"От Екатерины I до Екатерины II" - читать интересную книгу автора (Балязин Вольдемар Николаевич)

ЕКАТЕРИНА I

Романовы и Гольштейн-Готторпы

Прежде чем перейти к рассказу о последующих событиях, коротко познакомимся с основными вехами династической истории Романовых с 1725 по 1762 год, чтобы при чтении дальнейших сюжетов было легче разобраться в сложных родственных отношениях между членами царствующего дома.

Исходя из этого, вашему вниманию, уважаемые читатели, предлагается краткая историко-хронологическая справка о судьбе «первых персон» дома Романовых с 1725 по 1762 год, тем более что браки в это время преимущественно заключались с представителями других династий.

После смерти Петра I престол перешел к его жене Екатерине I, незадолго до его смерти им самим коронованной венцом императрицы. Она процарствовала всего два года и умерла в 1727 году. Столь же непродолжительным было и следующее царствование внука Петра I – Петра II, отцом которого был царевич Алексей Петрович.

Петр II умер четырнадцати лет от оспы 18 января 1730 года. С ним кончился по мужской линии род Романовых.

Затем наступило десятилетнее правление Анны Иоанновны – племянницы Петра I, дочери его старшего брата Ивана V. После смерти бездетной Анны Иоанновны 17 октября 1740 года правительницей стала внучка Ивана V по женской линии – Анна Леопольдовна. (Дочь Ивана V – Екатерина Ивановна – в 1716 году была выдана за Мекленбург-Шверинского герцога Карла Леопольда, в 1718 году от их брака и родилась Анна Леопольдовна.)

Анна Леопольдовна с трех лет жила в Петербурге, двадцати лет была выдана замуж за Брауншвейг-Люнебургского герцога Антона Ульриха и в 1740 году родила сына – будущего российского императора Ивана VI Антоновича. Регентшей при Иване VI стала его мать – Анна Леопольдовна. Однако правление ее оказалось более чем быстротечным. 25 ноября 1741 года она была свергнута гвардейцами, возведшими на трон дочь Петра I – Елизавету Петровну. Анна Леопольдовна была арестована и вместе со своим сыном отправлена в ссылку, где и умерла через шесть лет. А ее несчастный сын до двадцати четырех лет скитался по ссылкам и тюрьмам, пока не был убит в Шлиссельбургской крепости 5 июля 1764 года.

Елизавета Петровна процарствовала двадцать лет и оставила престол своего племяннику – Петру Федоровичу, ставшему императором Петром III. Он был сыном дочери Петра I и Екатерины I – Анны Петровны. В 1725 году Анна Петровна вышла замуж за Шлезвиг-Гольштейн-Готторпского герцога Карла Фридриха и 10 февраля 1728 года родила сына, названного Карлом Петром Ульрихом. Через три недели Анна Петровна умерла от воспаления легких, а ее осиротевший сын в 1742 году был объявлен бездетной Елизаветой Петровной наследником российского престола. В 1745 году шестнадцатилетний Карл Петр Ульрих вступил в брак с пятнадцатилетней принцессой Софьей Ангальт-Цербстской – будущей русской императрицей Екатериной II. Приняв православие, они переменили свои имена на Петра Федоровича и Екатерину Алексеевну. Родная тетка Петра Федоровича – Елизавета Петровна – умерла 25 декабря 1761 года, и ее племянник стал императором Петром III.

Однако и ему не привелось долго управлять Россией. 5 июля 1762 года, всего через полгода после занятия трона, он был убит в результате еще одного дворцового заговора, совершенного сторонниками его жены – Екатерины Алексеевны.

Восшествие Екатерины I на трон

Петр I умер, не оставив завещания. Наследниками престола могли считаться, во-первых, сын казненного Алексея – Петр, во-вторых, дочери Петра I и Екатерины – Анна и Елизавета, в-третьих – родные племянницы Петра I, дочери его старшего брата Ивана Алексеевича – Анна, Екатерина и Прасковья (Анна занимала в это время герцогский трон в Курляндии, Екатерина была герцогиней в Мекленбурге, а Прасковья жила в Москве, не будучи замужем), в-четвертых – венчанная императорской короной Екатерина Алексеевна.

Через три часа после смерти Петра в соседнем зале собрались сенаторы, члены Святейшего Синода и генералитет – генералы и адмиралы всех рангов, статские чины – от действительных статских советников до канцлера. Они собрались по собственному почину, как только узнали о смерти императора. Однако, когда все они пришли в соседний с «конторкой» зал, там уже были офицеры обоих гвардейских полков, стоявшие тесной группой в одном из углов зала.

Споры о праве на опустевший трон развернулись мгновенно. Каждый из сановников так или иначе выражал свои симпатии и антипатии, но офицеры хранили молчание. Когда же П. А. Толстой первым высказался в пользу императрицы, гвардейцы дружно его поддержали.

Противники Екатерины зароптали, но присутствовавший в зале подполковник Преображенского полка Иван Бутурлин подошел к окну, толкнул раму и махнул рукой. Через распахнутое окно в зал донесся барабанный бой… Этот аргумент, оказавшийся самым веским, перечеркнул все соображения сановников о преимуществах родства и права любого из возможных претендентов на трон. Немаловажным было и то, что вторым подполковником преображенцев был светлейший князь и генералиссимус всех российских войск Александр Данилович Меншиков, в чьих симпатиях к Екатерине никто из присутствовавших не сомневался.

«Коронные перемены» – дело семейное

Когда трон переходит от отца к сыну, дочери или жене, то самая высокая политика превращается в обычное семейное дело, окрашенное всеми цветами государственного интереса.

Царствование Екатерины I продолжалось чуть больше двух лет – она скончалась 6 мая 1727 года, незадолго перед тем перешагнув рубеж своего сорокалетия. В связи с краткостью ее правления целесообразно будет вначале рассказать о политической истории этих двух лет, а потом уже – об историях личных, которые, впрочем, почти всегда переплетались между собой, ибо самодержавная, монархическая форма правления зиждилась на признании всего российского государства вотчиной его хозяина или хозяйки, для которого не было никакой разницы между их собственным поместьем и страной, кроме размеров. И потому события в царской семье всегда были событиями государственными, которые непременно влияли на ход русской истории.

Свадьба принцессы Анны с герцогом Карлом Фридрихом

Одним из наиболее значительных событий такого рода была свадьба старшей дочери Петра и Екатерины – Анны Петровны, – состоявшаяся 21 мая 1725 года. На сей раз зятем императрицы стал двадцатипятилетний Шлезвиг-Гольштейн-Готторпский герцог Карл Фридрих. Именно этот брак положил начало господству практически новой династии. Сохранив за собой формально прежнюю фамилию Романовых, императорская семья фактически стала династией Романовых-Гольштейн-Готторпов, так как подавляющее большинство женихов и невест для российского императорского дома рекрутировалось из Северной Германии, которая вследствие этого часто именовалась «племенной конюшней дома Романовых».

Однако первый же выходец из «новой конюшни» сразу же вполне определенно и недвусмысленно заявил о своих правилах игры: проведя первую ночь в одной постели с молодой женой, Карл Фридрих три последующие ночи там не появлялся. Анна Петровна вскоре отплатила молодому мужу той же монетой. Герцогу не следовало недооценивать свою молодую жену, ведь она была дочерью Петра и Екатерины, а такая наследственность не могла не сказаться. Во всяком случае, по нраву и характеру Карл Фридрих вполне пришелся ко двору, ибо петербургский двор в обычаях и отношениях оставался таким же, как и при покойном императоре.

Организация высшей государственной власти

Если говорить о делах политических, то высшая бюрократия разделилась на явных сторонников Екатерины и ее скрытых недоброжелателей. Возле первого человека в государстве, Меншикова, оказались его испытанные «камрады» – начальник Тайной канцелярии П. А. Толстой, генерал-адмирал Ф. М. Апраксин и канцлер Г. И. Голов-кин. Их поддерживала большая и могущественная группа стойких сподвижников Петра, прежде всего военных и дипломатов.

Скрытая же оппозиция опиралась на правительствующий Сенат, состоявший из одиннадцати членов, и потому первой важнейшей задачей Екатерины и Меншикова было, оставив Сенат как учреждение, отобрать у него функции правительствующего органа. Это было сделано 8 февраля 1726 года учреждением нового правительственного органа – Верховного тайного совета. В его состав входили: Меншиков, Толстой, Апраксин, Головкин, герцог Гольштинский Карл Фридрих, вице-канцлер Остерман и сенатор князь Голицын. Возглавляла Верховный тайный совет, не входя в него, сама императрица. Ведению Совета подлежали все дела, относившиеся к внешней политике, и дела, «которые до ее Величества собственного решения касаются», то есть те, которые не подлежат ведению Сената. Более того, Сенат перестал официально именоваться «Правительствующим», а был переименован в «Высокий Сенат». Самым же существенным было то, что три важнейшие коллегии – Иностранных дел, Военная и Адмиралтейская – были изъяты из подчинения Сенату и переданы в ведение Верховного тайного совета, получив в отличие от прочих коллегий название «государственных».

Из других событий важнейшим следует считать официальное открытие Академии наук и художеств, произошедшее в декабре 1725 года. А из правительственных распоряжений на первое место следует поставить ряд указов, направленных на сокращение непомерно тяжелого налогового бремени и довольно значительное уменьшение государственных расходов.

Жизнь императрицы и ее двора

И все же даже после существенного сокращения расходы эти оставались еще весьма велики. И в первую очередь это касалось затрат на содержание двора. Датский посланник в Петербурге Вестфаль утверждал, что за два года царствования Екатерины I при ее дворе было выпито заграничных вин и водок на миллион рублей, в то время как весь государственный бюджет достигал десяти миллионов.

Конечно же, это сильно преувеличено, но бесспорно, что пьянство во дворцах было повальным.

Как и прежде, отличались в нем не только мужчины, но и дамы. И особенно сильно – неувядаемая и несгибаемая княгиня игуменья Анастасия Петровна Голицына. Только за одну неделю – с 12 по 19 октября 1725 года – она дважды получала от императрицы сначала 20, а потом 15 золотых червонцев за то, что выпивала по два кубка вина. А ведь петровский кубок вмещал три литра!

Екатерина после смерти мужа стала в полном смысле слова «веселой вдовой». Возле нее разом появились несколько фаворитов – Сапега, Левенвольде, Девьер, о которых подробнее речь пойдет чуть ниже, и периодически возникавшие кратковременные счастливчики, среди которых оказывались даже дворцовые служители. Под стать императрице были и три ее камер-фрау. Первой из них была уже известная Анна Крамер. Две другие камер-фрау – Юстина Грюнвальд и Иоганна Петрова – мало чем отличались от Анны Крамер. Не отставали от них и две их русские товарки – Голицына и Толстая. Да и что могло перемениться, если и место действия, и все главные действующие лица остались прежними? Сам Меншиков, приходя поутру, запросто, в спальню императрицы, начинал беседу с вопроса: «А чего бы нам выпить?»

Курляндская герцогиня Анна Иоанновна

Вскоре в Петербурге все чаще стала мелькать и еще одна фигура, впрочем, уже известная нам, – герцогиня Курляндская Анна Иоанновна. Мы встретились с ней, когда она только-только стала женой герцога Фридриха Вильгельма. Это случилось в 1710 году, и было Анне Иоанновне тогда всего семнадцать лет. А теперь ей уже перевалило за тридцать, и имеет смысл рассказать кое-что о прошедших пятнадцати годах, хотя бы ради того, чтобы повествование оказалось связным.

Ее брак оказался более чем быстротечным: молодой муж умер через полгода после свадьбы, в январе 1711 года, от перепоя, и его молодая вдова утешилась тем, что стала владетельницей оставшегося после него герцогства. Однако Анна Иоанновна горевала недолго – молодость и пылкость натуры взяли свое, и она вскоре утешилась тем, что стала все чаще и чаще появляться в Петербурге, который не шел ни в какое сравнение с бедной захолустной Митавой. Более всего Анну Иоанновну петербургский двор привлекал своими беспрерывными празднествами и богатством. В год смерти Петра ей исполнилось тридцать два года, и при том, что курляндская вдова от природы была крепка здоровьем и склонна к самым разнообразным наслаждениям, двор ее августейшей тетки Елизаветы предоставлял множество возможностей к получению всего, что могло привлекать одинокую женщину.

