"Эныч" - читать интересную книгу автора

3

Раннее пасмурное утро. Дождь. Эныч и Кувякин выходят из ворот вытрезвителя. По асфальту бегут грязные струйки воды. Эныч без пиджака. Холодные капли попадают за воротник. Съежившийся Коля, отстав от Эныча на полшага, пошмыгивает носом.

— Да, Эныч, дали мы вчера с тобой маху. Надо было последний пузырь у себя во дворе шлепнуть. Что ни говори, а родные стены всегда вытащат. А ведь говорил я себе: «Пора уходить, Коля…»

Мутные струйки собираются в лужи, которых приятели не замечают. Изредка Энычу и Коле попадаются навстречу зонты и сумрачные лица прохожих.

— Ну так что будем делать, Эныч? — спрашивает Коля. — Надо чего-то думать…

— Думаю, — отвечает не оборачиваясь Эныч.

Коля хмыкает, углубляясь в свои невеселые мысли. Через минуту спрашивает:

— Ну как? Что придумал?

Грузно ступая, Эныч продолжает свой путь.

— Трупы мыть будешь? — предлагает он.

— Там все забито. Туда к четырем утра подходить надо.

— Тогда разгрузим вагон с цементом.

— Да ты что, Эныч. Сдохнем.

— Тогда не знаю, — говорит Эныч. — Думай сам.

— Да… — Коля поднимает воротник своего пиджака. — Задача. Я, конечно, могу зайти к Володьке-солдату, но он мне не даст. Прижимистый он. Вот если бы кто-нибудь другой попросил… Например, ты. — Коля останавливается. — Слушай, Эныч, а это идея!

Эныч продолжает идти. Коля разочарованно смотрит ему в спину.

— Ну, может, тогда…

— К солдату идем, — отчеканивает Эн Энович. Довольный Коля, идя вслед за другом, инструктирует того.

— Солдат обычно у гаражей околачивается, — объясняет Коля. — А денег у него больше чем у Рокфеллера или даже Светки из винного. Ты, Эныч, у него пятерку стрельни. Нет, даже червонец. Да, лучше червонец — для начала большого пути.

— А отдавать кто будет? — спрашивает Эн Энович.

У Коли развязывается шнурок на ботинке. Поравнявшись спустя минуту с товарищем, он отвечает:

— Не боись, Эныч. Я с автобазы шланг экспроприирую. Во-лодьке-солдату он для перевозки мебели нужен. Так что под шланг и занимай. Солдат тебя уважает.

…Володьки возле гаражей нет. Приятелям подсказывают, что он торгует лосьоном и «тройным» на вокзале. Окрыленные надеждой на успех, друзья отправляются по указанному адресу.

На вокзале, переступая через тела отдыхающих-ожидающих, они продвигаются в направлении заколоченного буфета. Однако солдата-спасителя на рабочем месте не оказывается. Коля и Эныч стоят потерянные. Неожиданно перед ними возникает немой. Мычит, отзывает за буфет. В проеме между обшарпанной сырой стенкой и досками буфета немой достает из кармана несколько самодельных перелистных календариков. Все они умещаются на ладони Эна Эновича. Коля с ленцой разглядывает фотографии усатого вождя-грузина в маршальском кителе, мальчиков и девочек, писающих неподалеку от какой-то раскоряченной башни, и ангела, стреляющего в испуганную даму со сладострастным лицом.

Немой мычит, трясет вертикальным пальцем.

— Тебе что, рубль нужен? — тупо глядя то на календарики, то на немого, спрашивает Эныч.

Немой забирает товар, прячет, принимается усиленно жестикулировать. Лицо его обретает многозначительное выражение. Затем он поднимает большой палец к самому Колиному носу, и в руках у Кувякина оказывается календарик покрупнее. Большой палец сменяется тремя рядовыми. Коля неохотно переворачивает странички с голыми расплывшимися девицами. Продолжая мычать, торговец перемещает три пальца к глазам Эна Эновича, у которого по скулам начинают гулять желваки.

— Чего размычался? МДАЗВОН, — прерывает Эныч гримасничанье.

— Давай, парень, дуй отсюда, — говорит Коля.

Немой выхватывает календарик и покидает проем. Его несостоявшиеся покупатели выходят следом. Коля предлагает поискать солдата на перроне.

По залу тем временем разливается трель колокольчиков. Отдыхающие отрывают от пола сонные головы, ворочают ими, прислушиваются к непонятным веселым звукам. Женщина с грудным ребенком, сидящая на узлах у выкрашенной под мрамор колонны, окликает торопящегося к выходу немого:

— Мужчина! Эй, мужчина, вы обронили что-то!

— Пошла ты!.. — огрызается немой. Выбегает из зала, утягивая с собой волшебные звуки.

