"Эныч" - читать интересную книгу автора

7

Эныч, заложив руки за спину, неторопливо прохаживается по камере, поглядывая время от времени на матово-тусклую зарешеченную лампочку. Лежащий на своей «шконке» Кувякин, следя за тенью Эныча, тихо насвистывает мелодию из кинофильма «Семнадцать мгновений весны».

— Что лежишь? — говорит ему Эныч. — Походи. Погуляй.

— Мы с тобой уже погуляли, гражданин Энов, — хмыкая, отзывается Коля. — Как вот теперь будем выкручиваться?

— А чего мне выкручиваться? — Эныч останавливается. — За мной вины нет. Пожарник — это твой знакомый.

— Да-а, — Коля плюет на пол, — подложил нам свинью Константиныч. И что же теперь будет?

— Кофе с какао.

Эныч снова шагает по камере. Заметив ползущего по серой цементно-острой стене клопа, давит его большим пальцем. Отерев палец о брюки, замечает другого клопа и направляется к нему.

— Погоди давить, — просит Коля. — Я на него загадал. Если от тебя убежит, то…

Эныч давит клопа.

— Да, Эныч, вот видишь как в жизни бывает, — переводя взгляд на окно, рассуждает Кувякин. — Вчера мы с тобой были господами, а сегодня — клопы. Вот зайдет сейчас дядя с пистолетом — и к ногтю нас!.. Константиныч, козел старый, не подумал ведь, что с нами будет. Отдувайся теперь за него, доказывай, что ты не верблюд… — Коля, морщась, потирает ногу. — Где справедливость, где братство, где правда? Что за безобразие, Эныч?.. Вот возьми меня — за всю свою жизнь ничего плохого не сделал: в детском саду воспитательниц не кусал, в школе учителей не калечил, в армии полевые кухни не загонял, на работе водозаборы не мазутил, и вот — награда за все это… Здорово!..

— Следователю будешь мозги канифолить, — говорит Эныч.

— Нет, Эныч, — сев на кровать, поджимает к груди колени Коля, — несправедливо все-таки устроена жизнь. Меня к награде представлять надо, а я здесь… Я — здесь, а всякие там Кулики и Михеичи на свободе разгуливают, ханку жрут…

— Пускай жрут, — говорит Эныч, подходя к унитазу, спускает брюки и садится.

— Послушай, — говорит Коля, — как ты думаешь, твоей жене уже сообщили о том, что мы здесь? Может, она передачку нам принесет?

— Держи карман шире. Раздается всплеск воды.

— А что? Серьезно. Рита твоя, могла бы принести передачку…

Лязгает засов. Приоткрывается дверь. В камеру влетает и проезжает лицом по цементному полу человек в разорванной цветастой рубашке. Дверь с грохотом захлопывается.

— Хороша передачка, — говорит Коля. Он встает и, подойдя к лежащему, разглядывает того. Человек поднимается, приглаживая редкие волосы, смахивает кровь с ободранной щеки и, обернувшись в сторону двери, гневно потрясает кулаками:

— Гады! Сволочи! Фашисты!

Склонив голову набок, Кувякин с любопытством наблюдает за действиями вновь прибывшего.

— Не ушибся, приятель?

— Ничего. Не впервой, — говорит новенький. Представляется — Алик. Пархоменко Алик.

— Коля, — говорит Коля. — А это Эн Энович. Или просто — Эныч. Слушай, Алик, у тебя пожрать чего-нибудь не найдется?

Алик прислоняется к стенке, снимает ботинок и, достав из носка кусок черного хлеба, протягивает Кувякину.

— Жуйте, ребята.

— Эныч, а ты будешь? — Коля откусывает больше половины куска. Энергично жует. Откусывает еще. Эныч что-то бурчит и машет рукой.

— Ну, как хочешь, — Коля доедает оставшееся. — Хозяин-барин. Эх, Алик, если б у тебя еще и выпить было…

— Чего нет — того нет, — разводит руками Пархоменко. Сняв другой ботинок, он достает спичку и проводит ею по волосам. Потом ковыряет в ухе. — Давно сидите?

— Давно, — говорит Коля. — Скоро сутки, наверно. Жуткая скучища. Совершенно нечем заняться. Особенно мне. Эныч вон нашел себе развлечение.

Эныч пускает громкого голубка.

— Так уж и нечем? — усмехается Пархоменко, вынимая спичку из уха. — Это дело исправимое. Запомнил силу звука? Сейчас мы с тобой сыграем. Кто из нас Эна Эновича перекроет, тот и выиграл.

— А победителю что?

— Победитель отвешивает проигравшему десять макаронин.

— А куда?

— Куда обычно. В лоб.

— А кто первый начнет?

— Если хочешь, давай начну я. У каждого из нас три попытки.

— А если никто Эныча не переплюнет?

— Ну что ж. Тогда никто и не выиграет.

— Ладно, — соглашается Коля, — Давай, начинай. Пархоменко трижды издает средней силы звук.

— Слабовато у тебя, Алик, вышло, — отмечает Коля.

— Слабовато, — соглашается Пархоменко. — Теперь твоя очередь.

— Ну, с Дядей, — говорит-себе Коля. Стартует. Звук получает ся очень тихий. Коля с надеждой смотрит на Пархоменко.

— Ну как, Алик?

— Никак, — говорит Пархоменко. — У тебя еще две попытки. Вторая попытка Коле также не удается.

— Мало каши ел, — посмеивается Пархоменко.

— Хорошо смеется тот, у кого всегда встает, — отшучивается Коля. Сосредоточившись, трясет кистями рук и набирает полну грудь воздуха.

— Ты прямо Давид Ригерт… — последние слова Пархоменко тонут в бурном звукоизвержении.

— Молодец, Коля, — хвалит Кувякина, отбрасывая сломанную спичку, Пархоменко. — Выиграл. Так тебя, глядишь, и на Олимпиаду в Москву могут послать.

Коля стоит с озадаченным видом. Смотрит в одну точку.

— Эныч! Ты скоро?

— Тебе-то что? — бросает Эныч с унитаза.

— Авария тут у меня маленькая.

— Это бывает, — похлопывает по спине Колю Пархоменко. — Не переживай. В Москве, в психушке, где я санитаром работал, один диссидент со зверской фамилией так обделался, что его пото до-олго отмыть не могли. Меня, кстати, там научили этой игре. Вся спецпалата, в которую известных на Западе диссидентов помещают, с утра до вечера этой игрой тешилась.

Отойдя к стене, Кувякин прислоняется к ней спиной. Заводит руку за спину.

— Что за студенты такие веселые?

