"Михаил Анчаров. Этот синий апрель (Повесть)" - читать интересную книгу автора

Атлантида... Он услышал про нее из черного диска репродуктора, что
стоял на отцовском столе рядом с пепельницей из резного мыльного камня,
купленной в двадцатые шальные годы для красоты жизни. Гошка всегда слушал
радио, уткнувшись носом в черную картонную ночь репродуктора, и все передачи
были для него ночные. Он услышал однажды конец передачи о том, что потонуло
царство. Золотое царство потонуло двенадцать тысяч лет назад, и он услышал
слово "Атлантида". Он не знал тогда, что это на всю жизнь, но почему-то
заплакал. Оттого, наверно, что ему всегда доставались только концы передач
или начала, обрывки тайны и предвкушения, и ничего не давалось в руки
целиком, и оставалось только изматывающее волнение. И теперь он стоял
маленький впереди всех и смотрел на ворота. Все смотрели на ворота, но
только все теснились друг к другу, и у женщин были заискивающие глаза, а
мужчины дымили папиросами. Потому что от ворот-то шел Чирей.
Незаметная женщина Клавдия была сестра того Феди Федосеева, у которого
было длинное лицо и характер молчаливо-пренебрежительный, а связи,
неизвестно за какие заслуги, тянулись к Лефортову и Черкизову. Дом
семнадцать - одна сторона на Майоров переулок, другая - на Большую
Семеновскую, а в просвете - Окружная дорога, и по весенним ночам крик
паровоза.
Чирей шел легко и удобно и улыбался изящно. С ним кое-кто из
панченских: Грыб в клетчатой кепке с длинным козырьком, а лицо белое, как
ножка гриба, и глаза сонные; Цыган-Маша, глаза - черника, вертел головой и
напевал наурскую лезгинку - ай-ляй-ляй-ля... Гармоза - русые кудри, веселый
взгляд, девичий румянец заливал кожу - добрый молодец с пыльного календаря
на чердаке; и Монгол шел на кривых ногах, а что выражали его глаза-щели,
никому не известно, потому что в них сроду никто не смотрел, и короткими
шагами двигался Рыло - долгополое пальто без пуговиц прихвачено пальцами,
синяя, стриженная под нуль голова, а лица и нет вовсе - рыло.
Была весна, цвела сирень, и пели пташечки, когда Клавдия наконец пошла
замуж. Момент был сложный. Как раз война шла между домами - панченским, где
жили души просторные, и анохинским, где жили души скупые и желчные. А дом
семнадцать стоял как раз на нейтральной полосе. Все это было еще до того,
как угорел рыжий истопник и дочь его Нюшка из длинноногой козы стала первой
женщиной по Майорову переулку. Но уже росла-подрастала Зинка Баканова,
некрасивая и нахальная, общая яростная судьба благушинской шпаны.
Чирей шел легко и удобно, большой рот его улыбался, а в глазах застыла
потеря. Он всегда терял, когда смотрел вверх - жизнь проходила мимо, а когда
смотрел вниз - видел щепки и мусор, стоило ли их сберегать.
Он смотрел вниз - мелела душа. Он обращал взгляд в глубину своей души -
и терял окружающее, оставался один. Тогда он смотрел только вперед - и даль
манила его, а потом обманывала. Он смотрел назад - но позади было
беспризорничество и брошенные города. Оставалось только настоящее -
загадочное, как холодный огонь.
Убийств за ним не числилось, и о кражах никто достоверно не знал, но
все знали точно, как будто кто-то шептал им на ухо, - и дома-новостройки
знали, и старые деревянные развалюхи, подпертые крадеными телеграфными
столбами, и доходные дома - анохинский и панченский, где до тридцатого года
нашего столетия квартирной платы не платили и куда милиция приезжала не
меньше как на трех полуторках, - все знали, что хотя он, может быть, и не
проявил себя еще, но лучше бы уж не проявлял. И даже ростовские и одесские