Орет проснувшийся младенец. Кто-то поблизости заходится кашлем. В центре зала что-то громко падает. Головы отдыхающих возвращаются на места.

Эн Энович и Коля стоят на перроне. Володьки-солдата здесь тоже не видно. Удаляется хвост пассажирского поезда. Мимо приятелей проходит носильщик, толкая пустую тележку. Останавливается рядом с ними, шутит:

— Что, мужики, от поезда отстали? Ну, бабы ваши вам теперь дадут! Правда, не скоро.

— Тебе хорошо смеяться, — вяло откликается Коля. — Вон румяный какой, наверно стакана два принял. Уж если ты такой доброхот, то помог бы людям здоровье поправить. Нам и лекарства всего-то по сто грамм…

— Может быть, вас к гастроному подвезти? Тележка свободна.

— Не до шуток, отец, — устало говорит Коля.

— Ребята, вы местные? — к носильщику, Коле и Энычу подходит парень лет тридцати, в помятых брюках, небритый, с матерчатым чемоданом.

— Ладно, папаша, чего стал, толкай свою тележку, — отправляет Коля носильщика. Поворачивается к подошедшему — Конечно, местные. А что ты хотел?

— Да понимаешь, кореш, только что с поезда сошел, ничего не знаю, голова трещит… Где, что… Сейчас бы бутылек…

— Да это, земеля, — оживляется Коля, — как два пальца. Было б на что.

— Оставалась где-то синяя…

Поставив чемодан, парень шарит по карманам. Глаза его красны, лицо болезненно кривится. Коля заинтересованно наблюдает за действиями «земели». Эныч посапывает.

— Вот, — парень наконец извлекает из заднего кармана брюк скомканную бумажку. — Последняя пока пятерка. В дороге картишками баловался. Поначалу фартило, а к утру все спустил.

— Бывает, — сочувствует Коля, хлопая его по плечу. — Деньги — сор. Ну ладно, пошли. Сейчас пузырь построим.

Коля ведет Эныча и нового знакомого вдоль перрона.

— Так быстрее к магазину выйдем, — поясняет он. — А у нас, земеля, тоже своя история. Нас вчера в вытрезвяк загребли. Только что оттуда. С Эныча там пиджак сняли, сволочи, а у меня пятьдесят родных увели.

— Пятьдесят родных у тебя в прошлый раз сперли, — уточняет Эныч.

— Ах, да, — спохватывается Коля. — В этот раз семьдесят с небольшим. И часы «Полет».

— Мусоров терпеть не могу, — заявляет «земеля». — Всю жизнь мне поломали, гады.

В носы путешественникам ударяет зловоние. Они подходят к небольшому желтому зданию общественного туалета. У входа под буквой «М» переминается с ноги на ногу тощий старик.

— Сынки! — окликает он компанию. — Сынки-и! Вы не сюда? Сюда не ходите! Тут грабють и убивають!

Эныч в задумчивости останавливается. Чешет спину.

— Совсем забыл. По-большому хочется.

— Да и меня подпирает, — солидаризуется с Энычем «земеля». — В поезде не успел.

— Тогда и я по-маленькому, — подхватывает Коля. Приятели заходят в уборную. Старик спешит за ними. Приговаривает:

— Ой, как хорошо. А то я один боялся. Тут и деньги отбирають и убивають.

— А много у тебя денег, старик? — спрашивает Коля, приступая к своему делу. — Миллион будет?

— Ох, сынок, — старик перебирается к дальнему писсуару. — Откуда?.. Вам бы все шутки…

— Так чего ж ты боишься? — Коля заканчивает процедуру. Читает надписи на стене.

Эн Энович чинно восседает над эмалированной дырой. Рядом с ним покряхтывает «земеля».

— Тебя как звать-то? — спрашивает Эн Энович.

— Геной.

— Меня Энычем.

— А меня Николаем, — говорит Коля. Идет вдоль стены, находя и читая новые надписи.

— Что? — спрашивает Гена. — Интересно пишут?

— А, дядьня на постном масле! Воды много.

— А вот в лагере, где я был, — вспоминает Гена, — с душой сортиры расписывали. Прямо Третьяковская галерея. Тебе, Николай, оттуда и выходить не захотелось бы.

Из угла выбирается старикашка.

— Ой, и шутники вы, ребятки. Весело с вами. Сразу видно, порядочные люди. Я тоже посмеяться люблю. Да кто не любит! Шутка жить помогает.

С шумом срабатывает автоматический спуск воды. Гена успевает выпрыгнуть со своего места. Эныч продолжает сидеть — по колено в пенящейся воде.