— Да не студенты. Диссиденты, — Пархоменко ковыряет в ухе пальцем. — Ведь у меня как в жизни сложилось… Сам-то я местный. Из этого города. Пришел из армии, думаю: что делать? Поехал в столицу. Поступил в медицинский. Стал все больше и больше размышлять о нашей действительности. А тут еще практика такая: санитар в психиатрической клинике имени Хорватского. Там-то я и прозрел окончательно, — лицо Пархоменко серьезнеет. Он перестает ковырять в ухе. — Столкнулся с новой для меня категорией людей. Тот же Тюкин. Академик. Отец кислородной бомбы. Лауреат Нобелевской премии…

— Какой-какой премии?

— Нобелевской, — говорит Пархоменко. — Сто тысяч долларов отваливают тому, кто лучше всех за мир борется. Ох, и уважали Тюкина Всеслава! Как передача — так шоколадный торт. Он шоколадные торты до ужаса любит. Но только свежие чтобы были. Один раз, помню, торт администрация на полтора часа почему-то задержала, и тот ему черствым показался. Так он — вот что значит принципиальный человек! — бросил этот торт на пол и давай ногами топтать. Топчет и приговаривает: «Заявление. К мировой общественности. В нашей стране все больше и больше разворачивается деятельность репрессивного аппарата против лучших представителей русской интеллигенции». Язык у мужика, скажу я вам, подвешен что надо!

Пархоменко переходит в другой угол. К Энычу. Продолжает:

— А Ишманов!.. Тоже умный человек. Сознательно отказался от больших чинов. Всю жизнь провел возле мусорных бачков. В подвале. Там и родилась у него идея об избранности нашего наро-да-Дяденосца… Или Чумовских. Тот вообще хождение по мукам совершил. Сам он из Таганрога. Бывший редактор областной газеты «Спортсмен Приазовья». Допустил опечатку в шапке. Написал: «Планы партии. Точка. Планы народа». А нужно было поставить тире. Получилось, что у партии планы одни, а у народа — другие. Историю, конечно, замяли. Но он не успокоился. Начал в обком ходить. Доказывать, что ошибка допущена им неумышленно. В обком его пускать перестали. Тогда он — в Москву. В ЦэКа. Из приемной его прямиком в психушку отправили. В клинике и пришла к нему в голову мысль выпустить собственную самиздатов-скую газету «Борец Приазовья». Ушлый был конспиратор. Чтобы никто не догадался о его планах на будущее, оформлял в отделении стенгазету «Больной, к коммунизму!»… Но больше всего я любил беседовать с юношей Пашей Каском. Тот все время Дядю искал. В себе. В людях. Во мне. Под подушкой. До психушки он по пивным ходил. Вел религиозную пропаганду. Утверждал, что Ленин — антихрист и немецкий ставленник…

— Ленина не трожь! — предупреждает Эныч. Шумно сопит.

— Да, Алик, — заводит вторую руку за спину Коля. — Ты это зря трогаешь… Эныч, ты скоро там?

— Пашу взяли, — продолжает невозмутимо Пархоменко. — В клинике он помимо меня общался со многими. Один террорист, который возле гостиницы «Полтава» трех шведов топором изрубил, проломил Каску голову табуреткой. Паша выжил, но стал почему-то злым, раздражительным и тайком в туалете ел кал. Я решил, — Пархоменко снова принимается ковырять в ухе, — помогать этим людям в их борьбе. Взял у Тюкина телефоны западных корреспондентов, чтобы ставить их в известность о судьбах этих мучеников. Стал звонить корам. Встречаться с ними. Поразила меня их бездушность и незаинтересованность в наших делах. Все, как один, интересуются только Всеславом Тюкиным. Спрашивают: как спал? как покушал? какое у него настроение? что он сказал утром? в обед и вечером? А когда про случай с черствым тортом узнали, страшно возмутились произволом администрации, восхитились мужеством узника совести и тут же всем скопом рванули к телефонам. Один американец — Биллис — зацепился за бетонную урну и головой пробил крыло своего «Фольксвагена»… А однажды пошел я на встречу с Колей Милетичем из «Франс Пресс». За мной, как всегда, пятеро или шестеро гэбистов увязались. Прихожу к театру Кукол и Жучков на Садовом. Жду. Час, два. Зима, холод, я — на улице. Внутрь, в фойе, не захожу — боюсь проглядеть корреспондента за густым снегопадом. Вдруг вижу: Мйлетич стоит за стеклом, в фойе, с какой-то девицей и что-то ей рассказывает, показывая на меня пальцем. Я зашел. Говорю: «В чем дело? Ты меня видел?» Он говорит: «Да». Спрашиваю: «Почему же ты сразу не вышел?» Он объясняет: «Приехала знакомая из Франции, которая живых диссидентов ни разу не видела, и ей интересно на них посмотреть». Ах, думаю, паразит. Развернулся и ушел. С тех пор с этой западной шушерой я дел не имел.

— Послушай, Эныч, — Коля ерзает у стены, — совесть надо иметь. Целый час толчок оккупируешь, Ломоносов!

У Эныча урчит в животе.

— В диссидентах я, в конце концов, также разочаровался, — Пархоменко на время замолкает. Возле губ его появляются две скорбные складки. Невидящий взор упирается в стену. — Последней каплей стала для меня встреча с известным деятелем свободного профсоюзного движения Борисом Володиным. Он мне, брызжа слюной, внушал: «Становись смотовцем и делай, как мы. Утверждай, что за твоей спиной сотни и тысячи людей, что рабочее движение в стране ширится, что повсюду забастовки, а ты всем этим руководишь». Нет, думаю, мне с вами не по пути. Тут меня, кстати, из института поперли, и я вернулся в свой родной город. Пошел, как говорится, в народ.

Пархоменко перебирается от Эныча к Коле. Грызет грязный ноготь.

— Здесь моя новая деятельность тоже не осталась без внимания властей. Вызвали меня в горком. Разговаривали со мной двое: зав отделом агитации и пропаганды Кравчук и инструктор Сускевич. «Чего вы хотите? — говорят они мне. — Зачем вам это? Вы что, не знаете нашего народа? Это же чернь, быдло. А вы — умный человек. И мы видим, что вы болеете, переживаете за народ. Так давайте думать, находить решения, принимать участие в судьбах страны, народа сообща. А главное — живите как все. Не будьте бугром на ровном месте. Может быть, у вас с квартирным вопросом сложности? Или какие-нибудь другие проблемы? Так мы вам поможем. Пишите диссертацию, если желаете. Защищайтесь. Никто вам в этом препятствовать не будет». И все в таком же духе в течение трех часов, — Пархоменко прикасается к ссадине на щеке- Я, конечно, не поддался на уговоры этих самодовольных чучел. Пошел к проходной завода и стал раздавать рабочим труд Карнеги «Как стать богатым и быть счастливым». Меня сами рабочие повязали, и я получил шестьдесят четвертую статью. Измена Родине.

