
съеденного произведения.