— Ох ты, Дядя, беда-то какая! — всплескивает руками старик. — Чуть не по пояс намок. А брюки, так все насквозь. Хорошо, хоть рубашку повыше задрал. Вот она, техника. Совсем Дядю забыли. Что ж теперь делать-то будешь?

Глаза Эныча наливаются кровью.

— Убью, — говорит он тяжелым голосом. — Пошел в ДЗУ отсюда. Часто перебирая тощими ножками, старик покидает уборную.

Эныч встает, застегивает штаны.

— Ничего, Эныч, — говорит Коля. — Не беда. Все равно дождик… Гена, ты по какой статье тянул?

— Да по двести шестой. Часть вторая.

— А-а, хулиганка, знакомое дело. Всех гребут за одно и то же. Сколько отбухал?

Гена поднимает с цементного пола свой чемодан.

— Трояк отмотал. Компания выходит на улицу.

— Я прямиком оттуда, — рассказывает Гена. — Ехал нормально, всю дорогу проводницу трахал, как полагается. Потом черт дернул за сику сесть, а эта шантрапа мухлевала. В лагере за такое на месте опустили бы. А тут что скажешь? С поезда выкинут на ходу. Да и не прекратишь. Вот и продул полкуска… Ладно. Дядек с ними. Как пришли, так и ушли.

— А сюда чего занесло? — интересуется Коля.

— Кореш дал адрес одной бабы. Побуду у ней чуток, оклемаюсь и — в родные края.

В глазах у Гены вспыхивает искорка. Гаснет. Он крепче сжимает ручку чемодана.

Дождь прекратился. Светлеет небо. Несмело проклевывается солнце. Эныч, Коля и Гена пересекают привокзальную площадь. В центре площади, у розового памятника основателю государства, собрался народ. До приятелей долетают отчаянные женские крики. Свистит милиционер.

— Что там могло произойти? — говорит Гена.

— А-а!.. Какая разница, — отмахивается Коля. — Там всегда что-нибудь происходит. Подрался кто-то. Пошли скорее. Труба трубит.

Коля выходит из магазина. Карман его оттопырен.

— Звереет Светка, — говорит он. — Еле выпросил. Пришлось два рубля добавлять. Уперлась, и все тут. Семь, говорит, и точка. Что ж, думаю, надо выручать парня.

— Ну, ведите. Вам виднее, гле лучше вмазать.

Гена посматривает на Колю, на Эныча, ждет решения. К магазину приближаются Семен и Михеич.

— Здорово, ребята!.. Привет, мальчики! Как жизнь? — говорят они. У Семена на щеке синяк. У Михеича — сверток под мышкой.

— Нормально, — отвечает Коля, прищуривается. — Что, тоже за горючим? А ну-ка, друзья, гоните вчерашний должок!

— Мы просто мимо проходили. У нас и денег-то нет. Завтра будут, завтра отдам, — уверяет Кувякина Семен. — Подходи утром к Прудам, и пивом напою и, конечно, долг отдам.

— Ишь ты, стихами заговорил, поет Бедный. Вот видишь чело-gt; века? — Коля указывает на Гену. — Только что с зоны. За убийство сидел. Смотри.

— Ну что ты, Коля, понимаешь ли. Все, конечно, будет как надо. Лучше послушайте, ребята, как я вас сейчас рассмешу, — Семен дарит Гене заячью улыбку. — Вчера, как мы с вами, понимаете ли, расстались, Михеич меня на работу к себе сблатовал. Там мы, конечно, бутыль стянули из химлаборатории. Написано — спирт. А там — черт его знает… Ну вот, а Михеич, понимаете ли, подзывает дядька одного, дружка своего лучшего, с которым вместе двадцать лет пропахал, Леонтьича. Наливает ему, конечно… Помнишь, говорит, за мной должок? Глотни-ка спиртяшки медицинской. Тот и рад. Целый стакан залудил. Шары на лоб полезли. И все нормально. Живой. Тогда и мы присосались. Весь день пили и всю ночь. Бутыль — трехлитровая…

Михеич подталкивает Семена. Говорит недовольным тоном:

— Ты и сейчас не протрезвел еще. Ерунду всякую порешь. Кому это интересно, Сема? У людей свои дела. Не задерживай мужичков. Пойдем-пойдем.

— А что? — говорит, дружелюбно посматривая на Семена, Гена. — Вот в лагере тоже был случай. Я там одно время на лесоповале работал. Подоили мы как-то пару бензопил «Дружба», вытопили из бензина ядреный первач, а пить боимся. Подзываем мы тогда пса, которого к Первомаю откармливали, и вливаем ему грамм пятьдесят. Смотрим: живой. Как и ваш Леонтьич. Бегает. Тут мы все и навалились на первачок. А пес, падло, возьми и ляг, да язык набок. Мы — в санчасть. Нас там наизнанку повыворачи-вали, — Гена закатывает глаза. — А потом в карцер еще на десять сухарей упекли. Выходим — пес тут как тут. Жив-здоров. Ласкается, стерва, еще просит. Ну, мы потом этот изобретенный первач всем лагерем пили. Хлестали где только можно. «Свободой до срока» назвали.