— И правильно сделали, — Коля отодвигается от Пархоменко. — Я бы тебя без суда расстрелял.

Эныч встает. Натягивает штаны. Пархоменко пожимает плечами, улыбается. Ковыряет в ухе.

— Зря ты так, Николай. Я к вам со всей правдою…

— Родину продал? — говорит Эныч. — СУКА ты шелудивая!

В четвертый раз, поминутно вытирая потные ладони о край стола, майор Степанчук прослушивает магнитофонную запись.

«Родину продал?! — рявкает магнитофон. — Сука ты шелудивая!»

Магнитофон гавкает, скулит, повизгивает. Взволнованным голосом Кувякина сообщает: «Все. Белая горячка. Хана мне».

Перебегая с предмета на предмет, глаза майора возвращаются к крутящейся бабине «Филипса». Челюсть подрагивает. Нажав на клавишу, Степанчук подпирает руками челюсть и закрывает глаза. Появляются, нарастают, впиваются в мозг цветные круги. Степанчук трясет головой, открывает глаза. Фиксирует взгляд на лежащей рядом с магнитофоном зажигалке. Несколько успокаивается. Протянув к зажигалке руку и ощутив кончиками пальцев легкий холодок, прикладывает зажигалку к пульсирующей на виске вене.

«Сука. Сука. Су-ка. Эс-ука, — майор облизывает пересохшие губы. — Обыкновенная псина, вот только в струпьях… Ну, хорошо, а куда тогда Пархоменко подевался?.. Камеру проверял. Стены, пол, потолок простукивали. В парашу? Чушь. Дежурный надзиратель — пособник? А остальные? Как пройти через восемь постов?.. Гипноз? А телевизионные камеры?! И почему исчезли не Энов и Кувякин, а мой агент? Зачем, в конце концов, понадобилась собака?.. Нич-чего не понимаю. Не превратился же этот скотоложец в предмет своего обожания!»

Откинувшись на спинку стула, Степанчук отнимает зажигалку от виска, разглядывает ее и мнет в ладони.

«И повадки-то у суки такие же, как у этого извращенца! Постоянно чешет лапой свои дурацкие уши… Так. Попробуем сопоставить факты».

Майор придвигается ближе к столу, берет чистый лист бумаги, ручку. Посредине листка рисует большой кружок, сбоку к нему пририсовывает кружок поменьше. В большом кружке пишет «Энов», в маленьком — «Кувякин». От кружков Степанчук отводит несколько стрелок, на концах которых образует квадратики. «Чугунолитейный завод», — пишет Степанчук в одном из квадратиков. В другом появляется: «Скульптура. Исполнитель — Тульский». Третий квадрат заполняет надпись: «Детский сад». Таким образом Степанчук разрисовывает весь лист. В последнем квадратике его рука выводит: «Превращение Пархоменко».

«Что?! — удивляется Степанчук. — Почему Превращение?»

Майор встает, подходит к окну, распахивает его и глубоко дышит. Вернувшись к столу и склонившись над схемой, поскрипывает зубами.

Звонит телефон. Приподняв трубку, Степанчук возвращает ее на рычаг. Телефон звонит снова. Майор трижды проделывает операцию с трубкой, потом подносит ее к щеке и говорит раздраженно:

— Слушаю.

— Кто у телефона? Эдуард Иванович, вы? — Степанчук узнает голос Борисова.

— Я, Василий Мартынович.

— Подъедьте ко мне на полчасика.

— Василий Мартынович, а по телефону нельзя? Дел по горло. В трубке потрескивает.

— Разговор не телефонный. И очень важный.

— Хорошо. Буду через двадцать, минут.

Степанчук складывает листок со схемой. Убирает в карман. «Подумаю в машине. Возможно, новости Борисова помогут разобраться во всей этой фантасмагории».

Майор нажимает кнопку внутреннего селектора. Приказывает:

— Собаку накормите. И не спускать с нее глаз.

…Генерал Плухов поднимается по лестнице управления. Доходит до площадки. Приостанавливается и, переводя дыхание, идет дальше. Не добравшись до конца следующего пролета, он снова останавливается и, усевшись на ступеньку, обмахивает лицо вынутым из кармана удостоверением.

«Да. Годы летят. Размяться решил! Понесло пешком по этой чертовой лестнице! Не-ет, пить по два дня кряду нельзя. А как не пить? Надо вот что: если напился, используй лифт».

Генерал с трудом поднимается на ноги. Преодолевает оставшиеся ступеньки. Идя по коридору к своему кабинету, замечает уборщицу. Та, выжимая тряпку, осуждающе покачивает головой.

— Хороши же вы, Петр Сергеевич, сегодня. Где это вы, милостивый государь, так назюзюкались?

— Лизавета-Лизавета, не брани меня за это! — генерал пытается обхватить уборщицу за талию. Опрокидывает ногой ведро с грязной водой. Отступает.

— Вот спасибо-то! — уборщица кланяется генералу в пояс. — Всегда так делайте! Послал Дядя помощничка!

— Не серчай, Лизавета. Я тебе к празднику пятнадцать рублей премиальных выпишу, — генерал, стараясь не ступать в воду, идет к кабинету. Поскальзывается. Мгновенно появившийся невесть от куда прапорщик поддерживает генерала. Провожает до двери, открывает ее. Останавливается на пороге. Закрывает за Плуховым дверь.

— Ты брось, Елизавета, генералу под ноги ведра подставлять. Выйдут тебе когда-нибудь боком твои премиальные, хе-хе!

Войдя в кабинет, Плухов направляется к телефону. Набирает, прищурив глаз, домашний номер. Несколько раз палец срывается с диска. Придерживая палец второй рукой, генерал накручивает нужные цифры. Увидев, что трубка лежит на рычаге, снимает ее. Возвращается к диску. Слышит голос жены:

— Аллоу.

— Галочка, это я, — говорит генерал. — Звоню тебе с работы.

— Ты выполнил Наташину просьбу?

— Только что с Огаревым разговаривал и с Курносовым. Представляешь, этот негодяй увидел из окна свою первую учительницу, выскочил с базукой на набережную, дал выстрел и повредил мост.

— Кто?! — удивляется жена. — Прокурор?

— Какая ты глу-упая. Наташин будущий муж. Он…

— Ты все уладил? — нетерпеливо перебивает Галя.

