"Андрей Амальрик. Записки диссидента " - читать интересную книгу автора

был источник многих конфликтов. К тому же я хотел отвечать на удар ударом -
попав в ссылку, я чуть ли не с первых дней думал, как напишу книгу об этом и
так хоть в какой-то степени отплачу тем, кто обошелся со мной столь
безобразным образом. Я винил, впрочем, систему, а не отдельных лиц, и не
знаю, как при этом еще надеялся ужиться с ней.
После ареста Галанскова и Гинзбурга никаких почти связей с теми, кто
поддерживал их и участвовал в январской демонстрации, у меня не было. Я
думал прежде всего о том, чтоб закончить "Нежеланное путешествие в Сибирь" и
найти издателя, а также чтобы дать Гюзель, моей жене, возможность заниматься
живописью. Хватало забот и просто о том, что есть каждый день, событием для
нас было сделать яичницу с ветчиной и купить бутылку пива. Ощущение легкого
голода и безденежья знакомо многим молодым писателям и художникам, но у нас
оно почти не соединялось с надеждой - наш образ жизни был вызовом системе,
которая не считала только голод достаточным наказанием.
Мы жили тогда в большой коммунальной квартире на улице Вахтангова,
почти в центре Арбата. Из прихожей, где горела тусклая лампочка, - соседи ее
все время выключали из экономии, - вел буквой Г длинный и узкий коридор,
мимо кухни, где в чаду сушилось белье и стояли у своих столов старухи со
скучными лицами, мимо ванной, где, уткнувшись головой в корыто и выставив в
коридор огромный зад, обтянутый синими байковыми штанами, соседка стирала
белье, мимо занавески с выпиравшими из-под нее чемоданами, мимо больших и
маленьких дверей, мимо шкафчиков вдоль стены - и упирался в дверь нашей
комнаты.
А если раскрыть дверь - вы натыкались на рояль. Рояль занимал половину
комнаты, ни Гюзель, ни я не умели играть на нем, он достался мне в
наследство от тети, певицы, и был для меня как слон для бедного индуса, к
тому же он был совершенно расстроен, только иногда на нем играли двое
сумасшедших: сестра Гюзель и художник Зверев, и правда, они извлекали из
него дивные звуки, Зверев иногда даже головой. Кроме рояля, стояли тахта,
платяной шкаф, письменный стол и остаток буфета, купленного бабушкой и
дедушкой к их свадьбе в 1905 году, году первой русской революции.
Впоследствии, когда дела наши стали несколько поправляться, на месте
буфета посвилась большая книжная полка. Когда я сидел в тюрьме, приятельница
Гюзель Сюзанна Джэкоби, желая показать, как наша жизнь была неустойчива, в
статье в "Нью-Йорк Таймс Мэгэзин" назвала полку "шаткой". Статья мне
понравилась, но, как только я дошел до полки, готов был писать опровержение:
я гордился ею, она была сделана по моим чертежам, и я считал, что скорее
советская власть пошатнется и рухнет, а моя полка будет стоять. Полку и
рояль перед отъездом за границу мы подарили нашему другу Юрию Орлову, и они
теперь неколебимо стоят у него, но он сам - увы - когда я пишу эти строки,
сидит в Лефортовской тюрьме.
Сначала у нас было только два стула. К спинке одного я прибил планку с
надетой на нее консервной банкой: получился мольберт, на котором Гюзель
написала несколько красивых портретов. К сожалению, она могла работать
только в солнечную погоду: комната выходила в полутемный колодец арбатского
двора с мужским туалетом внизу. Над нами смеялись немного - особенно
иностранцы, что мы, не имея даже обеденного стола, полкомнаты заняли
бесполезным роялем, но сама его бесполезность и красота, вместе с картинами,
старыми книгами, дедушкиными часами и какими-то паутинообразными засохшими
растениями на шкафу, придавали нашей комнате сказочный вид, я особенно остро