— А пса-то съели? — интересуется Коля. — Ничего закуска?

— А как же?! Не татары ведь. Отметили праздник, как все порядочные.

— Говорят, от собачатины — стоит замечательно, — похлопывает Михеича по пояснице Семен. Берет за локоть. — Михеич под утро вырубился, а я отлучился на пару часиков… ты уж, понимаешь ли, не обижайся, старина… На хату к Вальке-многостаночнице слинял. Ее муж в ночную… Сначала все нормально шло, но после третьей торпедной атаки заявляется ее друг-муженек. Гляжу, драться лезет. Ну я ему тут, конечно, с правой поначалу в челюсть, потом левое ухо попортил, а потом и вообще с балкона выбросил. Валька, конечно, кайф ловит, в ладошки хлопает. Ну, пока он там внизу колупался, я ее еще и по-африкански попробовал. Это вот каким Макаром: заводишь свой парусник к ней в лагуну, хватаешь чтоб не штормило ее за уши и крутишь их пока не почернеют. Вот так, мои юнгарики. Бабы ведь люд такой — по одежке встречает, по дядьку провожает. Сегодня тоже звала, муж снова в ночную.

Надувшийся Михеич высвобождает локоть.

— А я зато новенький кик-стартер достал, — он разворачивает сверток, показывая промасленную деталь. — Солдат выручил…

— У тебя ж машины нет. Зачем тебе кик-стартер? — удивляется Коля.

— Отличная деталь. Дефицит, — продолжает Михеич, не слушая Колю. — Ты глянь, как шлицы нанесли. Такая не скоро сотрется… Черные за такую вещь в пять раз переплачивают.

Михеич подступает с деталью к Энычу.

— Как? Нравится?

— ОТБИБИСЬ ты со своей деталью, — говорит Эныч.

— Мальчики, до свидания, — суетится Михеич. Осматривается. — Сема, обожди меня вот тут, возле арочки. Я быстро.

Михеич, поглаживая деталь, скрывается за углом магазина.

— Куда тронем? В «гадюшник»? — спрашивает Коля.

— Там учет уже неделю, — бурчит Эныч.

— Тогда под Паруса, — предлагает Коля.

— Туда не хочу. Коля задумывается.

— Идем к «муравейнику», — решает Эн Энович. — Я чую, там тихо.

Бензоколонка живет своей обычной жизнью. Сочно гудят броневики-«запорожцы», деловито переговариваются «Волги» и «Москвичи», нетерпеливо сигналят работяги-бетономешалки, тонким голосом напоминает о себе богатырь КРАЗ. Узкогрудый водитель рейсового автобуса борется за обладание шлангом-пистолетом с приземистым владельцем старенького самосвала. Воздух напоен испарениями бензина и масел, крепкой руганью. Наполовину высунувшаяся из окошечка огненноволосая «королева бензоколонки» размахивает веснушчатыми руками, в которые выстроившиеся в очередь частники суют блестящие рубли — чтобы заправиться побыстрее, без очереди. Время от времени бензоколоночный шум перекрывается гулом низко пролетающих тяжелых бомбардировщиков.

В пятнадцати метрах от покосившегося здания с надписями «Не курить» и «Огнеопасно» из промасленной щебенки произрастают три бурых куста. Средний украшен изрезанной автопокрышкой. За кустами зеленеет металлическая сетка забора. Сквозь сетку просовываются розовые кончики пальцев. Здесь находится детский садик. У кустов, вдоль решетки, расположились и занимаются привычным делом завсегдатаи «муравейника».

Коля утирает рукавом рот.

— Хорошо, но мало, — говорит он, с завистью поглядывая на распивающую рядом компанию. Компания состоит из трех авиамехаников, лакомящихся наливаемой из десятилитровой канистры тормозной жидкостью.

— Ну, давай еще по стаканчику, и за работу, растуды ее в качель… — сипит заросший до самых глаз баками сутуловатый механик.

— Нельзя больше. На армарт-стойку не хватит, — приподнимает канистру и потряхивает ею чумазый блондин.

— Ни дядька, — сипят баки. — Хватит.

— Воды дольем, — поддерживает сиплого третий, маленький, совсем пьяный.

Коля с трудом отрывает взгляд от переливающейся всеми цветами радуги жидкости. Сглатывает слюну, говорит Эну Эновичу и Гене:

— Я зимой с базы тоже антифриз литрами таскал. Помнишь, я тебя угощал, Эныч?