— Да. Но в последний раз, — говорит генерал, пошевеливая пальцами ног в мокрых ботинках. Суровым голосом добавляет — И пусть он теперь только попробует не жениться на нашей девочке!

Положив трубку, генерал присаживается на подлокотник кресла. Похлопывая по карманам, ищет портсигар. Неожиданно находит его на сиденье. Раскрывает и закуривает скрюченную сигарету. Думает о дочери. О жене. О Юрии Дмитриевиче. О Степанчу-ке. «Чем, интересно, занимается сейчас этот вурдалак? Сколько выпил, мерзавец, плуховской кровушки!..»

Звонит телефон.

— Да, — говорит генерал.

Телефон продолжает звонить. Плухов снимает трубку.

— Товарищ генерал! Докладывает лейтенант Евсюков. Около десяти минут назад майор Степанчук разговаривал по телефону с только что вернувшимся из Москвы секретарем обкома Борисовым. Борисов вызвал его к себе. Сказал, что имеет сообщить нечто важное.

— Ты откуда звонишь?

— Из управления. Из подвала. Генерал свирепеет.

— Дубина. Немедленно найти Сычева и вместе с ним — на чердак! К обкому!

У выхода из парка «Освобожденный труд» стоят пьяные Семен, Михеич и две девицы — Ивонна и Люсьен. Выпятив грудь и размахивая пачкой индийских презервативов, Семен весело глядит на подружек. Недовольно сведя брови у переносицы, Михеич обеими руками пытается поймать Семена за рукав пиджака. Порывистый ветер задирает у хохочущих девиц подолы платьев.

— Это, девочки, не про вашу честь. Обойдетесь, конечно, — Семен отталкивает руки Михеича. — Ты, Михеич, тоже губы не раскатывай. Я, понимаете ли, эти гондоны для высшего света приберег.

— Перестань, Сема, — просит Михеич. — Люди ведь кругом.

— Вот и хорошо, — Семен, пританцовывая, делает оборот вокруг оси. — Пусть смотрят. Завидуют. Я — гражданин Советского Союза. Девушки, любите классиков?

Одна из девиц хрипло смеется.

— Не пробовала.

— Сема! Хватит куролесить, — пищит Михеич. — Девушкам пива хочется. Так ведь, красавицы?

— Хотим! Хотим! — подтверждают подруги. — С сушками. Семен рассекает рукой воздух.

— Отдать швартовые! — обхватывает обеих девиц. — Полный вперед! Курс Нах Дрангх Остен!

Компания трогается с места. Следует вдоль ограды. Шагах в двадцати позади нее идут, — покачиваясь, трое — два рослых молодых человека в спортивных штанах и низенький Волохонский в потертом берете.

— Не тойопитесь, — шепчет спутникам старший лейтенант. — Дейжитесь яскованней. Ясслабьте тьехглавые мышцы. Вы, Саша, пееигьиваете! Не задевайте плечом огьяду!

— Есть, товарищ старший лейтенант! — молодой человек в синей нейлоновой рубашке прижимается локтем к плечу Волохон-ского.

— Сколько можно повтоять! — сердится старший. — Не называйте меня лейтенантом! Я для вас дядя Лука. А вы, Евгений, незаметно глаза юками натьите, а то они совейшенно тьезвые. И пеестаньте наступать мне на ноги.

— Есть, дядя Лука, — молодой человек в клетчатом пиджаке подносит руку к виску.

— Кошмай! — Волохонский хватается за голову. — Чему вас только в высшей школе учат!.. Так. Тепей пьибьизимся. Послушаем, о чем они говоят.

Лейтенант и его подопечные ускоряют шаг.

— Вот так, Сосьетик. Отличная штучка, — слышен голос Семена. — А с польским методом ты знакома?

— Это на одной ноге что ли? — догадывается Ивонна.

— Эх, Ивонночка! Мало ты образована, — Семен крепче прижимает к себе девиц. — Позиция выбирается произвольная. По вкусу. Но когда, понимаешь ли, чувствуешь, что забирает, вставляешь указательный пальчик в одно място. То же самое делает твой напарник. Польша этим уже тысячу лет занимается. Главное тут не ошибиться: палец вставляется не в свою, а в чужую попу. Девицы хохочут. Михеич укоряет приятеля:

— У тебя одни смешки на уме. А я, между прочим, ногу натер. Ты бы хоть под руку меня взял. Пожилого человека.

Компания выходит на проспект. Останавливается на краю тротуара возле переходной дорожки. Натуженно урча, мимо медленно проходит колонна грузовиков, переполненных круглолицыми милиционерами. Вслед за грузовиками движутся бронетранспортеры. За бронетранспортерами — снова грузовики. На этот раз с солдатами. Солдаты свистят, сексуально жестикулируют. Кричат:

— Девахи! Давай сюда! Прыгай в машину! Вместе на Олимпиаду поедем!

— На довольствие вас поставим! — обещают ефрейторы. — Если с огоньком подмигнете!

Колонна удаляется. Семен, девицы и Михеич ступают на проезжую часть. Отшатываются. Перед их носами проносится облупленный «ЗИМ» с огромной куклой на радиаторе. В салоне Семен успевает рассмотреть развевающуюся фату. Свадебную машину сопровождает несколько автомобилей разных марок. Последним идет, пофыркивая, битком набитый «Икарус».

— Торжественная сдача чи-чи в эксплуатацию, — говорит Семен. Ласково щиплет плечо Михеича. — Пора и тебе, старина, семейным очагом обзавестись. Только гляди, чтоб человек хороший попался. И выходи без расчету, по большой любви.

Михеич передергивает плечами.

— Я, Сема, без твоих советов обойдусь, — он быстрыми шагами переходит улицу. Дожидается Семена и семенящих девиц на другой стороне.

— Система наблюдения, йебята, состоит из нескольких компонентов, — наставляет своих питомцев Волохонский. — Пейвейший из них — конспеятивность действий самого наблюдателя. Скажите, Саша, как нам осуществить пееход в данной ситуации, не вызвав подозъений у вьяга?

Визжат тормоза. Волохонский оказывается перед капотом ассе-низаторной машины. Выскочивший шофер с размаху бьет лейтенанта по шее. Возвращается за руль и уезжает.

— Дядя Лука! — кричат воспитанники. Подбегают к Волохон-скому, лежащему на решетке сточного колодца. — Дядя Лука!

— Пьявильно еягиюете, — Волохонский, кряхтя, встает на четвереньки. Поправляет берет. — Объятили внимание на естественность пьеизошедшего? Дайте-ка юку. Тепей никто не заподозъит, что мы сотьюдники ойганов. Евгений, отойвите-ка себе вейхнюю пуговицу на пиджаке.