Следует заметить, что Анна Иоанновна весьма спокойно относилась к питиям и брашнам, обходясь двумя-тремя рюмками венгерского в день, но весьма неравнодушна была к амурным утехам. Анна Иоанновна, приезжая в Петербург, оказывалась совершенно своей среди тех, кто окружал Екатерину I. Посланником герцогини Курляндской в Петербурге, или, как тогда говорили, «резидентом», был швед Рейнгольд Густав Левенвольде, бывший офицер Карла XII, перешедший на русскую службу после поражения шведов под Полтавой. Он был любовником Анны Иоанновны и честно соблюдал ее интересы в Петербурге, ибо в значительной мере эти интересы были и его собственными. Левенвольде был фаворитом и императрицы Екатерины, и потому как порядочный человек, офицер и дворянин должен был соблюдать и ее интересы, которые, впрочем, были в какой-то мере и его собственными.

Кроме шведа Левенвольде, Анна Иоанновна приблизила к себе уже известного нам шурина Меншикова, португальского еврея Девьера, а затем еще и польского магната молодого красавца Петра Сапегу. И Девьер, и Сапега, подобно Левенвольде, также состояли в разряде талантов императрицы.

Фавориты вдовствующей императрицы

Оставив на время Анну Иоанновну, возвратимся к новоиспеченной самодержице – Екатерине I. Она все чаще стала болеть и сразу после вступления на престол почти отошла от государственных дел, целиком передав их Меншикову, сама же с головой окунулась в устройство своих собственных, семейных и любовных, дел. Как сообщает в книге «Правда о России», изданной в Париже в 1861 году, П. В. Долгоруков, ее первым талантом оказался молодой красавец Рейнгольд Густав Левенвольде, происходивший из древнего аристократического немецкого рода, осевшего в Ливонии еще в XIII веке. Как и Виллим Монс, Левенвольде сначала был камер-юнкером Екатерины, а при ее восшествии на трон стал камергером. Кроме того, как мы уже знаем, он был и резидентом курляндской герцогини. Однако в силу особого статуса Курляндии его нельзя было равнять с другими иноземными резидентами.

24 октября 1726 года Рейнгольд Густав Левенвольде и его брат Карл Густав получили титул российских графов. Вслед за тем Рейнгольд стал кавалером российского ордена Александра Невского, а кроме того получил осыпанный бриллиантами портрет Екатерины для ношения на шее.

Как только Екатерина умерла, Рейнгольд Густав покинул Петербург и уехал в свои ливонские поместья. Вскоре он вновь появится на страницах этой книги, но уже в связи с другим сюжетом: восшествием на престол императрицы Анны Иоанновны. А пока фаворитом Екатерины I в самом конце ее жизни и царствования стал уже упоминавшийся нами князь Петр Сапега. Его отец, Ян Казимир Сапега, еще в начале XVIII века претендовал на корону Польши, а потом, отказавшись от борьбы за трон для себя, стал ревностным поборником другого претендента – Станислава Лещинского – и столь же ярым врагом еще одного соискателя короны – Августа II Сильного. Из-за того что Август II был союзником России, Сапега воспринимался Петром I как политический противник, и Екатерине нужно было резко переменить отношение к нему и его сыну в сознании петербургского двора. Сапеги появились в Петербурге, когда Ян Казимир вновь попытался добиться королевского титула и решил привлечь на свою сторону Россию. С этой целью в начале 1726 года он посватал своего сына Петра за дочь Меншикова Марию, обещая со своей стороны помочь Александру Даниловичу стать герцогом Курляндским.

Меншиков благосклонно принял эту идею и пригласил Петра Сапегу приехать к себе. Светлейший поселил двадцатишестилетнего жениха у себя в доме, чтобы получше узнать будущего зятя. А следом за женихом приехал и его отец. Ян Казимир Сапега 10 марта 1726 года, за два дня до объявленного обручения его сына с дочерью Меншикова, был пожалован чином российского фельдмаршала, а его сын в тот же день стал камергером. В списке фельдмаршалов, с момента учреждения этого чина Петром I, Сапега был седьмым, но в отличие от всех своих предшественников не имел перед Россией никаких военных заслуг и ни одного дня не служил под ее знаменами. Говорили, что Екатерина I удостоила его этого звания за то, что он помог отыскать в Литве ее родственников, но гораздо вероятнее, что чин фельдмаршала был дан Сапеге стараниями Меншикова, в расчете на то, что новый фельдмаршал в случае, если возникнет необходимость воевать за Курляндию, встанет во главе русской или объединенной русско-польской армии.

12 марта Екатерина I в присутствии всего двора сама обручила Петра с княжной Меншиковой и в тот же день влюбилась в чужого жениха, отличавшегося необычайной красотой. Екатерина подарила Петру Сапеге полностью меблированный роскошный дом и огромные поместья, но сделала все, чтобы расстроить намеченную свадьбу. А для искусного прикрытия подлинной причины отказа от свадьбы с Марией Меншиковой подставила молодому красавцу свою племянницу – графиню Софью Карловну Скавронскую. Правда, и эта свадьба состоялась только 19 ноября 1727 года, уже после смерти императрицы. Из-за того что положение бывшего фаворита оказалось очень непрочным, Петр Сапега продал и дом, и поместья за два миллиона рублей серебром и уехал вместе с женой в Литву.

Сиятельные графы Скавронские, Гендриковы и Ефимовские

А теперь настал черед рассказать и о жене Сапеги – Софье Карловне, в девичестве графине Скавронской, и о ее родственниках – братьях, сестрах, племянниках и племянницах Екатерины.

Первой из двадцати родственников российской императрицы предстала перед ней ее родная сестра Христина. Это случилось в мае 1721 года, когда Петр и Екатерина были в Риге.

Там к Екатерине пришла крепостная крестьянка из имения помещика фон Вольфеншильда-Левенвольда по имени Христина, а прозвище ей было «Сковорощанка». Она назвалась родной сестрой русской царицы, и Екатерина, увидев ее, тут же признала крестьянку своей сестрой, а при расставании дала ей двадцать золотых червонцев. С 1722 года по приказу Петра генерал-фельдмаршал князь Аникита Иванович Репнин, тогдашний лифляндский генерал-

губернатор, начал долгие, весьма осторожные поиски родственников Екатерины. Розыск тянулся с конца 1722 по январь 1726 года и был завершен уже после смерти Петра.

За это время были найдены родные братья императрицы – Карл и Фридрих Скавронские с их семьями, а также две родные сестры – Христина и Анна с детьми и мужьями. Однако никто из них, кроме Фридриха, не соглашался ехать в Петербург. Тогда всех их под конвоем перевезли в окрестности столицы и поселили на мызе Стрельня, в недавно построенном дворце, стоявшем в прекрасном парке на берегу Финского залива. Карл Скавронский с женой, двумя дочерьми и тремя сыновьями переехал из Стрельни в Петербург в конце 1726 года. Екатерина подарила ему роскошный дом с окнами на Неву, богато меблированный, прекрасно отделанный. И вот именно его старшая дочь Софья, ставшая фрейлиной Екатерины I, вскоре после смерти императрицы вышла замуж за Петра Сапегу.

Средняя дочь Анна была замужем за графом Михаилом Илларионовичем Воронцовым, дослужившимся до высшего гражданского чина – канцлера – и возглавившего Коллегию иностранных дел. Из трех сыновей Карла Скавронского что-то заметное представлял из себя только один – Мартын. В царствование Екатерины II он был обер-гофмейстером и генерал-аншефом. Что же касается их родителей – Карла Самуиловича и его жены Марии Ивановны, – то отзывы о них единодушны и однообразны: даже на фоне

распущенного и вечно пьяного окружения Екатерины I они прослыли горькими пьяницами, а Мария Ивановна, как деликатно заметил Гельбиг, еще и «необузданными излишествами относительно мужчин». Карл и все его семейство 5 января 1727 года получили титулы графов, а глава семейства еще и придворный чин камергера, соответствовавший по «Табели о рангах» армейскому полковнику. Второй брат императрицы – Фридрих Скавронский, – сразу же переделавший свое немецкое имя на русское имя Федор, был возведен в «графское Российской Империи достоинство» в тот же день, что и его старший брат Карл.

Сам Федор был бездетен, но у его жены были две дочери от первого брака. Однако и жена Федора Скавронского, и его падчерицы наотрез отказались ехать в Петербург и остались жить в своей деревне.

Федор, получив графский титул, стал и владельцем вотчины около Москвы, а потом женился на Екатерине Родионовне Сабуровой, происходившей из древнего и знатного рода, откуда вышли и две московские царицы: жена Василия III – Соломония, а также и жена сына Ивана Грозного – Евдокия. Новоявленный граф ненадолго задержался в Петербурге, вскоре уехав в одну из своих подмосковных деревень.

Графских титулов были удостоены и члены семейств двух сестер Екатерины – Христины и Анны. Христина, вышедшая замуж за крестьянина Симона Генриха, не имевшего фамилии, приехав в Петербург стала именоваться графиней Гендриковой. Нетрудно догадаться, что фамилия ее была произведена от имени ее мужа. Симон не знал грамоты и потому не мог быть определен в какую-либо службу. Он, как и графы Скавронские, получил большие поместья и чин камергера.

У Симона и Христины были две дочери и два сына. Все они породнились со знатнейшими русскими фамилиями, однако только один из сыновей – Иван – сделал блестящую карьеру, став генерал-аншефом и командиром корпуса кавалергардов. Брат же его, Андрей, как и его отец, был удостоен придворного чина камергера, не служив ни одного дня.

Другая сестра Екатерины – Анна – была замужем за польским крестьянином, не имевшим фамилии, как и все крепостные, а прозывавшимся только по имени – Иоахимом. В русской транскрипции это имя произносилось «Ефим», и потому в России фамилия сестры Екатерины и ее мужа была Ефимовские. В отличие от своих сородичей графский титул Ефимовским был дан в царствование Елизаветы Петровны, 25 апреля 1742 года, а когда они появились в России, то Ефим-Иоахим, подобно Скавронскому и Гендрикову, получил все тот же придворный чин камергера, роскошный дом и богатые поместья. Четверо сыновей Анны и Михаила Ефимовских ничем особым не отличились, хотя и сделали придворную карьеру только благодаря своему происхождению.

Нравы во всех четырех семействах новоявленных графов были самыми низменными, а отношения между братьями и сестрами необычайно скандальными. Часто, живя в одних и тех же деревнях, которые были пожалованы им всем в общее владение по частям, все они дрались друг с другом, завоевав дурную славу стяжателей и ябедников.

Их второе и третье поколения были уже другими людьми, но словно какой-то рок преследовал и Скавронских, и Ефимовских, и Гендриковых. В Россию приехали двадцать братьев, сестер, племянников и племянниц Екатерины, а к 1800 году все три фамилии пресеклись, не оставив ни одного продолжателя.

Предсмертная конвульсия императрицы

Между тем как Екатерина совершенно устранилась от государственных дел, сила и влияние Меншикова продолжали расти. Он становился уже не полудержавным властелином, как при Петре I, а, пожалуй, почти самодержцем. Это заставило «верховников» опасаться того, что Светлейший скоро превратит их не более чем в марионеток.

Врагами Меншикова оказались Толстой и Голицын, а вне среды «верховников» – все еще очень влиятельный Девьер, бывший, как уже упоминалось ранее, Санкт-Петербургским полицмейстером.

В апреле 1727 года Екатерина тяжело заболела, и Меншиков нашел повод показать своим противникам, что шутки с ним плохи.

Девьер по приказу Меншикова был арестован и обвинен в том, что он во время болезни императрицы «не только не был в печали, но и веселился, и плачущую Софью Карлусовну (Скавронскую) вертел вместо танцев и говорил ей: „Не надо плакать“. В другой палате сам сел на кровать… говорил Ее Высочеству цесаревне Анне Петровне: „О чем печалишься? Выпей рюмку вина“. И говоря то, смеялся, и пред Ее Высочеством по рабской своей должности не вставал и респекта не отдавал… А были при том многие персоны, которые, когда спрошены будут, объявят о всех непотребных словах и злых поступках, и в какой силе вышеупомянутые злые слова говорил, и где, и с кем, и когда был в совете, и какое злое намерение имел, о всем может объявить при допросе и при розыске». Девьер при допросах и во время пыток не переставал утверждать, что он не умышлял никакого зла интересу ее Императорского Величества и никаких сообщников не имеет, но говорил с Бутурлиным, Толстым, Нарышкиным, Долгоруковым и Скорняковым-Писаревым о свадьбе великого князя (внука Петра – Петра Алексеевича. – В. Б.) на княжне Меншиковой. Потребованные к ответу Писарев и Толстой показали еще и на Ушакова. Из речей их открылось, что все они более или менее опасались силы Меншикова и советовались между собою, как бы воспрепятствовать сватовству великого князя на его дочери. Ожидаемый переход трона к Петру Алексеевичу грозит и тем, говорили Девьер и его сообщники, что он «без сомнения возвратит из заточения бабку свою, царицу Евдокию, а она нраву особливого, жестокосердна, захочет выместить злобу».