— Не помню.

— Хорошее здесь место, — переключается на другую тему Коля. — Удобное. И ребенка в детсад забросишь и заправишься. Согласен, Ген?

Гена кивает. Держа руки в карманах, обозревает новую для себя местность.

— Недядьковое местечко. Нарастает рев самолета.

— Крепче стакан держи, — предупреждает товарища механик с баками. — Сейчас звуковой барьер переходить будет.

На мгновение «муравейник» накрывает тень. Распивающие автоматически втягивают головы в плечи. За решеткой, в детском садике, — ожидание. Дети прыгают, машут панамками, совками и лопатками.

— Низко летает, — отмечает Коля. — Чуть обелиск не зацепил. — Коля указывает на гигантскую стелу, выглядывающую из-за бензоколонки. Стелу венчают серп и молот.

— Детишкам — радость, — говорит Гена. — Гляди, какие карапузики, Эныч.

— Да, — соглашается похлопывающий ладонью по заложенному уху Эныч.

— Шустрые спиногрызики, — поддерживает приятелей Коля. Снова косится в сторону тормозной жидкости.

На сетке ограды детского сада висит в жухло-коричневом пиджаке, пьяно раскачивающийся мужичок. Лыконевяжущим почмокивающим языком поучает детишек:

— Ну-ка… вот ты, пострел… Ответь-ка… Кто такая усатая, ык… полосатая… и мяучит…

— Кошка! — живо откликается чей-то голосок.

— Ко-ошь-ка, — передразнивает мужичок. — Не-е-ет, хе-хе-хе… не кошька, — похехекивает он довольно и неожиданно громко, как из пушки, выпаливает. — А дядьков тебе лукошко!..

На секунду весь «муравейник» поворачивает головы, затем опять принимается за свои дела.

— А вот ты, кнопка, ну-ка скажи, — мажет мужичок носом по сетке. — Кто у нас черная… летает и каркает, ык… Ну?..

— Ворона, — звучит картавый девичий голосок.

— Вар-рро-о-она… хар-хар… Пра-авильно. Получи дядьком вареным!

Мужичок широко улыбается, закрывает глаза и застывает на сетке.

— Дяденька, дяденька, — тычет рукояткой лопатки в колено задремавшего «преподавателя» русского языка и литературы мальчик в аккуратно выглаженном костюмчике и очках.

— Че?.. — мыкает не открывая глаз тот.

— Дядек тебе через плечо! — торжественно заявляет мальчик.

— Че-е-е?!. — приоткрывает глаза мужичок.

— Дядек через плечо! — повторяет мальчик.

— …А кончик вам в ухо, — картавя добавляет девочка. — Для проверки слуха!

Веселым хохотом гремит «муравейник». Ребятишки кидают в засеткоячеевшегося учителя словесности лопатки, ведерки, совки.

Поддев ногой перелетевшую через забор детскую лопатку, Эн Энович добродушно замечает:

— Ишь, расшалились ШОПКИ с ручками. Молодцы. Поделом этого БОЛДОБЕЛА протянули.

Забытый всеми мужичок-жухлопиджачник, глухо бьется в развенчанном иступлении о сетку лбом.

У бензоколонки тем временем разгорелось побоище. Побросав автомашины, жаждущие бензина водители рассредоточились по территории заправочной станции; в воздухе мелькают кулаки, гаечные ключи и монтировки. Под надписью «Не курить» пожилой толстяк с кустистыми бровями оседлал худенького обладателя КРАЗа. В кузове самосвала водитель рейсового автобуса отбивается от дружной когорты бетономешалыциков. Рубаха на автобуснике разорвана в клочья, тельняшка на его узкой груди запачкана кровью из разбитого носа. Шофер с телосложением Портоса, хозяин вороной «Волги», защищает своего скакуна от наседающих «гвардейцев» с гаечными ключами. Королева, случайно задетая монтировкой, безжизненно свешивается из окошка своих покоев. Падают на щебенку рубли-луидоры. Подолом платья покрыты золотистые локоны. Упитанный зад королевы, обтянутый бледно-голубыми панталонами, удерживает ее от падения, застряв в окошке. Поблескивающий стеклами очков низенький гражданин с ушами, лежащими на падучих плечах, беспокойно оглядываясь, заправляет свой «Запорожец».

Распивающие с интересом наблюдают за происходящим. Делятся впечатлениями. Коля толкает Эныча, Гену.

— Красиво работают. По-нашему, по-шоферски.

Гена, однако, смотрит в противоположную сторону. Его глаза округлены.

Драка стихает. Участники зализывают раны. Наблюдатели возвращаются к прерванному занятию.

— Коля, привет! И компании тоже.