…У пивной, как всегда, толпится народ. Образуя при помощи локтя живой коридор, Семен пробирается к входу. Тащит за собой девиц. Последним, лавируя меж пивных кружек, спин и физиономий, движется Михеич.

— О, Михеич! Погоди, Михеич! Михеич! — несется с разных сторон. Потомственный рабочий не обращает внимания на призывы. Торопится за Семеном. В пивной Семен оставляет девиц у вздутой пахучей стенки. Берет у Михеича деньги и говорит ему:

— Постереги невест у причала. А я пиво по-быстрому сделаю. Он угрем входит в штурмующую маяки-автоматы стихию.

— Михеич! Ты чего не отзываешься? Забурел? — к Михеичу прибивает двоих. На одном из них запачканный краской рабочий комбинезон, на другом — серый от цементной пыли ватник. — Чего на заводе не появляешься? Слыхал, какие дела творятся?

В то время как Семен добывает пиво, а Михеич неохотно отвечает на вопросы знакомых, старший лейтенант Волохонский, расположившись на корточках за кучей мусора вместе со своими помощниками, дает им очередные указания.

— Ясполагаемся тьеугольником. Осуществляем кыоговой обзой. Вы, Евгений, отпьявляетесь напьяво и пьесите двадцать копеек на пиво. А вам, Александй, необходимо действовать слева. Пееходите от гьюппы к гьюппе. Делайте вид, что кого-то ищите. Напьимей, какого-нибудь Леньку Селезня. Я буду йядом с наблюдаемыми, — Волохонский водит вытащенным из мусора прутиком перед застывшими в напряжении лицами курсантов. — Задача ясна?

Курсанты дружно кивают. Воткнув прутик в кучу, лейтенант жестом предлагает воспитанникам придвинуться поближе.

— Тепей я поделюсь с вами маленькими секьетами пьефессио-нального мастейства. Никогда не огьяничивайтесь одной поставленной пейед вами задачей. Ставьте пейед собой дополнительные. Напьимей, в данном случае постаяйтесь выяснить, как еягиюет найод на последние события в гойоде. Я буду заниматься тем же. Затем мы с вами все пьеанализиюем, составим подъебнейший отчет и тем самым заслужим благодайность юководства. Как говойи-ли мудъие йимляне, пИ уо1епИ сИгйзПе езт, что означает: ничего нет тьюдного, если хойошенько захотеть. И еще одно. Последнее. Если мне удастся установить контакт с наблюдаемыми и я отпьяв-люсь куда-либо вместе с ними, то следуйте за нами на ястоянии двадцати-тьидцати метйов. Инфоймиюйте упьявление, если я подам условный сигнал. Сигналом послужит следующее — я снимаю бейет и вытияю им лицо. Пьи сообщении в упьявление подчейкни-те, что контакт пьеизведен по моей личной инициативе ввиду ойганично создавшихся условий… Я вижу цель! По местам!

Толпа, собравшаяся у пивной, исторгает распаренного Семена с четырьмя полными кружками, затем растрепанных Ивонну и Ши-ринкину, орущего что-то Михеича с двумя кружками и его знакомых рабочих — тоже с пивом. Все направляются к одинокой березке, ставят кружки на прилаженную к ней широкую доску.

— Голь на выдумки хитра, — Михеич рассматривает конструкцию импровизированной стойки. — Но я для прочности ножку посередке приделал бы.

— Ты слушай дальше, Михеич, — говорит рабочий в комбинезоне. Отбрасывает со лба прядь сальных волос. — Третьи сутки без передыху вкалываем. Измотались, как веники. Обещают нам уплатить сверхурочные. Обма-анут!

— Верно. Совсем нас заездили, — вступает в разговор рабочий в ватнике, причмокивая сомьими губами. — Работаем-работаем, а завод все стоит. То отвод завалит, то еще что. Никак запустить не можем. Говорят: ройте. Роем. Говорят: стройте. Строем. Говорят…

— Говорят, быка доят, — прерывает сомьегубого Семен. — Ну что заладил? Вот ведь дурацкая русская натура! На работе — о бабах, а в пивной — о работе. Вы лучше послушайте, что я вам расскажу…

Семен ловит на себе подозрительный взгляд Михеича.

— Ты пей пиво, Михеич. Не о тебе пойдет речь. А ты, Сосочка, оторвись-ка от кружечки. Не торопись. Второй не будет. Так вот, понимаете ли…

За Семеном и его друзьями внимательно следит с расстояния пяти-шести метров старший лейтенант Волохонский. Время от времени наблюдаемый объект заслоняет кружка соседа. Волохонский вынужден приподниматься на цыпочках.

— Товайищ, — просит лейтенант, — вы не могли бы отвести вашу кьюжку в стойону? Я жду стайого дьюга и…

— Ты говори. Говори дальше, това-а-арищ… — усач с забинтованной головой придвигает свою кружку к самому носу Волохон-ского. Лейтенант отступает на шаг. Кружка следует за его носом.

— Послушайте, гьяжданин, — Волохонский старается сдержать себя и говорить спокойно, — почему вы меня тейоизиюете? Что я вам сделал плохого? Я только попьесил вас немного убьять вашу кьюжку…

— Кьюжку? — начинает закипать усач. — Убьять?! Нет, ты мне сначала ответь, Семь Сорокович, почему в магазинах нет мяса? А-а?

Волохонский, стреляя глазами в сторону Семена и Михеича, пробует утихомирить усача:

— Як мясу, товайищ, евным счетом никакого отношения не имею. Я вегетайанец.

— Евным?! Счетом?! — расходится усач. — Не заливай, курятник. Одной травой такое брюхо не сделаешь!

Волохонский замечает, что освобождается более удобное место для наблюдения.

— Извините, товайищ. Вы во многом пьявы. Но мне пойя. Очень пьиятно было познакомиться, — обогнув усача, Волохонский занимает освободившийся участок. Делает вид, что ждет товарища, который должен принести пиво. Удостоверившись, что в компании Семена изменений не произошло, поправляет берет и ищет глазами курсанта Евгения.

Евгений, поймав взгляд «дяди Луки», принимается энергично курсировать от группы к группе. Следуя «дядиным» инструкция] спрашивает, но не двадцать, а тридцать копеек у пьющих пи граждан. На это отвечают:

— Рад бы помочь, да нечем. Сам еле наскреб… С удовольствием, парень, но только что последние отдал… И не совестно побираться в такие годы? Я в твоем возрасте хрып ломал!.. Допей, сынок, вот тут осталось… А елду, дружочек, примешь? Примешь за тридцать копеек елду?..

