"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

особенно хлопотливого, как мне казалось, сегодняшнего дня и желал лишь
одного: постоять под душем, переодеться и полежать, вытянув ноги и заложив
руки за голову, поразмышлять, что удалось и чего еще не удалось сделать, но,
как ни сильно было во мне это желание, я все же не смог отказать Евгению
Ивановичу, может быть, потому, как он смотрел на меня, приглашая, может
быть, по тону голоса, как он произносил слова, может быть, еще по
каким-нибудь иным признакам, не замеченным мною тогда, сразу, поняв
искренность и доброту его намерения; я лишь попросил его дать мне
возможность надеть светлую рубашку и галстук, и через несколько минут мы уже
входили сквозь раскрытые стеклянные двери в небольшой, обставленный цветами
вдоль окон зал ресторана. Народу было еще немного, было не накурено, не
шумно, музыканты еще не играли, и охрипшая певица в платье до полу и с
микрофоном в руке (ничего иного я никогда не видел в гостиничных ресторанах;
очевидно, и здесь должно было происходить то же) еще не появлялась, и
какая-то атмосфера чистоты, свежести и уюта царила в зале; официантки
улыбались, начиная свой трудный вечерний бег, было приятно смотреть на их
еще не помявшиеся фартучки, на белые салфетки, пирамидами уложенные на
столиках, и предвкушение ужина уже само собою поднимало настроение. Евгений
Иванович шагал впереди. Он знал здесь все и шел к своему излюбленному месту,
а я смотрел на его как будто сухощавую, но широкую спину, на скрещенные
позади белые на фоне темного пиджака руки и думал, что есть в этом человеке
что-то противоречивое, что по сложению он должен бы заниматься физическим
трудом, но он занимается, как видно, умственным и так же, наверное, как и я,
как многие в наше время, тяготится своею сидячею работой. "Вот уж где она,
проблема века, - мысленно произносил я. - Мы сами лишаем себя движения,
изобретаем машины, называем это прогрессом, и никто и ничто не сможет
остановить этого прогресса. Человечество стремительно несется вперед, а
человек испытывает неудобства. Странно и непостижимо. Однако кем он
работает? Какие дела привели его в Калинковичи?"
Как только мы сели за столик, я тут же спросил его об этом.
- Преподаю, - ответил он.
- Где?
- В техникуме.
- Что?
- Математику.
Он говорил как будто с неохотою, может быть, потому, что перелистывал
меню; но мне молчание представлялось неловким, и я снова, когда официантка
приняла заказ и отошла, спросил:
- Вы были на войне?
- Да. Но почему, собственно, вы задали этот вопрос?
- Смотрю на вашу раннюю седину.
- А-а...
- Мне кажется, с левой стороны у вас волосы темнее, меньше седины, а с
правой - светлее. Такое бывает только после контузии.
- Не только. Но у меня - да, после контузии.
Сказав это, он опять замолчал; он и ел молча, когда подали заказанные
бифштексы, и только время от времени каким-то долгим и внимательным взглядом
смотрел в зал, на столики, будто искал или ждал кого-то; он щурился, и на
бледном лице его, у глаз, собирались морщины. Я тоже несколько раз невольно
оглянулся на зал, потому что любопытно было увидеть, кого искал взглядом