Перед друзьями возникает Колин знакомый таксист Иван. Иван крепок. Одет он в белую тенниску. На квадратной голове приютилась форменная фуражка. В волосатой руке — наполовину опорожненная четвертинка.

— Здорово, Иван! — приветствует его Коля. — Опять один пьешь?

— Привычка, — Иван вынимает бумажную затычку, делает глоток, вставляет затычку. — Работа такая.

— Володьку-солдата не видел? — спрашивает Коля.

— В Афганистане твой солдат, — шутит Иван.

— Ты все такой же веселый, Ваня. Что у тебя новенького?

— А чего мне грустить? — Иван опять освобождает горлышко чекушки, прикладывается. Коля, вздохнув, отворачивается. Видит на месте авиамехаников новые лица. Смотрит в сторону детской площадки. По ней разбросаны лопатки, совки, мячики и какие-то предметы, напоминающие ночные горшки.

— Уползли спиногрызы-то, — произносит Коля рассеянно. — Закусывать, наверно, отправились.

Гена, глядящий туда же, потирает висок. Говорит хрипловатым голосом:

— Игрушки свои раскидали. Странные они у них какие-то… Иван, делая очередной маленький глоток, направляет глазки за изгородь. Причмокивает.

— Поди иностранные. Балуем мы пацанов. А вырастут — дармоедами станут. В наше время не до игрушек было. Пожрать бы. Трусы по очереди носили. А этих — одеваем, кормим три раза в день.

Иван допивает, кладет пустую посудинку в мешок на худых, сухоньких ножках, ковыляющий мимо приятелей.

— Держи, Лукерья. Знай Ивана-таксиста!

Благодарно покряхтывая, мешок продолжает свой путь. Один из тех, кто заменил механиков, награждает Лукерью бутылкой из-под вина.

— Принимай, мать, бомбу. Мешок оседает. Блеет.

— Полегчало немного, — говорит, умывая вспотевшей ладонью лицо, Гена. — Еще бы не мешало добавить.

Коля подмигивает Эну Эновичу.

— Может, бабу твою раскрутим, Ген? Она такому гостю рада будет. Правда, Эныч?

— Правда.

Коля заправляет выбившуюся из брюк рубашку. Гена в раздумчивости постукивает ногой по чемодану.

— Как же. Дождетесь вы от бабы, — презрительно выпячивает губу Иван. — Бабы вообще не люди. Я их хорошо изучил. С ними вот как настоящие мужики поступают… Едешь после двенадцати ночи и видишь: стоят возле ресторанов, кафе, баров, нюни распустили. Их мужики пригласили, напоили, в ближайшем подъезде отходили и выкинули. Вот теперь стоят эти клярвы и подвезти просят. Тут делай с ними, что хочешь. И так и эдак счетчик оплатят… Вот в прошлом году к нам в город на гастроли Клещенко приезжал. Такая знаменитость! Каждый день по стране гремит в телевизоре. И что же? Садится ко мне в такси. Я — в трансе. Такой простой парень! Шутит. Смеется. Даже звуки подпольные издает, не стесняется. Совсем как обыкновенный человек. Мы на Большой Коммунистической, у Святого Мартына, модную бабцу подобрали. Вот уж он с ней на заднем сиденье позабавился! Я чуть милицейский скворечник не снес — все от зеркала оторваться не мог. Она у него на дядьке, как на флейте играла. Потом возле филармонии он выходит. До свидания, говорит. Я ему: «Пока, Леша!» А девку везу в таксопарк. Пустил ее там по этому музыкальному делопроизводству и собрал потом с ребят по рублю.

— Вот это да! — восклицает Коля. — Живут же люди.

— Мы Клещенко в лагере по праздникам слушали, — говорит Гена. — Хорошо поет, дядек толстозадый… Ф-фу. Жарко!

Гена снимает пиджак, остается в рубашке с короткими рукавами. На руке у него пониже локтя синеет витиеватая татуировка.

— Там наколол? — спрашивает Иван.

— Там, — Гена сворачивает пиджак, кладет на чемодан. — Это что. В лагерях и не тем балуются. Ушки вставляют, спутники.

— Это еще что за звери, — хмыкает Иван. — Кому их вставляют?

— Тому кто захочет, — поясняет Гена. — Оттягивается шкурка на его хозяйстве и зубилом или отверткой прорубают щель, а в эту щель шарики от подшибника загоняют. Получаются ушки. А если усложнить технологию, то можно спутник туда запустить. Он будет, когда нужно, вращаться. От спутника бабы сразу улетают.

— До чего только эти долбаки не додумаются! Молодежь, конечно, — Иван запускает пальцы в нагрудный карман, ищет что-то. — На баб как чумовые лезут, а на БАМ не загонишь… Погодьте маленько, сигарету стрельну. Папиросы в машине оставил…

Иван обращается к соседям.