Евгений упирается в стену пивного бара. Идет назад. Видит лейтенанта. Тот смотрит не на него, а в другую сторону. В ту, где действует курсант Александр.

Пристроившийся к компании, распивающей из горлышка розовый вермут, Саша вслушивается в разговор:

— Нет, парни, вы не правы. Наверху, наверно, не гупее нас с вами сидят. Им виднее, куда футболистов посылать — к нам в захолустье или в Болгарию на Золотые Пески. Там «Спартак» натаскают как надо, а потом сделают костяком сборной и, считай, золото у нас в кармане… Эй, Гвоздь, хорош! Полбутылки уже заглотил под шумок, Шопингауэр! — слепой бородач в темных очках рукоятью трости подталкивает очень высокого худого мужчину с перебитым носом. Тот, поперхнувшись, отрывает бутылку ото рта.

— Ты что, обалдел? — возмущается он. — Я трех глотков еще не сделал!

— Хватит с тебя, — слепой забирает бутылку, прикладывается. Мужчина с перебитым носом обращается к вихрастому подростку:

— Ну-ка, Олежек, пошарь в бауле, достань-ка еще красницко-го. Да расскажи нам заодно, что ты вчера в «Партизане» видел.

Курсант Саша вытягивает шею. Касается щекой плеча мужчины с перебитым носом.

— Да ну тебя, Гвоздь! Сколько можно рассказывать! — подросток достает из сумки бутылку, открывает, делает несколько глотков и передает Гвоздю. — Все равно вы не верите. Вам бы только поржать. А я бэ буду, если вру!

Подросток стучит себя в грудь.

— Не будем. Не будем смеяться, — обещает слепой.

— Ну, прихожу я в кинушник, — неохотно начинает подросток. — Сажусь на первый ряд. Потягиваю себе спокойненько «Иверию»… Сначала муть всякую показывали, а потом Волк говорит Красной Шапочке: «Давай-ка, мой светик, снимай свои причиндалы». Поставил ее по Тарковскому, и пошло дело.

Дружный хохот прерывает рассказчика. Слепой трясет бородой, снимает очки и утирает слезы. Обнажив крупные желтые зубы, Гвоздь запрокидывает голову, попадая затылком в бровь Саше. Хохот длится минуту. Потом Гвоздь заявляет:

— Фантазер же ты, Олежка. Ну прямо как братья Стругацкие! Богатое имеешь воображение. Тебе бы не в ПэТэУ учиться, а романы писать! Сочинял бы про революцию, про войну, про комсомольские стройки, и никаких тебе забот.

— Проспал, наверно, весь сеанс. А с винченцио и не такая кадриль приснится! — говорит слепой.

Достав из кармана бронзовый служебный жетон в фоме щита, Саша прикладывает его к ушибленному месту. Слышит за спиной:

— Вчера прихожу в детсад за своими Чебурашками, а мне их не отдают. Говорят, у детей свинка. Карантин, стало быть. Вот лафа! И заболевание неопасное, и отдохнем мы, наконец, с моей Настей. По-человечески перепихнуться можно. Комната у нас, сам знаешь, одна, и та не наша; то Игорек проснется, то Иринка пописать захочет, и все не вовремя!

— Во-от в чем дело! Каранти-ин! То-то нас с Михалком-Ники-той погнали сегодня из «муравейника»!

Новый взрыв смеха опять привлекет Сашино внимание к распивающим вермут. Саша видит, что компания пополнилась толстяком в штормовке и болотных сапогах. За плечами у толстяка рюкзак.

— Еще один капитан Врунгель выискался! — восклицает Гвоздь.

— Куда-куда? — слепой старается сдержать смех. — Головой? И прямо на площади?

— Точно вам говорю, — толстяк прижимает к животу кружку. — Я как раз вчера на делянку в Перестройкино к себе собрался. Спешу с утра-пораныпе на вокзал. Прямо передо мной идет женщина. Приличная, с зонтиком, на Мордюкову похожа. Тут налетает на нее старикашка, валит на ступеньки памятника и — в нее по самые плечи.

Хохот возобновляется.

— Ну, как хотите. Не верите и не надо, — толстяк подносит кружку к губам, сдувает несуществующую пену.

— Ты со своей Перестройкой самое интересное пропустил, — вдоволь насмеявшись, говорит Гвоздь, чеша нос. Принимает от подростка следующую бутылку. — Не видел, как жестянка горела. Приятное было зрелище! Весь город на балконы повылазил. Говорят, ихняя заводская администрация случайно, по-пьяни, попробовала свои консервы, и у них всех шарики за ролики закатились. Директор самолично сиганул с горящим окурком в цистерну с солярой.

— Хорошо, коли так. Консервов этих мы в глаза не видели, — толстяк поглядывает на бутылку, содержимое которой исчезает во рту Гвоздя. — Пусть теперь и другие почмекают… Оставь глотнуть-то!

— Послушайте, мужички, — обращается к компании Александр, — вы не видели Леньку Бурбулиса?

— Кого?! — переспрашивает слепой. — Бурбулиса?! Бежим, ребята!!

Слепой, размахивая тростью, врезается в толпу. За ним уст ремляются Гвоздь и подросток. Толстяк секунду мешкает, потом бросает кружку и также срывается с места.

Саша с недоумением смотрит вслед исчезнувшим любителям вермута. Оглядывается в поисках старшего лейтенанта.

Примостившись на перевернутом ящике, старший лейтенант Волохонский листает мятый журнал. Перелистнув очередную страницу, задирает штанину, почесывает шерстяную икру. Лицо Воло-хонского — сама рассеянность. Лейтенант внимательно слушает разглагольствования Семена.

— Подходит для этого дела лучше всего солидная дама, типа Дорониной. Ты с ней ложишься, конечно, но перед этим, понимаешь ли, вы плотно отужинываете в Доме Кино. В процессе вашего спального общения выбираешь момент, углубляешься до упора, шепчешь ей на ухо ласковое словечко и быстро вынимаешь, одновременно резко надавливая на дамин живот. Результат: удивительное выражение ее лица и загаженная постель. Ты встаешь, закуриваешь сигарету и говоришь: «Ах, какое несчастье, мадам! Что же это такое?.. Опять Ефремов попутал…» Подходишь к окну. Смотришь на звезды. Добавляешь: «Какая нерасторжимая связь… Природа и мы…»

Перед носом у Волохонского снова появляется кружка. Над ней — бинты.

— Давай знакомиться, вегетарианец. Я — Федор. А тебя как звать? Бери пиво, пей. Я мириться пришел.

Лейтенант опускает штанину.

— Лукой, — нехотя отвечает он.