6 мая 1727 года, в последний день своей жизни, Екатерина подписала указ о наказании Девьера и его сообщников. Приговор суда определял смертную казнь Девьеру и Толстому, а остальным – битье кнутом и ссылку в Сибирь. Екатерина заменила смертную казнь на кнут и ссылку, Скорнякову-Писареву предписала кнут, лишение имений, чинов и ссылку в Тобольск, а остальных – Бутурлина, Нарышкина, Долгорукова и Ушакова – понизила в должностях и удалила от двора.

Через несколько часов после подписания приговора Екатерина I умерла. Главный врач Блюментрост, представляя Верховному тайному совету медицинское заключение о причине ее смерти, написал, что с нею «феба приключилась и повреждение в легком быть надлежало, и мнение дало, что в легком имеет быть фомика, которая за четыре дня до смерти Ее Величества явно оказалась… и от той фомики 6 мая с великим покоем преставилась».

Приговор Девьеру и его соучастникам, хотя и был одним из последних актов, подписанных Екатериной, но все же не был самым последним. Гораздо более важным документом было оставлено и должным образом оформленное завещание, по которому наследником трона объявлял Петр Алексеевич – двенадцатилетний внук Петра I. Завещание гласило: «Великий князь Петр Алексеевич имеет быть сукцессором (самодержцем. – В. Б.)». Однако регентом при нем назначался не Меншиков, как можно было ожидать, а «обе цесаревны, герцоги и прочие члены Верховного тайного совета, который обще из девяти персон состоять имеет».

ПЕТР II

Историко-литературный пролог

Екатерина I, процарствовавшая менее двух с половиной лет, оставила трон внуку своего великого мужа, которому не довелось дожить до собственной коронации, он оставил престол тоже через два с половиной года.

Автор предлагает вашему вниманию своеобразный дивертисмент из пяти самостоятельных материалов, принадлежащих пяти авторам. Время появления этих материалов различно. Это «Рассказы о российском дворе», написанные в XVIII веке и опубликованные с комментариями профессора Л. А. Никифорова в журнале «Вопросы истории» (1991, № 12 и 1992, № 1). В «Вопросах истории» (1968, № 3) была помещена статья ленинградского историка С. С. Лурье «Борьба за власть при преемниках Петра I», рассказывающая о царствовании Петра I от начала и до конца и о судьбе фамилии Меншиковых в Березове. Во втором журнале «Вопросы истории» (1994, № 8) историк Е. В. Анисимов из Санкт-Петербурга в серии «Исторические портреты» опубликовал очерк «Петр II», посвященный жизни внука Петра I со дня его рождения и до дня смерти. Четвертый очерк «Государь ты мой, дитятко…», в основе которого лежат записки очевидца – испанского посла при Санкт-Петербургском дворе герцога Лирийского – помещен в журнале «Знание – сила» (1995, № 7) и принадлежит крупному педагогу А. М. Цирульникову, в котором большое внимание уделено вопросам воспитания и образования. И наконец, предлагаю вниманию читателей исторический детектив «Смерть от неволи?», помещенный в журнале «Знание – сила» (1992, № 4) за подписью доктора исторических наук В. Тюрина, сосредоточившего внимание на многих аспектах жизни юного императора.

Перечисленные мною статьи и очерки, помещенные в разных журналах и написанные в разных жанрах, объединяет несколько общих черт: высокое качество, оригинальный подход к решению поставленных автором задач и использование всего доступного круга источников, что делает эти статьи первостепенными для всестороннего освещения проблемы. Я представил лишь маленькие фрагменты этих очерков и статей. Думаю, что авторы будут довольны тем, что их труд востребован многотысячной профессиональной аудиторией, которая сможет отдать им должное.

Детство Петра Алексеевича

Вот как описывает доктор исторических наук Е. В. Анисимов первые годы жизни внука Петра Великого: «Рожденный 12 октября 1715 года в семье царевича Алексея Петровича и кронпринцессы Шарлотты Христины Софии Вольфенбюттельской, он, как и его старшая сестра Наталья (родилась в 1714 году), не был плодом любви и семейного счастья. Брак этот был следствием дипломатических переговоров Петра I, польского короля Августа II и австрийского императора Карла VI, причем каждый из них хотел получить свою выгоду из семейного союза династии Романовых и древнего германского рода герцогов Вольфенбюттельских, связанного множеством родственных нитей с правившими тогда в Европе королевскими домами. Конечно, при этом никто не интересовался чувствами жениха и невесты.

Кронпринцесса Шарлотта, сестра которой была замужем за австрийским императором, надеялась, что брак ее с «московским варваром» не состоится. В письме деду, герцогу Антону Ульриху, в середине 1709 года она сообщала, что его послание ее обрадовало, так как «оно дает мне некоторую возможность думать, что московское сватовство меня еще, может быть, минет. Я всегда на это надеялась, так как я слишком убеждена в высокой вашей милости». Но надежды ее были напрасны: после Полтавы за Петром – победителем Карла XII – стала ухаживать вся Европа, в том числе и герцог Антон Ульрих Вольфенбюттельский. Свадьба была сыграна в Торгау в октябре 1711 года и поразила всех великолепием стола и знатностью гостей.

Но счастья новобрачным она не принесла. Отношения их не сложились, холодность супруги вызывала недовольство Алексея, а его грубые ухватки и тяжелый нрав пробуждали в Шарлотте только ненависть и презрение. Вскоре после рождения сына она умерла. Алексей, занятый своими делами, а потом – острым конфликтом с отцом, не обращал внимания на детей, и когда летом 1718 года он погиб в застенке Петропавловской крепости, Наталья и Петр остались круглыми сиротами. Разумеется, Петр I не забыл внучат, они оставались членами царской семьи, но постоянно находились где-то на задворках. Лишь в 1721 году дети были переселены в царский дворец, им определили штат придворных и прислуги.

По мнению многих, Петр был далек от интеллектуального труда и интересов, не умел вести себя прилично в обществе, капризничал и дерзил окружающим. Современники считали, что виной тому не столько природа, сколько воспитание. Действительно, в отличие от дочерей Петра Великого внуков его обучали и воспитывали более чем посредственно. Все у них было как бы второсортным – жизнь, учение, будущая судьба. Занимались ими то вдова трактирщика, то вдова портного, то бывший моряк, который преподавал и письмо, и чтение, и танцы. Прусский посланник даже полагал, что Петр I умышленно не заботился о правильном и полноценном воспитании внука. Однако это не так. В 1722 году Петр пригласил в учителя к внуку хорошего специалиста, выходца из Венгрии И. Секани (Зейкина). Он учил детей в семье Нарышкиных, и Петр, отбирая его у своих родных, писал учителю, что «время приспело учить внука нашего». Но занятия начались лишь в конце 1723 года (или даже позже) и оборвались в 1727 году, когда Меншиков, очевидно, по наущению нового воспитателя Петра, Остермана, выслал Зейкина за границу.

После смерти Петра и вступления на престол Екатерины мальчик оставался без внимания. Лишь в 1726 году одиннадцатилетнего Петра и двенадцатилетнюю Наталью стали приглашать на торжественные приемы, что все расценили как повышение статуса великого князя при дворе.

В то время Петр был лишь пешкой в политической игре, как, впрочем, и позже, когда он, а точнее, его имя, титул, родственные связи вновь привлекли всеобщее внимание. Это было весной 1727 году, в самом конце короткого царствования Екатерины I. К этому времени здоровье императрицы, не щадившей себя в бесконечных празднествах, банкетах, вечеринках и попойках, стало резко ухудшаться. За состоянием ее здоровья внимательно наблюдали политические группировки в ожидании очередного этапа борьбы за власть».

Дом Романовых и Меншиков

Когда Екатерина умерла, великому князю Петру Алексеевичу шел тринадцатый год. Он был мягок душой, красив, достаточно развит и весьма неглуп для своих лет, напоминая покойную мать – Софью Шарлотту Вольфенбюттельскую. С самого начала своего неожиданного воцарения мальчик попал в очень непростую ситуацию, ибо кроме него претенденткой на трон могла оказаться и восемнадцатилетняя дочь Петра I и Екатерины I – Елизавета Петровна, его родная тетка. Сторонники Елизаветы стали прочить ей в мужья незаконного сына польского короля Августа II и графини Авроры Кенигсмарк, красавца и ветреника Морица Саксонского, перед тем неудачно посватовавшегося к Анне Иоанновне. (Об этом пассаже будет подробно рассказано впереди.) Сторонники же Петра II сватали ребенка-императора за дочь Меншикова – Марию.

Для примирения двух партий при дворе возник фантастический проект женитьбы Петра Алексеевича и Елизаветы Петровны – племянника и тетки, но ему не удалось осуществиться: Меншиков увез Петра к себе во дворец и там сосватал его со своей дочерью – несостоявшейся супругой Петра Сапеги.

12 мая, когда тело Екатерины еще не было погребено, Петр II возвел Меншикова в звание генералиссимуса, дав ему очевидное преимущество перед пятью жившими и действовавшими в ту пору фельдмаршалами. 16 мая Екатерину похоронили, а уже 24 во дворце Меншикова на Васильевском острове была необычайно пышно отпразднована помолвка Петра II и Марии. Меншикову эта великая удача не вскружила голову, и он демонстративно протянул руку примирения и дружбы ненавидевшим его Голицыным и Долгоруковым. После этого враждебными ему остались лишь Анна Петровна и ее муж – Гольштинский герцог Карл, но и от них вскоре избавился умный и ловкий генералиссимус, пообещав супругам миллион флоринов и выдав им для начала всего 140 тысяч, он отправил Анну и Карла в Голштинию. Им была обещана ежегодная пенсия в 100 тысяч флоринов и поддержка России в деле присоединения к Голштинии соседнего Шлезвига. 25 июля 1727 года герцогская чета отплыла из Петербурга в Киль, сопровождаемая небольшой группой придворных, среди которых были и люди, близкие к российской императорской фамилии.

Среди них прежде всего следует отметить девятнадцатилетнюю Мавру Егоровну Шепелеву, особенно доверенную «конфидентку» Елизаветы Петровны. Ее дядя – Дмитрий Андреевич Шепелев – был женат на родственнице пастора Глюка Дарье Ивановне и благодаря этому был близким человеком в семье Петра и Екатерины. Сохранил он свое положение и во все последующие царствования, особенно возвысившись при Анне Иоанновне. Его-то родственница, Мавра Егоровна, и отправилась в Гольштинию, выполняя двоякую роль – и фрейлины Анны Петровны, и сердечной подружки Елизаветы Петровны. Находясь в Киле, она сообщала Елизавете Петровне обо всем происходящем во дворце и городе. Образчиками ее писем могут служить, например, такие: «Сестрица ваша ездила в санях по Килю, и все люди дивовались русским саням». Или: «Еще ж доношу, что у нас балы были через день, а последний был бал у графа Бассевича, и танцевали мы там до десятого часа утра, и не удоволились в комнатах танцевать, так стали польской танцевать в поварне и в погребе. И все дамы кильские также танцевали, а графиня Кастель, старая, лет пятьдесят, охотница великая танцевать, и перетанцевала всех дам, и молодых перетанцевала». В этом же письме Шепелева просила «поздравить с кавалериею», то есть с награждением орденом, одного из первых любовников Елизаветы – Александра Борисовича Бутурлина.

Письмами от 12 и 19 февраля 1728 года Шепелева сообщала о рождении у Анны Петровны сына Карла Петра Ульриха и о церемонии его крестин. (Чуть позже мы еще встретимся и с Маврой Егоровной, и с ее любовником Эрнстом Бироном, и с ее мужем графом Шуваловым.)