— Сигарету? — переспрашивает пожилой коренастый мужчина в летней шляпе, добротном шерстяном пиджаке и мятых брюках отличного от пиджака цвета. Грудь мужчины украшена различными юбилейными медалями, покосившейся планкой и несколькими значками. — Держи.

Но сигарету мужчина отдавать не спешит.

— На каком фронте бил немцев? — окидывает Ивана оценивающим взглядом.

— Да я с сорок пятого года рождения, — неуверенно отвечает Иван.

— Ровесник Победы! — мужчина хлопает таксиста по плечу. — В армии был? В каких войсках?

— Не довелось, — Иван тянется за сигаретой.

— Нет, посто-ой! — убирает руку с сигаретой мужчина. — Не служил, говоришь? Так что ж ты за дядек за такой? Что ж ты тогда в жизни видел?

— В самом деле, что ж это за человек?.. Даже в армии не служил… Ты видел таких когда-нибудь?.. Пустой человек… Никчемный… С таким и не выпьешь… И в разведку не пойдешь, — переговариваются собутыльники «медалиста».

Иван растерян. Снимает фуражку, вытирает платком мокрую лысину. Оглядывается в поисках поддержки.

— Ничего, сынок. Вижу, что переживаешь, — ободряет Ивана орденоносец. — Не бойся, твое впереди. Слышал я краем уха, что ты в Афганистан собираешься. Добровольцем. Святое дело… Так что не наседай, Бочаров, на защитника Родины, — обращается он к одному из собутыльников. — Тебя самого из армии по косиловке комиссовали… А я… Я, парень, — возвращается он к Ивану, приближает сигарету, — на пяти войнах жизнь отдавал. Когда финны, японцы, немцы, китайцы, корейцы на нас навалились… Жаль, гражданскую не захватил. Об этом только жалею, — он опять хлопает Ивана по плечу. — Сейчас я, парень, начальником охраны на пивзаводе имени Ильича воюю. Это, считай, шестая моя война. Легко, думаешь, расхитителей к ногтю прижать? Погляди-ка на этих голубчиков, — орденоносец указывает на заворочавшихся компаньонов. — Они у меня в охране работают. Сторожами. Каждый Дядин день пиво таскают. Ящиками. Нажрутся, набалаболятся про высшие материи и спят сутками на посту, душа у них не болит за дело… Для чего, думаешь, воюю? Чтобы мир сохранить. Хорошо, что скоро Олимпиада. Мы, как только добудем олимпийский огонь, начнем жечь им врагов. А врагов у нас, парень, много. Одни враги кругом. Картеры бряцают. Китайцы не угомонятся. Никак мы их не накормим. И так далее, парень.

Орденоносец вставляет изрядно помятую сигарету в рот; прикуривает. Пускает дым в вытянувшееся лицо Ивана. Распаляется:

— Мы чего хотим? Не брать чужого. Больше нам ничего не надо. Но нашего не трожь. А тронешь — убьем. В порошок сотрем… Так я говорю, Бондаренко? Верно, Бочаров?

Бочаров и Бондаренко согласно кивают, достают следующую бутылку. Иван осторожно пятится.

— Нет, парень, ты погоди! Ты чего хотел? Ивана окликает Коля:

— Чего ты там застрял, Ваня? Послушай, тут Генка про лагерь рассказывает.

— А ты, сопляк, молчи! — пресекает Колю орденоносец. — Такие, как ты, Родину за трояк продают.

Он наступает на Колю. Задевает Эныча.

— Ты, парень, не нюхал пороха. А я…

— Головка ты от ДЯДЬКА, — говорит Эныч.

Орденоносец куда-то пропадает. Бочаров и Бондаренко растеряно крутят головами. Потом пожимают плечами и пьют. Гена икает. Иван надевает фуражку и отправляется просить сигарету у другой компании. Коля обращается к икающему Гене:

— Ну что? Решил? Пойдем к твоей бабе?

— К бабе-то? — переспрашивает Гена.

— Ну да. Ты у нее денег попросишь.

— А-а, — говорит Гена. — Ну да. Ик. Денег. Возвращается, дымя сигаретой, Иван.

— Дерьмовый народ пошел. Сигарету не выпросишь. Прямо негры какие-то. Был я в столице в позапрошлом году. Там эти обезьяны по улицам так и шастают. Подошел к одному. Дай, говорю, закурить. Он сосет свою заграничную сигаретину, башкой черномазой вертит. Вроде не понимает. Губища развесил. Так и хочется врезать. А нельзя. А москвичи мне рассказывали, что эти самые негритосы чемоданами отравленную жвачку привозят и ночами по всей Москве разбрасывают. А мы после этого СПИДом болеем. А в гостиницах для них, для негритосов тех же, наши смачные молодые телки проститутками пашут. Они под видом ДНД туда идут. Обезьяны с ними валютой расплачиваются, а у телок ее администрация забирает. Вот так-то.