— Бери. Не сомневайся, Лука, — уговаривает Федор. — Ты уж меня извини за грубеж. Погорячился я.

— А я и не сомневаюсь, — Волохонский принимает кружку, разглядывает подозрительного цвета жидкость. — Но пьи любых обстоятельствах себя контьеиевать надо, Федой.

— Знаю я. Сам из-за своего характера мучаюсь, — хоронит взор Федор, — а ничего не могу. Судьба…

Он снова смотрит на Волохонского:

— И все-таки, вот ей Дя, а не могу я понять, почему все только тем и занимаются, что защищают босых? Вот ты — босой?

— Я укьяинец, — Волохонский ставит кружку на землю, закрывает журнал, скручивает его и постукивает по коленке. — Но это язве игьяет какую-то ель?

— Малорус, выходит, — оживает голос Федора. — Ты подвинься, брат-галушка, а то мне неудобно на согнутых сидеть…

Волохонский освобождает кусочек ящика. Усач присаживается, пододвигает к ногам кружки с пивом.

— А я грешным делом подумал, Лука, что ты босой. Внешность у тебя, извини, такая… И со спины и в профиль — типичный босяк. «Эр» не выговариваешь. И вообще…

— Мало ли кто «эй» не выговаивает. Ленин тоже кайтавил, но не все же у него в семье босые были. Только одна бабушка по матери. Ну и что?

Глаза Федора округляются.

— Как?!

— А вот так, — говорит Волохонский, вздергивая подбородок. — Или Кай Майке? Основоположник.

— Маркс — ладно. Хрен с ним, с бородой. Но насчет Ленина, сознайся, ты тюлю гонишь. Чтобы Ленин — и босой?!

— Босой-босой, — заверяет собеседника Волохонский. — Не ожидали, Федой? А вы, оказывается, необьязованный человек! Стыдно не знать элементайных вещей. Вот если бы не босые в семнадцатом, то жили бы вы тепей под игом импейиалистов. А скоее всего, и не жили бы вовсе. Не выносила бы вас мама под сейдцем. А как вы думали?

— А никак — дядек тебя растак! — переходит в контратаку Федор. — Полощи мозги кому-нибудь другому. Нашел дурака. Тебя послушать, так выходит, что без босых вообще бы мир не стоял. Так что ли?

— Хм… А знаете, Федой, — кивает своему оппоненту старший лейтенант, снова беря и рассматривая кружку, — вы на пьявиль-ном пути. Хотя и сами об этом не догадываетесь. Давайте-ка вместе пьейдемся по истоическим вехам нашей цивилизации. Итак, человеческое общество на зайе. Вайвайство, беспоядки, хаос… Кто, по-вашему, бейет инициативу в свои юки? Ну?..

— Э-э-э… М-э-э… — чешет затылок Федор.

— Вот-вот, — с грустью покачивает головой Волохонский, — так оно и было, и по всему свету — ни бэ, ни мэ, ни кукаеку. И пьедолжалось все это до тех пой, пока не появился на нашей земле найод-дяделюбец, найод-пийоней — босые. Откьившие людям наиглавнейший, наидуховнейший ойиентий, сцементиевавший весь смысл их жизни земной — истинного и неделимого Дядю. Знаете, когда и где это было, Федой?

Федор морщит лоб, затем пожимает плечами.

— Да на кой ляд мне эта мура нада? Что от этого изменится — в магазинах мясо появится, или пиво бесплатное будут давать?

— Ну, что это у вас, Федой, не голова, а один гастьяном с пустыми полками, — укоризненно смотрит на марлевую голову соседа лейтенант. — Надо хоть иногда и о душе позаботиться. А душа без Дяди, Федой, как склад без товайя, — какой пьек от него. Откьейте Ветхий Завет или Евангелие и вы, кьеме истоиче-ски-достовейных фактов и событий, подчейпнете в них для себя, много ценного и необходимого вам матейала для пьявильного и надежного постьеения своего внутьеннего духовного мийа. Узнаете о пьеисхождении и язвитии яннего человеческого общества, его пути и напьявления, основные Законы и пьедписания, ель и место Дяди, а главное поймете, почему найод, давший дьюгим найодам единодядие и полюбленный и избъянный за это откьитие самим Дядей, был так пьеследуем и гоним.

— В гробу я видел такого Дядю! — зло поправляя бинты, не смиряется Федор. — Если б он на самом деле был, то не позволил бы босым своим любимым, людям на шею запрыгивать, верхом на них кататься и кровушку из них ведрами пить… Тоже мне -1 Дядя дядьков!..

— Не дядехульствуйте, Федой, — так и не отпив пива, отставляет кружку лейтенант Волохонский. — С таким отношением к Дяде и найоду его, многотейпцу, вы сами себе могилу еете. Знайте, Федой — все на Земле, чьез Него, Дядю, стало быть, и ничего на Земле не стало быть, что, стало быть, не чьез Него. Вот так вот, дойогой мой, а вы говойите… Ну да Дядя с вами. У вас все еще впееди… Ну, а тепей, — лейтенант прочищает направленное в сторону Семена и его компании ухо, — пеейдем в сьедние века. Кто становится во главе общественно-политического язвития?

Федор задумывается.

— Иван Калита?.. Ян Гус?.. Минин и Пожарский?..

— Не совсем пьявильно, молодой человек, но пьимейно так… Хойошо… А они кто были по-вашему? Не догадываетесь?

— Дядя… — пораженный Федор опрокидывает ногой кружку, отставленную Волохонским. — Неужели босые?

— Именно, — торжествующим скипетром поднимает журнал Волохонский. — А дьюгие? Все остальные великие? Хотя бы наши совъеменники? Напьимей, пьезидент Фьянции Жискай де Стен, космонавт Леонов, Мама Тейеза, Папа Войтыла, а также кино-ежиссей Гайдай… Как вам галилейка? Хойоша?..

— Вот черт! — восклицает Федор. — Надо же! И не подумаешь… Послушай, Лука, а Юрий Никулин, получается, тоже босой?.. Или все-таки…

— Поймите, Федой, дойогой мой колеблющийся дьюг, дело совсем не в том, кто вы — белоюс, укьяинец или амейиканец… бедный или богатый, тонкий или толстый, злой или добьий, в лаптях или босой…

— А если вы горбаты и слюнявы, — доносятся до Волохонского слова Семена, — то я предлагаю такой вариант… Берется шкаф…

— Нет, — Федор залпом выпивает кружку. Резко утирает рот, разбрасывая с усов пиво. — Насчет Ленина ты все-таки не прав. Ленин на босого совсем не похож…

— Мало ли кто на что не похож! Вы тоже не похожи. А если копнуть? Копните… Как говойится, позсе 1е йрзит… Познай самого себя…

— Надо подумать, — сдается Федор, — Здесь что-то есть… И все же, почему, скажи мне, Лука, в магазинах ну ничего нету?

