"Андрей Амальрик. Записки диссидента " - читать интересную книгу автора

чувствовал это, когда через много лет вернулся из ссылки.
Наша квартира была как бы микрокосмом советского мира. У двери жила
пожилая еврейская пара: муж, майор, работал в неясном учреждении, но в
осторожной форме высказывал восхищение Израилем, жена была озабочена главным
образом тем, чтобы приготовить обед мужу. Гюзель у нее научилась готовить
превосходную еврейскую рыбу. Старый коммунист, приземистый, как
гриб-боровичок, со скрипучим голосом, редко выходил из комнаты, но в кухне
царила его жена, высокая крепкая старуха, Гюзель сразу вспомнила ее, когда
прочла "Сто лет одиночества" Габриеля Маркеса. Она подчеркивала свою
преданность советской власти и очень гордилась, что ее сын - прокурор,
впрочем снятый за взятки. Она часами обсуждала по телефону последнюю
прочитанную книгу или просмотренный фильм, в этом было бы даже что-то
юношески трогательное, если бы телефон не был один на всех жильцов. Проходя
мимо их комнаты, можно было слышать Би-Би-Си, "Немецкую волну" или "Голос
Америки": старик считал, что врага нужно знать. Но кончилось это плохо:
наслышавшись, что такого-то диссидента арестовали, такого-то сунули в
психушку, такого-то выслали из Москвы, он вдруг вообразил, когда жена летом
перевозила его на дачу, что его выселяют из Москвы, плакал и повторял:
"Меня, меня, который всю свою жизнь честно служил советской власти". Вскоре
он умер.
Напротив жили мать, деревенская старуха с проваленным ртом, и ее
сорокалетняя дочь, заведующая булочной. За ними - багроволицый мужчина,
который женился на женщине из южного курортного городка, он рассчитывал, что
летом будет жить у нее, а она - что он пропишет ее в Москве, но поскольку
они друг другу не доверяли и прописывать друг друга не хотели, брак распался
на наших глазах. Дальше была комната кислой дамы лет семидесяти, вдовы
полковника, и квартира становилась как бы гигантским полем битвы
честолюбий - кто важнее: вдова полковника или жена майора (хотя и майора, но
все же живого), заведующая булочной или мать прокурора (хотя и бывшего, но
все же прокурора)? Впоследствии на месте кислой дамы поселилась рабочим
пара: толстая Таня со щуплым Ваней - попадая из-за алкоголизма в
психбольницу, он на всю палату кричал: "Я ебу советскую власть!" "Да что ты,
что ты, - шептала ему испуганная Таня, - лучше уж ты меня выеби". Но этого
он как раз не делал, так что они скоро разошлись - и Ваня пропал бесследно.
И наконец, рядом с нами жили две женщины, лишенные какого-либо
комплекса социальной неполноценности: испитая и костлявая Оля, лет сорока
пяти, работавшая уборщицей в кино, и ее тетка, которую она называла "бабка".
Несовершеннолетний сын Оли сидел в тюрьме за групповое изнасилование,
тоже несовершеннолетней. Когда Оля напивалась, - это происходило
ежедневно, - она на полную мощь запускала магнитофон и, стуча кулаком по
столу, кричала: "Бабка, я пью, я гуляю!" "Бу-бу-бу-бу!" - отвечала бабка.
Музыка слегка приглушалась, и солидный мужской голос, подражая интонациям
радиодиктора, говорил: "Эта музыка записана для Ольги Воронцовой старшим
киномехаником кинотеатра "Кадр"!" "Слышишь, бабка, это для меня музыка!" -
кричала Оля, а в ответ слышалось: "Бу-бу-бу-бу!"
Гюзель работала очень энергично, стуча сапожной щеткой по холсту, так
что трясся стул, и вырабатывая своеобразный стиль - отчасти она следовала
своему учителю Василию Ситникову, отчасти Владимиру Вейсбергу, но по рисунку
и по чувственному восприятию натуры ближе всего была к Модильяни и Ван
Донгену, картины которых в то время знали только по репродукциям. Это было