Не успели письма Шепелевой дойти до Петербурга, как в Киле случилось неожиданное несчастье: скоропостижно умерла молодая мать новорожденного – Анна Петровна. Произошло это из-за того, что в Киле по случаю рождения принца Карла Петра Ульриха – будущего российского императора Петра III – были устроены великие празднества, завершившиеся грандиозным фейерверком. Анна Петровна после родов еще недомогала и потому лежала у себя в опочивальне, не принимая участия в торжествах. Но когда она увидела за окнами своей спальни всполохи огней и россыпи звезд фейерверка, то не удержалась от соблазна полюбоваться этим зрелищем, встала с постели и настежь распахнула одно из окон. Сильный холодный ветер ворвался в комнату – за окном стоял февраль, и герцогиня простудилась. На следующий день она заболела воспалением легких и через десять дней умерла.

Торжества и в Киле, и в Петербурге сменились глубоким трауром. Особенно скорбел овдовевший Карл Фридрих, ибо со смертью жены сильно уменьшались его собственные шансы возвращения в большую европейскую политику, так как петербургский двор становился для него почти недосягаем, по крайней мере до совершеннолетия сына-младенца.

Падение «полудержавного властелина»

В Петербурге всесильный Меншиков укрепился еще больше. Избавившись от гольштинской герцогской четы и разослав остальных неугодных ему сановников из Петербурга, он, казалось, достиг вершины могущества, но вдруг внезапно сильно заболел и на несколько недель отошел от государственных дел. Этого оказалось достаточно, чтобы Петр II, рано созревший и чувственный юноша, прочно попал под влияние своей столь же чувственной и весьма распущенной семнадцатилетней тетки Елизаветы, которая ни на шаг не отходила от племянника, всячески поощряя его к распутству и пьянству. Ей помогали в этом товарищи Петра – такой же, как и он, подросток Александр Меншиков и великовозрастный по сравнению с ними восемнадцатилетний Иван Долгоруков.

Об этой «золотой» молодежи рассказывали невероятные вещи, приписывая им всевозможные пороки. А когда Александр Меншиков официально был награжден орденом Святой Екатерины, которого удостаивались только женщины, то пересуды об его отношениях с императором приобрели вполне определенное направление, получив вроде бы серьезное фактическое подтверждение. Все это привело к тому, что Петр совершенно остыл к Марии Меншиковой – девушке нравственной и холодной, носившей среди юнцов прозвище «мраморная статуя». Когда же будущий тесть попробовал приструнить распоясавшегося юнца, то тринадцатилетний император закусил удила и пошел на открытый разрыв со всесильным еще вчера временщиком.

Петр II приказал забрать из дома Меншикова императорские экипажи и свои вещи, а 7 сентября 1727 года приказал арестовать Меншикова. Через два дня и сам Александр Данилович, и несостоявшаяся невеста Мария Меншикова, и все семейство генералиссимуса были отправлены в ссылку, – пока еще в Рязанскую губернию, в роскошное имение Раннебург. 11 сентября 1727 года Меншиков отправился в ссылку, сопровождаемый ста двадцатью семью слугами и обозом в тридцать три экипажа. В изгнании оказался самый влиятельный вельможа империи, о чем свидетельствовал и принадлежавший ему в то время титул: «Светлейший князь Святого Римского (то есть Германской империи. – В. Б.) и Россииского государств, князь и герцог Ижорский, в Дубровке, Горках и Почене граф, наследный господин Ораниенбаумский и Батуринский, Его Императорского Величества Всероссийского над войсками командующий Генералиссимус, Верховный Тайный действительный Советник, Рейхсмаршал, Государственной военной коллегии президент, Адмирал красного флага, Генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской, подполковник Преображенский, лейб-гвардии подполковник над тремя полками, капитан Компании бомбардирской, Орденов Святого Апостола Андрея и (Святого) Александра, Слона, Белого и Черного Орлов кавалер».

Соответственно титулу было и состояние Меншикова, впрочем, почти сразу же полностью конфискованное в казну. О размерах и составе этого имущества можно судить по перечню, сделанному специально созданной для этого правительственной комиссией. Обобщая воедино все отписанное в казну, комиссия определила, что Меншикову принадлежало: 90 тысяч душ крестьян, 6 городов, 4 миллиона рублей наличными и 9 миллионов в банках Лондонском и Амстердамском, бриллиантов и других драгоценностей еще на один миллион рублей, серебряной посуды три перемены, каждая из 288 тарелок и приборов, и 105 пудов, то есть 1680 кг, золотой посуды.

В Раннебурге Меншиковы пробыли недолго: 16 апреля 1728 года их всех отправили в Березов – богом забытый сибирский городишко, закинутый в болота и тундру более чем на тысячу верст севернее Тобольска. Сначала Меншиковы жили в тюрьме, но потом сам Александр Данилович срубил дом и даже пристроил к нему часовенку. Однако жить ему оставалось совсем немного. 12 ноября 1729 года он умер, разбитый параличом. А еще через месяц скончалась и его дочь Мария – бывшая царская невеста. Двое других детей Меншикова – сын и дочь – впоследствии были возвращены из ссылки только потому, что в банках Лондона и Амстердама хранилось 9 миллионов рублей, которые могли быть выданы только прямым наследникам Меншикова. Это обстоятельство и заставило русское правительство вернуть брата и сестру Меншиковых в Петербург, так львиная часть вкладов в конце концов оказалась в руках государства и его высших сановников.

Изменения в характере самодержца-ребенка

Избавившись от всесильного временщика, Петр II пустился во все тяжкие. Саксонский посланец Лефорт, племянник Франца Лефорта, в декабре 1727 года писал: «Император занимается только тем, что целыми днями и ночами рыскает по улицам с царевной Елизаветой и сестрой, посещает камергера, пажей, поваров и Бог весть еще кого.

Кто мог бы себе представить, что эти безумцы (камергером Петра II был его фаворит – князь Иван Долгоруков, а «безумцами» – весь клан Долгоруковых – В. Б.) способствуют возможным кутежам, внушая царю привычки последнего русского. Мне известно помещение, прилегающее к биллиардной, где помощник воспитателя приберегает для него запретные забавы. В настоящее время он увлекается красоткой, бывшей прежде у Меншикова, и сделал ей подарок в пятьдесят тысяч рублей… Ложатся спать не раньше семи часов утра». Беспрерывные попойки и ночные оргии не только подорвали не очень-то крепкое здоровье Петра II, но и сильно деформировали его характер. Он стал вспыльчивым, капризным, жестоким и упрямым.

Коронация

Уже на следующий день после ареста Меншикова Петр II подписал манифест о коронации, а 9 января 1728 года выехал в Москву, чтобы, по традиции, совершить обряд венчания на царство в Успенском соборе Московского Кремля. По дороге в «первопрестольную» Петр заболел корью и две недели пролежал в постели, остановившись в Твери.

4 февраля состоялся его торжественный въезд в Москву, где старая русская аристократия, в большинстве своем ненавидевшая Петра I и благоговевшая перед памятью великомученника Алексея, встретила нового императора с неподдельной радостью и восторгом. На волне этого приема самыми близкими людьми для Петра II оказались князья Долгоруковы – Василий Лукич и Алексей Григорьевич, – введенные в состав Верховного тайного совета, а любовь юного императора к Москве оказалась столь велика, что он официально объявил ее единственной столицей.

Петр, его старшая сестра Наталья и их тетка Елизавета Петровна, приехав в Москву, встретились и с Евдокией Федоровной Лопухиной, освобожденной сразу же после смерти Екатерины I и проживавшей в Вознесенском женском монастыре. Однако, хотя внуки и пожаловали бабушке 60 тысяч рублей в год на содержание, достойное бывшей царицы, а также приставили к ней небольшой придворный штат, Евдокия Федоровна осталась в монастыре, правда, в совершенно ином, чем до этого, качестве.

Непрекращающиеся беспутства

Ничто не могло изменить характер и образ жизни августейшего отрока – он делал то, что хотел. После коронации Петр продолжал кутить и «сгорать пламенем кровосмесительной любви» к своей юной и прелестной тетке. Но тут на пути Петра возник неожиданный соперник – князь Иван Долгоруков, – в объятиях которого он однажды, внезапно для него и для себя, застал Елизавету Петровну. Однако ревность к сопернику скоро угасла, так как князь Иван стал волочиться, и не без успеха, за замужней княгиней Трубецкой. А Петр увлекся княжной Екатериной Алексеевной Долгоруковой, сестрой своего друга Ивана Долгорукова.

Все это происходило в Москве и ее окрестностях, откуда Петр совершенно не спешил уезжать, и где девять месяцев продолжалась царская охота, проходившая как непрекращающийся праздник.

Царская невеста Екатерина Долгорукова

Время от времени Петр оставлял почти беспрерывную охоту и приезжал в Горенки – богатую подмосковную усадьбу Алексея Григорьевича Долгорукова, где его с нетерпением ждала новая невеста. Это была дочь хозяина усадьбы – Екатерина. Семнадцатилетняя красавица – тетка Елизавета Петровна – была отставлена ветреным племянником, но тут же утешилась в объятиях новых любовников.

А Екатерина Долгорукова все крепче прибирала к рукам вечно пьяного подростка. И тому причиной была не только ее податливость, ласковый по отношению к жениху нрав, но и несомненный ум княжны, и прекрасное для девушки образование. Детство царской невесты прошло в Варшаве, в доме ее деда, русского посла при польском дворе князя Григория Федоровича Долгорукова, умного и хорошо образованного человека. Теперь уже княжна Долгорукова ни на минуту не оставляла Петра, сопутствуя ему и на охоте, и в бесконечных переездах, и во время столь же бесконечных кутежей, развлечений и танцев.

Царская охота

Вы уже убедились, уважаемые читатели, что образование, полученное молодым императором, как в детстве, так и в юности, оставляло желать лучшего. Но, как пишет Е. В. Анисимов: «Зато самые глубокие знания Петр получил в науке уничтожения зайцев, медведей, косуль, уток и прочей живности». «Охота, – пишет Рондо в августе 1728 года, – господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно – В. Б.)». Если не большую, то значительную часть своею царствования он провел в лесу и в поле, на охотничьих бивуаках, у костра, на свежем воздухе.

Из немногочисленных автографов, оставленных Петром II потомкам, чуть ли не самыми длинными являются резолюции типа: «Быть по тому. Петр». Или: «Отпустить. Петр», – на росписи царской охоты, которая определяла норму ежедневного питания собак (по два пуда говядины каждой!), лошадей и даже двенадцать верблюдов, которые тоже участвовали в царских охотах. За осеннюю охоту 1729 года Петр и его свита сворой в шестьсот собак затравили четыре тысячи зайцев, пятьдесят лисиц, пять рысей, трех медведей.

Дипломаты ждали того дня, когда наконец можно будет увидеть царя и переговорить с ним. Вот типичные сообщения о времяпрепровождении Петра в 1728 году, взятые наугад из донесения де Лириа: «24 мая. Этот монарх еще не возвратился с охоты… 31 мая. Царь воротился с охоты дня на два и послезавтра уезжает опять… 7 июня. Получено донесение о смерти герцогини Гольштинской (Анны Петровны. – Е. А.), принцессы, красивейшей в Европе. Но это отнюдь не заставило царя отложить поездку на охоту в окрестности, хотя и без принцессы Елизаветы… 14 июня. Царь еще не возвратился с охоты, но надеются, что возвратится на этой неделе… 21 июня. Этот монарх еще не возвратился в город, но надеются, что возвратится на этих днях». Ничего не изменилось и через год, в 1729 году: «11 июня. Царь вчера уехал на охоту за две мили от города… 1 августа. Здешний государь все развлекается охотой… 8 августа. Царь все наслаждается охотой…»

В феврале 1729 года дошло до скандала. Узнав о том, что царь намеревается отправиться на три-четыре месяца на охоту подальше от Москвы, австрийский и испанский посланники сделали представление канцлеру, в котором в решительных выражениях заявили, что «при настоящих обстоятельствах не только вредно, но и неприлично оставаться нам такое долгое время без всякою дела, без возможности с кем сноситься о делах, так как с Его величеством отправляется и большая часть его министров». Но Петр не угомонился. По подсчетам историка князя П. В. Долгорукова, в июле – августе 1729 года он был на охоте непрерывно пятьдесят пять дней. Это был своеобразный рекорд – обычно царь находился на охоте по десять, двенадцать, двадцать четыре, двадцать шесть дней кряду. Долгоруков сосчитал также, что за двадцать месяцев 1728-1729 годов Петр провел на охоте восемь месяцев.

