"Песах Амнуэль. Пятая сура Ирины Лещинской" - читать интересную книгу автора

или наложницами некоего Мухаммада, которого мусульмане почитают как
пророка. И, если бы не они, уверяю тебя, комиссар, и тебя, директор
Рувинский, и тебя, Песах, в том, что государство Израиль не существовало
бы сейчас, в двадцать первом веке - все закончилось бы в седьмом.


- Что ж теперь? - спросил Роман, когда мы вышли из ешивы "Брухим". -
Эти девушки... они так и прожили жизнь с этим... э-э... пророком? И ничего
нельзя сделать?
- Можно, - бодро сказал я, - отправить в седьмой век коммандос и
вернуть девушек силой оружия.
- Это, действительно, возможно? - взбодрился Бутлер. - Я слышал, что
подобная экспедиция уже проводилась однажды, но не знаю подробностей.
- И не узнаешь, - отрезал директор Рувинский, не хуже меня знавший,
что произошло, когда Мишка Беркович, шестнадцатилетний новый репатриант из
Киева, вместо обещанного ему Сохнутом конца двадцать первого века оказался
в начале седьмого. Мишку вызволили, но кто, кроме считанного количества
посвященных, знает о том, что этот Беркович успел-таки стать отцом пророка
Мухаммада? В "Истории Израиля" я посвятил этому эпизоду главу "А Бог
един...", и мне начало казаться, что скоро у этой главы появится достойное
продолжение.
- Не думаю, - сказал я, - что наш родной Совет безопасности при нашем
родном правительстве пойдет на то, чтобы потратить несколько миллионов
наших родных шекелей и рисковать жизнями двух десятков наших родных
коммандос, чтобы вызволить из гарема одиннадцать проституток, тем более,
что почти все они, насколько я понял, новые репатриантки.
- И я даже не могу предъявить этому рави обвинения! - продолжал
возмущаться Роман. - Девушки, действительно, подписали бумаги о том, что
добровольно отправляются в седьмой век! И машину времени рави использовал
согласно инструкции, где нет ни слова о том, что обмен материей между
временами не должен включать живых существ. Это ваше упущение, господин
директор!
- Не знаю, упущение ли это... - задумчиво сказал Рувинский, а Роман
все не мог успокоиться:
- Я подам рапорт в этот Совет безопасности и государственному
контроллеру! Я...
Он замолчал, будто ему в голову пришла неожиданная мысль. Мы
втиснулись в авиетку Бутлера, и Роман, став вдруг задумчивым, повел машину
в сторону перекрестка Аялон, где наши пути должны были разойтись. Уже
высаживая нас с Рувинским перед терминалом Центральной станции аэротакси,
Бутлер сказал:
- Я одного не понимаю: почему рави Леви упорно твердил о том, что
спас Израиль? Что он имел в виду? Он сделал то, что сделал, но - почему?
Мне не хотелось открывать дискуссию, и я сказал:
- Послушай, Роман, этот вопрос не мог не возникнуть у тебя с самого
начала. Ты не задал его, значит, у тебя был ответ.
- Был, - кивнул Роман. - Я решил, что рави, как человек сугубо
религиозный и праведный, принципиальный противник проституции. И потому
избавил наше общество хотя бы от части этих... э-э... жриц любви... Такая,
так сказать, у него была мицва.