Иван с удовольствием затягивается, пускает кольца.

— Ну, — говорит Эн Энович, разглядывая рваный носок, — пить будем?

Толкает Гену.

— Кончай икать-то.

— Да, Генка. Бабца-то твоя, видать, заждалась. Места себе не находит, — улыбается Коля. — Рванули, что ли?

— Рванули.

Гена берет пиджак, чемодан. Коля подтягивает штаны. Эныч пошевеливает торчащим из носка большим пальцем. Иван отбрасывает окурок.

— А ты куда? — спрашивает Коля. — С нами, что ли, собрался? Тогда пятерку готовь.

— Да нет. Я так. Провожу вас маленько. Мне по пути.

Все четверо направляются в сторону автозаправочной станции. Проходя мимо беседующих Бочарова и Бондаренко, слышат:

— Сами виноваты. Работать не хотим… А вот почему, как ты думаешь, Дядя послал на головы своего народа-дяденосца, масонов?.. Вот то-то и вопрос… Покумекать тут крепко надо… А начальник-то наш что-то опять подметил. В первый отдел сигналить побежал. Не допил даже… Глядишь, очередную юбилейку заслужит…

Приятели подходят к опустевшей бензоколонке. Окошко закрыто. На нем табличка «Бензина нет». Скучают заправочные автоматы. Посредине станции сиротливо сереет «Запорожец» с разбитой фарой и продавленной крышей. Возле капота, раскинув уши, лежит на спине человечек. В его белеющем кулачке зажат шланг-пистолет. Глаза устремлены в небо. Ноги и зад поверженного «бойца» покоятся в бензиновой луже.

Компания перешагивает через тело.

— Красиво лежит, — констатирует Коля.

Под плетенкой Эныча что-то хрустит. Идущий следом Гена поддевает ногой раздавленные очки.

— Прямо Болконский на сопках Маньчжурии.

— Я до такси на скорой помощи работал, — рассказывает Иван. — Забавные бывали истории. Однажды, например, когда меня за пьянку в санитары на две недели перевели, гнали мы по улице Коллонтай… Зацепили крылом одного чудака, а тот и улетел прямо под трамвай. Тут же его пополам перерезало. И вот что значит пьяный! Даже сознание не потерял. Мы его на носилки и в машину. Везем. А положили смешно: задница с физиономией вместе кверху оказались. Всю дорогу балдели. И он вместе с нами. В больнице его принимать отказались. Везите, говорят, в морг. Он такое дело услышал, вздохнул, попрощался с нами, спасибо сказал за заботу и, само собой, Дяде душу отдал.

Приятели смеются. Потом Коля просит развеселившегося Ивана:

— Ты бы нас подкинул до места, Ваня. Делов-то… Иван утирает выступившие от смеха слезы.

— Не выйдет, Коля. По вызову спешу.

— Так может, нам по пути…

— Да нет, — говорит Иван. — Мне еще заправляться надо. Здесь, видишь, поилку закрыли.

Иван сворачивает в сторону.

— Жмот тупой, — бросает вслед ему Коля. — Штабель из ДСП. Настоящий хохол!.. Ген, а где твоя суженая окопалась? Куда нам двигать?

— Она в кинотеатре работает. Кассиршей.

— В каком?

— «Партизан».

— Это нам на шестом трамвае ехать, — ориентируется Коля. Налетает на вдруг остановившегося Геннадия. Коля обходит его, прослеживая за взглядом приятеля.

— А-а. Это… Она тут давно стоит. Чего это ты там интересного увидел? Дядек что ли?

У Гены подергивается щека.

На верхушке десятиметровой гранитной стелы вместо серпа и молота алеет огромная покатая шишка. На ней размещены сверкающие под разгулявшимися солнечными лучами значки и медали.

— Погодите-ка, ребята… — говорит Гена. — Десять минут назад здесь было что-то другое…

— Кончай ты ерундой заниматься! — дергает Гену за локоть Коля. — Будешь теперь перед каждой хреновиной останавливаться! Так и не дойдем никогда!

Впереди, шагах уже в двадцати, движется, удаляясь, широкая спина Эна Эновича.

Нарастает новая звуковая волна. «Муравейник» накрывает тень тяжелого бомбардировщика. Далеко ушедшие друзья не могут наблюдать, как в детском садике подпрыгивают на невидимых пружинах и весело и звонко перекликаются напоминающие ночные горшки непонятные предметы.