Обручение

Вот что пишет по поводу следующих за сим событий петербургский ученый, доктор исторических наук В. Тюрин: «Шла осень 1729 года. 19 ноября, вернувшись в Москву с двухмесячной охоты, царь объявил, что вступает в брак с княжной Екатериной, восемнадцатилетней дочерью Алексея Григорьевича. Наглостью и хитростью их родителей, стремившихся удовлетворить свою жадность и честолюбие, были навязаны Петру обе невесты – Мария Меншикова и Екатерина Долгорукова. Обе любили других: Мария – графа Петра Сапегу, а Екатерина – графа Милезино, родственника австрийского посланника. Обеих не любил Петр, и даже не скрывал этого. И на обеих обещал жениться: на первой – помимо воли, а на второй – по слабохарактерности и из чувства рыцарства.

Долгоруковы спешили: а вдруг царь одумается? 30 ноября состоялась церемония обручения в Лефортовском дворце. Посередине залы, устланной огромным персидским ковром, возвышался стол, а на нем – золотое блюдо с крестом и золотые тарелки с обручальными кольцами, усыпанными бриллиантами. Невеста прибыла в сопровождении родственников и знатнейших дам империи. При входе в зал ее встретили царица Евдокия, цесаревна Елизавета Петровна и другие принцессы. В зале находились все «верховники», три фельдмаршала – Голицын, Трубецкой, Брюс, Долгоруковы, генералы. У стола ждал окруженный архиереями и архимандритами Феофан Прокопович, готовый начать торжественное богослужение, как это он уже делал два с лишним года назад; только невеста была другая – Мария Меншикова, известие о смерти которой в Березове только что пришло в Москву.

После обручения началась долгая церемония целования руки императора и государыни-невесты (так велено было называть княжну Екатерину). И казалось, род Долгоруких достиг своей вершины. Заранее распределялись чины и звания: Иван Алексеевич – великий адмирал, родитель – генералиссимус, Василий Лукич – канцлер, князь Сергей – обер-шталмейстер. Отец невесты получил от государя 40 тысяч душ и позволял гостям целовать свою руку, а австрийский посланник обещал, что Вена сделает его герцогом и князем Священной Римской империи. Жадны и неумелы были новые фавориты…

Свадьбу назначили на 19 января 1730 года…

Состоялась бы свадьба с нелюбимой невестой или нет, каким государем бы он стал, – все это догадки. Мужской линии Романовых продолжиться было не суждено…»

Внезапная смерть императора

Познакомимся, как излагает последовавшие за обручением события ленинградский историк С. С. Лурье: «В начале января в Москву начало съезжаться именитое дворянство со всех сторон России. Отец невесты, князь А. Г. Долгоруков, получил от императора 12 тысяч крестьянских дворов с 40 тысячами душ. Австрийский посол граф Вратислав обещал выхлопотать ему вместе с титулом герцога и князя Священной Римской империи герцогство Козельское в Силезии, когда-то обещанное Меншикову. Но тут произошли неожиданные события. 6 января 1730 года, в праздник Крещения, при церемонии водосвятия гвардейские полки Семеновский и Преображенский под командой фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукова были выстроены на льду Москвы-реки. „Государыня-невеста“ приехала в раззолоченных санях, запряженных шестеркой цугом; Петр II стоял на запятках. Их сопровождал эскадрон кавалергардов и многочисленная свита. Император сел на коня и стал во главе Преображенского полка. Богослужение и парад длились долго, был сильный мороз, дул резкий ветер. По возвращении во дворец Петр II жаловался на головную боль. На следующее утро у него открылась оспа. Через неделю бюллетень на имя дипломатического корпуса и депеши, посланные представителям России при иностранных государствах, объявили здоровье государя вне опасности. Но в тот же день Петр II подошел к открытому окну, чтобы подышать воздухом. Болезнь обострилась. Положение царя стало безнадежным».

Вместе с ним безнадежным стало и положение князей Долгоруковых: они пребывали в панике, судорожно хватаясь то за один, то за другой «прожект», который помог бы им остаться у власти. Однако жить Петру II оставались считанные часы. «На следующий день Петр II потерял сознание и 18 января 1730 года, не приходя в сознание, скончался. По иронии судьбы, смерть наступила в день, назначенный для бракосочетания. Петр II скончался в возрасте 14 лет и 3 месяцев. Царствование его продолжалось 2 года и 8 месяцев».

Эпилог и пролог одновременно

В. Тюрин, заканчивая свою статью «Смерть от неволи?», делает краткое послесловие к биографии Петра II, рассказывая о том, как сложилась жизнь некоторых людей, соприкасавшихся с покойным императором.

Петр II был последним представителем дома Романовых по мужской линии, и из-за того, что умер неженатым, четырнадцатилетним мальчиком, наследовать престол могли только женщины.

Завершил В. Тюрин свою статью так: «Оставались лишь женщины – дочь Петра Елизавета и дочери царя Ивана V (брата Петра Великого. – В. Б.) – Анна, герцогиня Курляндская, Екатерина, герцогиня Мекленбургская и, младшая, Прасковья. После колебаний и переговоров верховники решат предложить российский престол Анне Иоанновне, – печальный и разрушительный для России выбор. Мелькнет эфемерное царствование несчастного Иоанна Антоновича (Ивана VI), внука Екатерины Мекленбургской, и престол закрепится окончательно в линии Петра I. Но это будет, когда многие действующие лица нашего повествования уйдут – кто из жизни, кто из истории.

Скончается царица Евдокия и все три дочери царя Ивана V. Маленькая принцесса Мекленбургская Анна Леопольдовна, которая с таким восторгом принимала участие в церемонии обручения своего троюродного брата, станет после смерти тетки Анны Иоанновны правительницей России при малолетнем сыне, а потом кончит жизнь в изгнании».

Судьба верховников в царствование Анны Иоанновны будет более чем печальной: все они подвергнутся жесточайшей опале. Однако «всего трагичнее сложится судьба Долгоруковых. Сначала их разошлют по имениям или губернаторами в отдаленные места, а затем отправят в Березов. В конце царствования Анны будет устроен суд над оставшимися в живых Долгоруковыми, и в ноябре 1739 года в Новгороде отрубят головы Ивану и Сергею Григорьевичам и князю Василию Лукичу, а князя Ивана Алексеевича колесуют. Младшие братья будут наказаны кнутом с „урезанием языка“, а сестер разошлют по сибирским монастырям. Государыня-невеста будет жить в томском Рождественском монастыре, содержаться под строгим соблюдением и лишь изредка получать разрешение подняться на колокольню. Но обручальное кольцо нарочному из Петербурга наотрез откажется отдать. Императрица Елизавета освободит братьев, сестер и вдову князя Ивана, одну из самых замечательных русских женщин, – княгиню Наталию Борисовну Долгорукову, урожденную Шереметеву. Она оставит бесхитростные, полные прелести и печали записки. Княжна Екатерина сохранит свой нелегкий и надменный нрав, с трудом Елизавета выдаст ее замуж за графа Александра Брюса, незадолго до того овдовевшего. Накануне своей смерти она сожжет все свои платья, чтобы никто их не надел».

Но подробности этих событий вы, уважаемые читатели, узнаете дальше.

АННА ИОАННОВНА

Увертюра к «опере» «Царица Анна»

После внезапной смерти Петра II наступил краткий период междуцарствования, когда императорский трон оставался пустым. В это время произошли события, имевшие важные последствия.

В момент смерти Петра II возле него в Лефортовском дворце, кроме родственников, находились шесть человек: трое Долгоруковых – Алексей Григорьевич, Василий Лукич и Михаил Владимирович, барон Андрей Иванович Остерман, князь Дмитрий Михайлович Голицын и генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин – брат царицы Марфы, жены царя Федора Алексеевича. Посоветовавшись друг с другом, они решили пригласить для обсуждения создавшейся ситуации еще трех фельдмаршалов – князей Василия Владимировича Долгорукова, Михаила Михайловича Голицына, Ивана Юрьевича Трубецкого, а также морганатического мужа царевны Прасковьи Ивановны, сенатора и генерал-поручика Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова.

Первым заговорил Дмитрий Голицын, прямо заявивший, что дети Екатерины I никаких прав на престол не имеют.

Дмитрий Михайлович Голицын

Вот что писал о Д. М. Голицыне профессор Казанского университета Д. А. Корсаков в книге «Воцарение императрицы Анны Иоанновны», вышедшей в Казани в 1880 году: «Самым даровитым, самым энергичным и просвещенным человеком из верховников, без сомнения, должен быть почтен князь Дмитрий Михайлович Голицын. Это крупная личность. Он представляет собою счастливое сочетание старинного московского боярства с европеизмом, являясь выразителем лучших сторон этого боярства; на нем, как на модели, можем мы изучить, какие плоды принесло бы нам общение с Западом, если бы это общение шло у нас постепенно и последовательно, а не было бы так круто и резко привито к нам, как то сделал Петр Великий. Голицын был застигнут реформой Петра в зрелые годы жизни, когда вполне определились характер и мировоззрение человека. Князь Д. М. Голицын был человек сильного характера, но и он не представлял натуры вполне цельной, свободной от противоречий. Стойко и смело проводя свои общественные воззрения, Голицын не раз должен был уступать „злобе дня“, не раз входил он в компромиссы. Он был чрезмерно горд и надменен, обожал власть более всего на свете и не переносил противоречия. Князь Голицын обладал обширным умом и большим образованием, но ум его, отличаясь сухостью и излишнею теоретичностью, не был согрет теплотою чувства; поэтому отрицательное отношение Голицына к окружавшей его действительности отзывается дидактизмом и ригоризмом (поучительностью и суровостью. – В. Б.). Он, как и большинство московских бояр, не любил немцев, но очень хорошо сознавал неизбежную необходимость для России в европейской цивилизации. Знакомый с несколькими европейскими языками, он много читал и в своей подмосковной усадьбе, в селе Архангельском, собрал обширную библиотеку – более 6000 томов исторических и политических сочинений. „В частной жизни, – говорит о нем кн. П. В. Долгоруков в своих „Memoires“, – он сохранил многие старинные русские обычаи. Так, например, его младшие братья, один – фельдмаршал, а другой – сенатор, не садились в его присутствии иначе, как по его личному приглашению; не только его племянники, но и племянницы, дочери и невестки его братьев и сестер целовали его руку“.

Князь Голицын был врагом скороспелых нововведений. Поэтому он не мог разделять всех принципов преобразовательной программы Петра Великого. В реформе Петра Голицыну более всего были антипатичны стремления царя изменить нравы и благочестивые обычаи старины. Семейные дела царя возмущали Голицына. Он не скрывал своих симпатий к злосчастному царевичу Алексею Петровичу и к его сыну, впоследствии императору Петру II. В отце и сыне чтил он «благородную отрасль благородного корня», как выражались наши древние летописцы о потомстве Мономаха. Зато с каким высокомерием, доходящим почти до презрения, отзывался князь о Марте Скавронской, воцарившейся под именем Екатерины I, и дочерях ее. Князь Дмитрий Михайлович не мог забыть стараний Феофана Прокоповича в пользу воцарения Екатерины и вообще не сочувственно относился к высшему духовенству за отсутствие в нем самостоятельности и независимости.

Князь Голицын и по своему происхождению, и по своим политическим убеждениям был аристократ в самом лучшем смысле этого слова. Происходя от литовского великого князя Гедимина, он был глубоко убежден, что аристократический режим есть единственно благотворный для общего блага России, и искренне стремился к достижению этого блага. Его политическим идеалом был государственный строй Швеции.

Двоюродный брат князя Василий Васильевич Голицын был на верху своей славы и могущества во дни юности Дмитрия Михайловича.