— Покупаешь какую-нибудь дядьню в томатном соусе, — рассказывает находящийся в двух метрах от Волохонского Семен. — Горючее покупаешь, конечно… Приводишь подружек домой и за разговором ненароком открываешь дверцу. В шкафу, понимаете ли, висят два крупнокалиберных кителя — полковника и подполковника авиации. Китель достать, сам знаешь, пара пустяков. У того же Володьки-солдата за червонец. Небрежно дверцу закрываешь, как будто ничего не случилось. Девки, конечно, понимаешь ли, рты поразевают, глазками заблестят… Бери — не хочу. Будь ты плешивым, вшивым, безногим…

— Вот что, Семен, — заявляет мрачный Михеич. — На тебе свет клином не сошелся. Ты меня еще не знаешь. Или — или. Выбирай. Либо ты сейчас же идешь со мной, либо…

Семен обнимает Ивонну и Люсьен.

— А девочек на кого оставить? Это не по-джентльменски!

— Сотри ты свой прыщ этими мочалками! — Михеич плюет в кружку Семену. Затяжелевшим голосом заключает — А еще мужик называется!

Он разворачивается и жестко шагает прочь.

— Погодите секундочку, Федой, — ориентируется в обстановке лейтенант Волохонский. — Поохъяняйте ящичек. Я по малой нужде.

— Любовь втроем, — объясняет Семен девицам, бросая кивок вслед Михеичу и отстраняя рукой рабочих в комбинезоне и телогрейке, — требует ограниченного числа участников…

Лейтенант догоняет Михеича возле мусорной кучи.

— Пьестите, папаша! У вас огоньку не найдется?

Михеич останавливается, упирается глазами в Волохонского.

— Что ж тебе жена-то на спички денег не выдает? Набедокурил?

— Холостой я, — застенчиво улыбается лейтенант.

— Один живешь? — интересуется Михеич.

— Из общежития я.

— А работаешь где?

— Вьеменно не яботаю.

— Понятно, — говорит Михеич. — С работой могу помочь. Пойдешь ко мне в бригаду? Колеса лить для комбайнов. А жить у меня будешь.

— Неплохо бы это дело хойошенько обговойить.

— Так что же мы время теряем?! — взгляд Михеича залипает на ляжках Волохонского. — Давай отойдем за пивную. Там кусты подходящие. Густые. Выпить хочешь?

— Не пьетив, — Волохонский снимает берет, вытирает лицо. — Только с деньгами у меня туговато.

— Это не беда. Угощу безо всякого. Ты, я гляжу, стоящий паренек.

Через минуту из-за пивной доносится пронзительный крик Волохонского:

— О-о-о! Еюшала-а-а-айм!..

Сбивая с ног посетителей пивной, на крик устремляются Александр и Евгений. Евгению преграждает путь коренастая коляска инвалида. Он с ходу перепрыгивает через нее. Инвалид запускает в клетчатую спину Евгения пустой кружкой.

— Смотри-ка. Опять брелок навесили, — говорит Сычев, ставя чемоданчик на пол. — Финский, с секретом. А я как раз фомку не взял.

— Начинается! — Евсюков, дернув замок, быстрым взглядом окидывает дверь, отступает на'шаг. — Давай, Сыч, помогай.

Отступив на пару шагов и разбежавшись, сотрудники госбезопасности таранят дверь. После трех-четырех ударов она с шумом падает. Евсюков и Сычев падают на нее.

— Порядок, — говорит, потирая плечо, Евсюков. — Скорее к окну. Технику не забудь.

Подбежав к рабочему месту, лейтенанты находят свое окошко забитым досками.

— Что ты будешь делать! — злится Евсюков. Начинает руками отдирать доски. — Степанчук, зараза… Кхх… Его штучки! Что б ему, дядьку протежевому, штырей необработанных понатыкали!.. Кхх… Гвозди-то какие засобачили! Не успеем ведь!..

Последняя доска, завывая, рассекает воздух и приземляется где-то в углу чердака.

— Действуй, Сыч! Налаживай свою пушку!

Сычев, соединив приклад со стволом прибора, опускается на колено и, наставив антенну на строгое квадратнокирпичное здание областного комитета партии, наводит ее на окно первого секретаря.

На стволе загорается красная индикаторная лампочка. Слышится тихое протяжное посвистывание, затем звуковой фон забивается плотным хрипящим потоком.

Лейтенант рисует антенной несколько кругов. К хрипу добавляется шипение.

— Ну что, что такое? — трясет его за плечо Евсюков. — Почему не работает?

— А до самого не доходит? — Сычев откладывет оружие, выставляет голову в окошко, чешет ботинок ботинком.

— Берушей понатыкали, сволочи, вот луч и отфутболивает. Он возвращается в исходное положение и отключает прибор.

Евсюков принимается, покусывая кулак, бегать по чердаку.

— Да ты, Сыч, понимаешь, что нам с тобой будет?! Генерал с нас обоих скальп сдерет! Сделай же что-нибудь!

— Не боись, — говорит Сычев. — Ничего не будет.

Он открывает чемодан, достает длинный плоский пенал, вытряхивает на ладонь маленькие серые пульки, показывает товарищу.

— Сюрприз для Эдуарда, — он ссыпает пульки обратно. Одну, прилипшую к подушке пальца, показательно мнет. — Посылка из Тайваня. Пилюли «А мы тебя все равно услышим». Вчера доставили.

Сычев нацеливает пенал на карниз борисовского окна, нажимает кнопку под потай. Убирает пенал, берет антенну…

— К сожалению, это тоже входит в правила игры, — слышат лейтенанты. — А теперь, Эдуард Иванович, хочу вас порадовать. В Москве меня принял Сурков. В приватной беседе он мне пообещал, что в ближайшее время Плухов будет смещен. Так что бронируйте банкетный зал. Отметим… Да вы, я смотрю, не особенно рады…

— Что вы, Василий Мартыныч. Рад. Работы просто через край. Третьи сутки глаз не смыкаю.

— Понимаю. Вам бы отдохнуть…

— Нет, Василий Мартыныч. Обстоятельства требуют моего круглосуточного присутствия в управлении.

— Что ж, не буду вас задерживать…

Спустя пять минут распахиваются парадные двери, и Евсюков с Сычевым видят направляющегося к машине Степанчука.

— Сыч! — шепчет побледневший Евсюков. — Ты слышал? Летим к генералу!