При Екатерине I Дмитрий Михайлович был назначен членом Верховного тайного совета со времени учреждения его в 1726 году. Почину князя Голицына принадлежат: забота Верховного совета о положении податных классов русского народа, а также и средства, предпринятые этим высшим в то время государственным учреждением к уменьшению и облегчению податей. При Петре II, будучи первенствующим членом Верховного тайного совета, Дмитрий Михайлович стоял во главе управления торговлею по званию президента Коммерц-коллегии. Он же первым назвал в качестве претендентки на престол Курляндскую герцогиню Анну Иоанновну. 19 января в десять часов утра Сенат, Синод и генералитет единогласно подтвердили принятое решение».

«Кондиции» Верховного тайного совета

После этого семь членов Верховного тайного совета выработали условия, так называемые «Кондиции», которые, по их мысли, должна была принять Анна Иоанновна, прежде чем станет императрицей. По этим «Кондициям» Анна Иоанновна обязывалась: править страной вместе с Верховным тайным советом; без его согласия не начинать войны и не заключать мира; передать в подчинение Верховному тайному совету командование гвардией; не присваивать своей властью никаких чинов выше полковничьего; не употреблять государственные доходы для собственного пользования; не казнить без суда, по собственному произволу, никого из дворянства; не выходить замуж и не назначать себе преемника без согласия Верховного тайного совета.

«Кондиции» завершались фразой: «А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны Российской». Добавив к «Кондициям» письмо о том, что все это одобрено Сенатом, Синодом и генералитетом, чего на самом деле не было, Василий Лукич Долгоруков поехал в Митаву к Анне Иоанновне.

Братья Рейнгольд и Карл Левенвольде

Мы уже говорили о том, что в 1727 году, сразу после смерти Екатерины I, один из ее любовников, граф Рейнгольд Густав Левенвольде, уехал на свою родину – в Ливонию. Брат же его граф Карл Густав Левенвольде остался в Петербурге и сделал после смерти Екатерины неплохую карьеру. Карл Густав был камергером при Петре II и в связи с этим имел доступ ко многим государственным тайнам. Был он осведомлен и о замысле верховников ограничить самодержавную власть Анны Иоанновны.

Как только Карл Густав узнал об этом намерении, он тотчас же написал письмо своему брату Рейнгольду Густаву, жившему под Ригой, и отправил его с быстроконным нарочным, который примчался к адресату, на сутки обогнав «верховников», медленно ехавших в каретах. Рейнгольд Густав, прочитав письмо и тоже не теряя ни минуты, сам понесся в Митаву к Анне Иоанновне и вовремя предупредил ее о коварных планах Долгоруковых «со товарищи». Рейнгольд Густав не только передал письмо, но и посоветовал Анне Иоанновне подписать «Кондиции», не показав вида, что она знает о чем-либо, а потом, в Петербурге, уничтожить эту бумагу. Потенциальная императрица не забыла этой услуги братьев Левенвольде и, как только стала императрицей, произвела Рейнгольда Густава в обер-гофмаршалы, а Карла Густава в генерал-поручики и генерал-адъютанты.

28 января 1730 года Анна Иоанновна подписала «Кондиции» и на следующий день выехала из Митавы в Москву.

Матримониальные истории будущей императрицы

До поездки в Москву с Анной Иоанновной произошло несколько амурных историй, связанных со сватовством, но ничем не кончившихся, и одна история в высшей степени романтическая. Однако все по порядку. После скоропостижной смерти мужа Анны Иоанновны герцога Фридриха Вильгельма Петр I решил выдать юную вдову замуж еще раз.

В 1717 году претендентом на ее руку был Саксен – Вейсенфельский герцог Иоганн Адольф, – но сватовство расстроилось. Следующий жених – принц Карл Прусский, – брак с которым тоже не состоялся, появился лишь через пять лет, в 1722 году.

Затем, еще при жизни Петра I, возникли четыре германских принца, заявлявших о своем желании стать мужьями Анны Иоанновны, но дальше брачных переговоров дело не шло.

Брачный пассаж с графом Морицем Саксонским

Наконец в сентябре 1725 года, через полгода после смерти Петра I, Анне Иоанновне, бывшей тогда в Санкт-Петербурге, сообщили о новом суженом – блестящем кавалере, храбреце и красавце, покорителе дамских сердец от Варшавы до Парижа, графе Морице Саксонском, внебрачном сыне польского короля. К тому же он был на три года моложе невесты, перешагнувшей к тому времени тридцатилетний рубеж. Еще не видя графа Саксонского, Анна Иоанновна уже влюбилась в него.

Новоявленную невесту не смущало, что Мориц слыл не только выдающимся бабником, но и столь же знаменитым дуэлянтом, мотом и картежником, за которым к

моменту сватовства накопилась куча долгов. Анну Иоанновну не останавливало и то, что граф Саксонский по рождению не был августейшей особой. И казалось, что полдела уже сделано, однако брачных переговоров и сватовства не последовало, хотя потенциальная невеста делала все, что было возможно.

Прошло около года, прежде чем Мориц решился на активные действия со своей стороны. Будущий знаменитый полководец, маршал Франции и выдающийся военный теоретик, отличавшийся дерзостью и быстротой маневра, он и на сей раз избрал именно такой образ действий. Бросив все свои версальские дела и утехи, Мориц целиком отдался молниеносной подготовке и не менее стремительному осуществлению задуманного предприятия. Он собрал со своих богатых парижских любовниц и уже сильно обедневшей матери все, что только мог, и помчался в Митаву. Для того чтобы стать мужем Анны Иоанновны, Морицу предстояло получить согласие дворянского Курляндского сейма, имевшего право выбирать герцога по своему усмотрению. Счастье сопутствовало Морицу – его избрали герцогом, но это требовало дальнейшего утверждения королем Польши и согласия на то российской императрицы, так как Курляндия, по юридическому статусу, зависела от двух этих стран. Казалось, что отец Морица, занимавший трон Польши, несомненно утвердит его избрание, но не тут-то было: политика взяла верх над родительскими чувствами, и Август воздержался от одобрения. И уж совсем никаких надежд не мог связывать Мориц с русской императрицей, если ситуация не соответствовала ее политическим планам.

А случилось так, что в это же самое время Екатерина I решила, что герцогом Курляндии должен стать А. Д. Меншиков, который и отправился в Ригу с внушительным кавалерийским отрядом. В Митаву же для переговоров с сеймом поехал Василий Лукич Долгоруков – влиятельный член Верховного тайного совета и опытный дипломат. Вскоре в Митаву приехал и Меншиков, где встретился со своим соперником, претендующим на курляндский трон.

Желая сразу же поставить Морица на место, Меншиков первым делом спросил:

– А кто ваши родители?

Мориц ответил вопросом на вопрос:

– А кто были ваши?

Курляндское дело закончилось ничем для обоих соискателей. Причем Мориц потерпел двойное фиаско: он не только лишился перспективы завладеть троном, но и получил отказ в своих матримониальных намерениях. Последнее же обстоятельство связано было с комическим эпизодом, более смахивающим на фарс.

…Дело в том, что Мориц поселился во дворце своей невесты, в одном из его крыльев. Ожидая благополучного исхода сватовства, пылкий кавалер не оставлял без внимания и молодых придворных красавиц. Одной из его пассий оказалась фрейлина Анны Иоанновны, которую граф Саксонский среди ночи пошел провожать домой. Это случилось зимой, во дворе замка лежал глубокий снег, и Мориц понес свою любовницу на руках. Внезапно Мориц обо что-то споткнулся, поскользнулся и упал, выронив фрейлину на снег. И вдруг он услышал пронзительные женские крики. Это кричали испуганная фрейлина и еще кто-то. Оказалось, что Мориц упал, споткнувшись о спящую пьяную кухарку с черной дворцовой кухни, где готовили для конюхов, кучеров и младших слуг. Она лежала на снегу, и Мориц, не заметив ее в темноте, запнулся, упал и уронил на нее свою любовницу. Обе женщины, страшно испугавшись, стали пронзительно и громко кричать. Во дворце возник переполох, проснулись все его обитатели, в их числе и Анна Иоанновна, получившая очевидное доказательство того, каков ее жених.

Понимая, что ситуация сложилась весьма для него неблагоприятно, Мориц все же проявил упорство и остался в Митаве, пока туда не пришли четыре русских полка под командованием генерала Ласи. Мориц бежал, на рыбацкой лодке переправился через реку Лиелупа и затем добрался до Данцига. Так завершилось очередное неудачное сватовство Анны Иоанновны.

Все это было рассказано для того, чтобы читателю стало ясно, кого ожидал в России императорский трон, кого пригласили в Петербург не очень-то дальновидные «верховники».

Как бы то ни было, но будущая российская императрица, выехав из Митавы 29 января 1730 года, 10 февраля приехала в Москву, объявленную покойным Петром II единственной столицей России.

Анна Иоанновна и супруги Бюрены, они же Бироны

Анна Иоанновна была второй дочерью царя Ивана Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой. Она родилась в Москве 28 января 1693 года и сразу же попала в обстановку весьма для нее неблагоприятную. Отец постоянно болел, а мать почему-то не-взлюбила Аннушку, и она оказалась предоставленной самой себе да опеке богомольных и темных нянек и приживалок.

Уже в детстве девочке сказали, что она вовсе и не царская дочь, потому что Иван Алексеевич бесплоден, а отцом ее является спальник Прасковьи Федоровны Василий Юшков. (Спальником называли дворянина, который стерег сон царя или царевны, находясь в покоях рядом с опочивальней.)

Только два учителя были приставлены к девочке, когда она подросла, – учитель немецкого и французского языков Дитрих Остерман, брат вице-канцлера барона А. И. Остермана, и танцмейстер француз Рамбур. Из-за этого Анна Иоанновна осталась полуграмотной и в дальнейшем не очень-то увлекалась науками. Девочка была рослой – на голову выше всех, полной и некрасивой. После скоропостижной смерти мужа, она, как уже говорилось, навещая Петербург, делила свои сердечные привязанности с разными соискателями ее любви, но в Митаве ее серьезным поклонником, а потом и фаворитом, был мелкий дворцовый чиновник немец Эрнст Иоганн Бюрен. (В России его звали Бироном, да и он сам называл себя так, настаивая на своем родстве с французским герцогским домом Биронов.)

Во время его первого появления перед герцогиней Курляндской Бирону было двадцать восемь лет. Его отцом был немец-офицер, служивший в польской армии, но, кажется, не бывший дворянином. Во всяком случае, когда Анна Иоанновна попыталась добиться признания своего фаворита дворянином, Курляндский сейм отказал ей в этом. Что же касается матери будущего герцога, то ее дворянское происхождение бесспорно: она происходила из семьи фон дер Рааб. Эрнст Бирон был третьим сыном, «причем поначалу не самым удачным». В юности он стал студентом Кенигсбергского университета, но не закончил его, потому что чаще, чем в университетских аудиториях, сидел в тюрьме за драки и кражи. Двадцати четырех лет он приехал в Петербург и попытался поступить на дворцовую службу, но не был принят из-за низкого происхождения. В 1723 году Анна Иоанновна женила своего тридцатитрехлетнего фаворита на безобразной, глупой и болезненной старой деве Бенгине-Готлибе фон Тротта-Трейден, происходившей из старинного и знатного немецкого рода. Однако женитьба ничего не изменила в отношениях герцогини и фаворита. Более того, когда 4 января 1724 года у Бирона родился сын, названный Петром, то сразу же поползли упорные слухи, что матерью мальчика была не жена Бирона, а Анна Иоанновна. Когда мальчик подрос, обнаружилось его сильное сходство с Анной Иоанновной. И это еще больше утвердило тех, кто верил в эту версию, в их правоте.

Христофор Герман Манштейн о Бироне

А вот что писал о Бироне автор «Записок о России. 1727-1744» Христофор Герман Манштейн, уроженец Петербурга, близкий ко двору человек, офицер русской армии, хорошо осведомленный и о делах Курляндского двора: «Его дед по фамилии Бирен был первым конюхом герцога Иакова III Курляндского. Сопровождая всюду своего господина, Бирен успел заслужить его милость, так что герцог подарил ему в собственность небольшую мызу. Эрнст Иоганн провел несколько лет в Кенигсбергском высшем училище, отсюда он бежал, чтобы не попасть под арест, которому подвергался за некоторые некрасивые дела. По возвращении в Митаву он познакомился с Бестужевым (отцом великого канцлера), обер-гофмейстером двора герцогини Курляндской; он попал к нему в милость и пожалован был камер-юнкером при этом дворе. Едва он встал таким образом на ноги, как начал подкапываться под своего благодетеля; он настолько в этом успел, что герцогиня не ограничилась удалением Бестужева от двора, но еще всячески преследовала его и после, отправив Корфа в Москву жаловаться на него. А Бирен своею красивою наружностью в скором времени так вошел в милость у герцогини, полюбившей его общество, что она сделала его своим наперсником. Курляндское общество исполнилось зависти к новому любимцу; некоторые лица пытались даже вовлечь его в ссору.

Русское министерство также его не терпело. Всех возмутил его поступок с Бестужевым, от этого и в Москве его ненавидели и презирали. Дело дошло до того, что незадолго до кончины Петра II, когда Корф ходатайствовал об увеличении содержания герцогине, министры Верховного тайного совета объявили ему без обиняков, что для ее императорского высочества все будет сделано, но что они не хотят, чтобы Бирен этим распоряжался. В числе условий, которые депутаты должны были предложить новой императрице, было и то, чтобы она оставила своего любимца в Митаве. Хотя она и дала на это свое согласие, однако Бирену приказано было следовать за нею не в дальнем расстоянии…

В то время, когда он стал подвигаться на поприще счастья, Бирен присвоил себе имя и герб французских герцогов Биронов. Вот какой человек в продолжении всей жизни императрицы Анны и даже несколько недель после ее кончины царствовал над обширною империей России как совершенный деспот. Своими сведениями и воспитанием, какие у него были, он был обязан самому себе. У него не было того ума, которым нравятся в обществе и в беседе, но он обладал некоторого рода здравым смыслом, хотя многие отрицали в нем и это качество. К нему можно было применить поговорку, что дела создают человека. До приезда своего в Россию он едва ли знал даже название политики, а после нескольких лет пребывания в ней знал вполне основательно все, что касается до этого государства. В первые два года Бирон как будто ни во что не хотел вмешиваться, но потом ему полюбились дела и он стал управлять уже всем. Он любил роскошь и пышность до излишества и был большой охотник до лошадей. Остейн, ненавидевший Бирона, говаривал о нем: «Когда граф Бирон говорит о лошадях, он говорит, как человек; когда же он говорит о людях или с людьми, он выражается, как лошадь». Характер Бирона был не из лучших: высокомерный, честолюбивый до крайности, грубый и далее нахальный, корыстный, во вражде непримиримый и каратель жестокий. Он очень старался приобресть талант притворства но никогда не мог дойти до той степени совершенства, в какой им обладал граф Остерман, мастер этого дела».

Уничтожение «Кондиций» и крушение «верховников»

Встретившие Анну Иоанновну «верховники» с удовлетворением отметили, что Бирон не приехал, о чем специально просил ее Василий Лукич Долгоруков. Зато жена Бирона и его дети сопровождали Анну Иоанновну, что было дурным предзнаменованием, ведь вслед за женой в Москве мог появиться и муж. На следующий день, 11 фев-раля, состоялись похороны Петра II, которые откладывались в ожидании приезда новой императрицы.

Когда похоронная процессия выстроилась за гробом, Екатерину Долгорукову просто-напросто не подпустили к покойному, а ее брата Ивана поставили в середину процессии, хотя как ближайший друг покойного он порывался встать сразу за гробом. Все это красноречиво свидетельствовало о том, что звезда Долгоруковых закатилась.

20 февраля в Успенском соборе Кремля Анна Иоанновна приняла присягу высших сановников империи и князей церкви, а 25 февраля при стечении московских дворян и гвардейских офицеров на клочки изорвала «Кондиции», но все же пригласила «верховников» к пиршественному столу, накрытому в Грановитой палате. Во главе стоял малый императорский трон, и, пока собравшиеся устраивались на своих местах, императрица встала и сошла к князю Василию Лукичу Долгорукову. Анна Иоанновна взяла князя двумя пальцами за большой нос и повела вокруг опорного столба, поддерживавшего своды Грановитой палаты. Она остановила его напротив портрета Ивана Грозного и спросила:

– Князь Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?

– Знаю, государыня, царя Ивана Васильевича.

– Ну так знай, что я, хотя и баба, но как он буду. Вы, семеро дураков, собрались водить меня за нос, да прежде-то я тебя провела…

Через десять дней специальным манифестом Анна Иоанновна упразднила Верховный тайный совет, а с течением времени все его члены оказались либо в ссылке, либо на плахе.

День новой российской императрицы

Одно обстоятельство бросалось в глаза при посещении дворцов Анны Иоанновны, о нем с некоторым удивлением писали иноземные гости императрицы: российский императорский двор был забит юродивыми и приживалками, ворожеями и шутами, странниками и предсказателями. В шуты не гнушались идти князья Голицын и Волконский, родственник царицы Апраксин, гвардейский офицер Балакирев. День новой императрицы проходил так. Вставала она в семь утра, ела за завтраком самую простую пищу, запивая ее пивом и двумя рюмками венгерского вина. Гуляла за час до обеда и перед ужином, а затем полтора часа ужинала и в десять часов ложилась спать. День ее был заполнен игрой в карты, разговорами и сплетнями с приживалками и гадалками, разбором драк шутов и дураков. Очень любила она стрельбу из ружей и была столь в ней искусна, что била птицу на лету. Во всех ее комнатах стояло множество заряженных ружей, и Анна стреляла через открытые окна в сорок, ворон и даже ласточек, пролетавших мимо. В Петергофе был заложен для нее зверинец, в нем содержалось множество зайцев и оленей, завезенных из Германии и Сибири. Если заяц или олень пробегали мимо ее окон, участь их была решена – Анна Иоанновна стреляла без промаха.

Для нее соорудили тир, и императрица стреляла по черной доске даже зимой, при свечах. Остаток дня проводила она в манеже, катаясь верхом, в чем ей очень способствовал Бирон, пропадавший в манеже и конюшне целыми днями. Летом же Анна Иоанновна превращалась в страстную охотницу, выезжавшую со сворой гончих на травлю зайцев и лисиц, ловлю зверей в силки и капканы, чтобы затем перевести своих четвероногих пленников в дворцовый зверинец.

Однако непритязательность и скромность в жизни личной новая императрица оставляла в своих жилых комнатах, как только выходила в дворцовые залы и апартаменты: на балах, приемах послов и иноземных влиятельных особ, на частых и разнообразных куртагах и пиршествах обществу являлась великая государыня – в порфире и отороченной горностаем мантии, в платье, усыпанном драгоценностями.

Роскошь и удовольствия

Вырвавшись из митавского захолустья, Анна Иоанновна с головой окунулась в роскошь и удовольствия. Однако удовольствия были грубыми и довольно однообразными, а развлечения скорее напоминали утехи средневековых восточных владык, нежели европейский политес XVIII века. Единственно, чем отличалась от своих предшественников Анна Иоанновна в лучшую сторону, – это тем, что она не любила пьянства.

Государственные же дела были у Анны Иоанновны в таком же загоне, как и у Екатерины I, и у Петра II. Ими занимались Бирон, Остерман, Миних и Артемий Петрович Волынский. О фактическом правителе России – герцоге Бироне – уже при его жизни сложилось противоречивое мнение. Одни считали его глупцом и грубияном, другие – истинно государственным человеком. Однако было бы чересчур опрометчиво полагать, что Бирон был глуп или бездарен. Сохранилось много доказательств его высокой образованности, ума и, если было нужно, такта.

Искусствовед Р. М. Байбурова писала об одной из сторон жизни Анны Иоанновны – ее увлечении строительством дворцов – так: «Оказавшись в России самодержавной царицей, хотя при этом, как отмечают историки, и никудышним государственным деятелем, передав полномочия по управлению страной в чужие, столь же нерадивые руки, Анна Иоанновна получила неожиданную возможность осуществлять с поистине русским размахом все то, к чему была приобщена долгой жизнью в зарубежье. И надо признать, что большие претензии в сочетании с самодержавной властью обернулись большим культурным сдвигом.

Прежде всего императрица пожелала иметь достойные дворцы. Прежние царские были скромны и производили незавидное впечатление на иностранцев: «Зимний дворец мал, выстроен вокруг двора и весьма некрасив… нет ничего замечательного в отношении архитектуры, живописи или меблировки. Летний дворец еще меньше и во всех отношениях плох, исключая садов, которые прекрасны для этой страны и имеют много тени и воды», – писал выдающийся архитектор Бартоломео Растрелли.

Тем большим контрастом стали дворцы аннинские, которые создавал Растрелли. Подытоживая свой долгий творческий путь, он писал: «Я построил большой двух-этажный дворец из дерева, с каменными погребами, наименованный Анненгоф, фасад которого, обращенный в сторону Москвы, имел более 100 туаз в длину… там был сделан сад… а также терраса напротив названного дворца, вся из тесаного камня, с большим спуском, над которым был сделан цветочный партер, окруженный пятью бассейнами, с фонтанами, украшенными статуями и вазами – все в позолоте. Это большое сооружение состояло более чем из 400 комнат, помимо большого зала, и имело две парадные лестницы, также украшенные скульптурой, а в главных апартаментах плафоны были расписаны живописью…» Четырехэтажный дворец с погребами и мезонинами был построен им в Петербурге, он также был богато украшен скульптурой и живописью. Талантливый зодчий строил и другие дворцы, оформлял праздники.

За императрицей потянулось и ее сановное окружение: большие комфортабельные дома, не уступающие западноевропейским образцам, стали строиться в Санкт-Петербурге и Москве, в усадьбах, окружающих обе столицы.

В Москве под руководством архитектора И. Ф. Мичурина началось составление плана города и урегулирование городской застройки. Был составлен свод архитектурных правил: «Должность архитектурной экспедиции». В Санкт-Петербурге интенсивно работала Канцелярия от строений, в которую входила «живописная команда», расписывавшая интерьеры новых зданий, садовые павильоны, и создававшая портреты знатных и богатых заказчиков. Меблировка новых домов требовала больших денег, а также и множества сопутствующих предметов роскоши: посуды, зеркал, ковров и гобеленов, мрамора и бронзы, что способствовало развитию мануфактур и ремесел.

Все это влекло за собой усовершенствование карет и экипажей, появление новых тканей и ювелирных изделий, одежды и обуви.

Участь Долгоруковых и Шереметевой

Приехав в Россию, Анна начала с того, что отправила в ссылку всех Долгоруковых с женами и детьми. Фамилия была велика, а потому разнообразна и в отношении к случившемуся, и в характерах, и в судьбах. Не имея возможности рассказать в этой книге о каждом из Долгоруковых, проследим судьбы лишь камергера покойного Петра II князя Ивана Алексеевича, его невесты Натальи Борисовны Шереметевой и «разрушенной царской невесты» Екатерины Алексеевны Долгоруковой с ее семейством.

Мы уже говорили, что незадолго до смерти Петр II и его «собинный друг» Иван Долгоруков, обручившись каждый со своей невестой, договорились сыграть общую свадьбу и даже назначили срок – 19 января 1730 года. Однако 18 января Петр II умер, и, таким образом, речь могла идти только об одной свадьбе – Ивана Долгорукова и Натальи Шереметевой. Уже на похоронах Петра II стало ясно, что их недолгая песенка спета до конца, и с каждым новым днем все отчетливее вырисовывалась мрачная перспектива гонений и опалы.

Богатая и красивая Шереметева могла бы отказаться от венчания, порушив помолвку, но она любила своего жениха, и когда ее родственники стали говорить: «Откажись от него – он тебе еще не муж, помолвлен, да не венчан!» – Наталья Борисовна отвечала: «Войдите в рассуждение: какое это мне утешение, и честна ли совесть, когда он велик, так я с радостью за него шла, а как стал несчастлив, так и отказать ему?» И когда прошло много лет, и Наталья Борисовна, все же ставшая Долгоруковой, перенесла вместе со своим мужем невероятные лишения и страдания (о них речь пойдет ниже), она написала так: «Во всех злополучиях была я моему мужу товарищем, и теперь скажу самую правду: никогда не раскаивалась я, что пошла за него. Он тому свидетель. Все, любя его, сносила, еще и его, сколь могла, подкрепляла».

А после похорон Петра II и дом старого князя Алексея Григорьевича Долгорукова, и дома всех его родственников, а вместе с ними и дом Шереметевой, оказались как будто пораженными чумой – никто не заезжал, не заходил и к себе никого из опальных вельмож и их родни не звал. Князь Алексей Григорьевич со всей семьей из Москвы

уехал и поселился в пятнадцати верстах от города, в усадьбе Горенки, в большом каменном доме с оранжереей, с церковью, в парке с прудами. Сюда же приехала и Наталья Борисовна. Молодых обвенчали в усадебной церкви, а тихая свадьба больше походила на поминки. Когда на третий день новобрачные собрались в Москву, чтобы нанести визиты другим Долгоруковым, вдруг появился сенатский секретарь с именным императорским указом, повелевавшим всему дому Долгоруковых отправляться в ссылку. И вместо Москвы поехали Долгоруковы, куда велено им было, – за восемьсот верст, в одну из их пензенских вотчин. Стоял апрель, таяли снега, и дорога была нелегкая.

В Коломне нагнал их офицер и отобрал у старого князя и его сына, бывшего камергера, «кавалерию» – ордена

Андрея Первозванного. По дороге к Пензе начались меж Долгоруковыми раздоры. Невестку они невзлюбили, сразу же отделили Ивана и Наталью от своего кошта, и даже палатку на ночь ставили им где-нибудь обочь, не на самом удобном месте. Обоз их то и дело плутал, и ночевать чаще всего приходилось то в лесу, то в поле. Через три недели доехали они до села Селище, под Касимовым, которое тоже принадлежало их семье. Не успели Долгоруковы передохнуть, как в тот же день нагнали их солдаты и велели, не мешкая, менять путь и отправляться в Сибирь. Под строгим караулом, не объявляя пункта назначения, семью погрузили на струг, и по Оке и Каме через месяц доставили в Соликамск, а потом погнали пешком через Уральские горы. Местность была совершенно пустынна, и спать приходилось под открытым небом. В Тюмени их снова погрузили на судно – на сей раз это была старая, дырявая расшива, – и повезли по Иртышу на север. Через месяц плавания расшива причалила к острову между реками Сосьвой и Вогулкой, на котором в землянках и курных избах – маленьких, кособоких, грязных – жили дотоле невиданные ими люди: они ездили на собаках, ели сырую рыбу и носили на голом теле одежду из невыделанных оленьих кож. И изб таких были сотни, а людей поболее тысячи, да церковь, да острог. Это был печально знаменитый Березов, где умер Меншиков и где теперь предстояло жить и Долгоруковым.

Долгоруковых заперли в острог, и от всего пережитого в пути и увиденного в Березове старый князь через неделю умер, и лишь только успели его схоронить, как следом за ним умерла его жена.

Наталья Борисовна, бывшая уже на сносях, тихо плакала, Иван пребывал в постоянной печали, а Екатерина неистовствовала, срывая досаду и зло на мягкосердечной и безответной Наталье Борисовне.

Со временем положение ссыльных чуть улучшилось – их стали выпускать из острога, а воинский начальник, майор Петров, и местный воевода Бобровский иной раз приглашали в гости. Когда же у Натальи родился сын Михаил, то Петров даже стал его крестным отцом. Все было бы более или менее благополучно, если бы Иван Алексеевич не подружился с отставным моряком-пьяницей

Овцыным, который стал волочиться за бывшей царской невестой, а князь Иван пустился в загул и во хмелю стал говорить своему новому другу бог весть что. Он рассказывал об оргиях Елизаветы, о ее связи с Шубиным, утверждал, что и он сам тоже был любовником цесаревны. Слухи об этих пьяных сплетнях поползли по Березову, и вскоре отозвались доносом в Петербурге. На первых порах велено было всех Долгоруковых вновь запереть в острог и в город более не выпускать. Но вслед за первым доносом пошел второй, после чего Ивана Алексеевича отделили от семьи и посадили в землянку, под замок.

В мае 1738 года в Березове появился капитан Ушаков – родственник начальника Тайной канцелярии, но под чужой фамилией, и, разумеется, не в мундире. Он перезнакомился со всеми и особенно сошелся с «разрушенной невестой», которая и наговорила ему такого, что брата ее схватили и отправили в Тобольск. «Отняли у меня жизнь мою, беспримерного моего милостивого отца и мужа, с кем я хотела свой век окончить и в тюрьме была ему товарищ; эта черная изба, в которой я с ним жила, казалась мне веселее царских палат… Что я делала? Кричала, билась, волосы на себе драла; кто ни попадет, встречу всем валюсь в ноги, прошу со слезами: „Помилуйте, когда вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься“. Но не было милосердного человека, никто не утеснил меня и словом, а только взяли меня и посадили в темницу. А там через два месяца родился у меня и второй сын – Митенька», – так писала Наталья Борисовна.

В Тобольске Ушаков и прокурор полевых войск Василий Иванович Суворов, отец будущего великого полководца, пытками довели князя Ивана до того, что он сошел с ума. Из Тобольска его увезли в Шлиссельбург, где уже сидели в казематах пять его двоюродных братьев и дядьев Долгоруковых. Ивана приговорили к колесованию, а трех родных братьев его покойного отца – Василия, Сергея и Ивана – к отсечению головы. На казнь их всех увезли в Новгород. Когда Ивану ломали руки и ноги, он читал молитву, чуть вздрагивая при каждом новом переломе. А двух братьев Ивана – Александра и Николая – ободрали кнутом, отрезали обоим языки и заточили в вологодском остроге. Еще одного брата – Александра – сослали на Камчатку. Екатерину же отправили в Томский женский монастырь, где она жила в одной келье с монашками-нищенками, питавшимися подаянием.

А Наталья Борисовна подала Анне Иоанновне прошение. Она просила, если муж ее жив, то позволить ей быть с ним, даже если он в тюрьме, а если мертв, то отпустить ее в монастырь. Императрица разрешила, и Наталья Борисовна, неся на руках младшего – Митеньку, больного и слабого, – пошла с восьмилетним Мишенькой из Березова в Москву. Они вышли в дорогу 17 июня 1740 года и ровно через четыре месяца, 17 октября, пришли в Москву. Они не знали, что именно в этот самый день в Петербурге умерла их гонительница, злой гений их семьи – Анна Иоанновна…

Чтобы закончить эту историю, скажем, что Наталья Борисовна окончила дни свои в одном из киевских женских монастырей. Там-то она и написала свои «Памятные записки», закончив их так: «Надеюсь, что всякая христианская душа обрадуется моей смерти, подумав: она перестала плакать».

Братья герцога Бирона – Карл и Густав

Следом за фаворитом вскоре приехали в Россию и два его брата – старший и младший.

Старший брат Бирона, Карл, еще в ранней молодости поступил на русскую службу, но вскоре попал в плен к шведам. Карл бежал из плена и, вступив в польскую армию, дослужился до подполковника. Как только Анна Иоан-новна стала императрицей, Карл приехал в Москву, был удостоен чина генерал-аншефа и должности военного коменданта Москвы. Однако образцом дисциплины комендант не был: из-за постоянных драк в пьяном виде Карл Бирон получил так много ран и увечий, что стал инвалидом, и вследствие этого оказался неспособным к службе.

Младший брат герцога, Густав Бирон, приехал в Россию, как и старший его брат Карл, тоже из Польши и тоже из военной службы. Он появился при дворе Анны Иоанновны одновременно с Карлом. Сначала Густаву был дан чин майора гвардии, а потом, очень скоро, и генерал-аншефа. Он не отличался ни умом, ни храбростью, и если бы не знаменитый брат, то о нем не осталось бы ни следов, ни памяти. Крушение фаворита повлекло за собой арест и отправление в ссылку обоих его братьев, которые и потом разделяли участь Эрнста Иоганна. Но об этом дальше.

Сенат и Кабинет министров

Анна Иоанновна восстановила Сенат, а 18 октября 1731 года (по инициативе Остермана) был образован Кабинет министров – «для лучшего и порядочнейшего отправления всех государственных дел, подлежащих рассмотрению императрицы». Будучи Советом при императрице, Кабинет министров обладал широкими правами в области законодательства, управления, суда и контроля за всеми государственными учреждениями в столице и на местах.

В его состав вошли три кабинет-министра: граф Гавриил Иванович Головкин – родственник матери Петра I, канцлер и президент Коллегии иностранных дел князь Алексей Михайлович Черкасский – сенатор, один из активнейших врагов «верховников», и граф Андрей Иванович Остерман, фактически определявший русскую внешнюю политику во все годы правления Анны Иоанновны.

В 1735 году, по указу императрицы, подписи всех трех кабинет-министров равнялись ее собственной подписи. После смерти Головкина его место в Кабинете министров занимали последовательно Павел Иванович Ягужинский, Артемий Петрович Волынский и ближайший сподвижник Бирона Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. По властным прерогативам Кабинет министров стал верховным учреждением государства, отодвинув Сенат на второе место.

Андрей Иванович Остерман

Генрих Иоганн, на русский манер Андрей Иванович Остерман, был видным соратником Петра I. Остерман поступил на русскую службу еще в 1703 году, в Амстердаме, Он и тогда уже был одним из самых образованных сотрудников Посольского приказа, а впоследствии сделал блестящую дипломатическую карьеру, подписав Ништадтский мир и став в 37 лет вице-президентом Коллегии иностранных дел. Он вовремя отошел от «верховников», сохранив тем самым свое влияние на Анну Иоанновну и Бирона.

Фельдмаршал Миних

Среди сорока девяти российских фельдмаршалов, состоявших на русской службе в течение двух веков, десятым был Бурхард Христофор Миних, начавший службу при Петре I и окончивший ее при Екатерине II, через 46 лет. Он пережил семь царствований, верой и правдой служа России. Но, пожалуй, наибольшее значение имела его деятельность в 30-е годы XVIII столетия, когда Миних был президентом Военной коллегии и командовал русскими войсками в двух победоносных кампаниях – русско-польской и русско-турецкой.

Ниже публикуются фрагменты статьи выдающегося русского историка Н. И. Костомарова «Фельдмаршал Миних и его значение в русской истории», опубликованной в журнале «Вестник Европы» в 1884 году.

«У людей с громадным умом и сильною волею, людей, способных к разносторонней деятельности, бывают, однако, предметы, которым они предаются более, чем другим. У Петра Великого было такое пристрастие к воде. Водоплавание до того занимало его существо, что он вздумал основывать посредине материка, в Воронеже, гавань, и неглубоководный Дон хотел сделать прямым путем в Черное море. Государь и на Руси, и за границей искал людей, которые бы, подобно ему, любили те же водяные упражнения. Никто в этом отношении не был до такой степени подходящим человеком, как Миних, так же, как Петр, разносторонний, ко всему способный, подвижный, неутомимый и так же до страсти лелеявший водяное дело.

Нашего Миниха отец Антон Гюнтер Миних служил в датской службе с чином подполковника и получил звание надзирателя за плотинами. У него родился 9 мая 1683 года второй сын – Бурхард Христоф. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, молодой человек вступил в военную службу по инженерной части. Он был в походах, получил чин полковника, наблюдал за устройством каналов и шлюзов. Но его чрезвычайно живой нрав и потребность сильных ощущений увлекали его. Миних стал выискивать себе иного отечества, колебался, к кому ему пристать из двух соперников: к Карлу XII или к Петру I, остановился на Петре.

С этого времени Миних стал всецело принадлежать России. Ему было 37 лет. Он был высок ростом, статно сложен, красив лицом; его быстрые проницательные глаза выказывали то величие духа, которое заставляет любить, уважать и во всем повиноваться.

Заботясь о Петербурге, своем любимейшем произведении, Петр беспокоился о том, что водяное сообщение города со внутренними странами России затрудняется. Еще с 1710 года начат был Ладожский канал с целью дать возможность судам избежать Ладожского озера, беспокойного и бурного в осеннее время. Работы шли чрезвычайно медленно. Петр назначил комиссию. Генерал-майор Писарев, заведовавший до того времени канального работою, был в числе членов этой комиссии. Большинство членов комиссии одобрили мнение Писарева потому единственно, что Писареву покровительствовал всесильный Меншиков. Миних, человек самолюбивый и горячий, сказал: «Если канал поведется так, как хочет Писарев, то он никогда не будет окончен. Пусть государь посмотрит собственными глазами». Осенью 1723 года Петр отправился в путь по болотистому бездорожью. Писарев употребил все усилия, как бы не допустить государя ехать. Сторону Писарева держал царский лейб-медик: он представлял царю, что езда повредит его здоровью. Петр был очень утомлен, однако обозрел часть работ Писарева, они ему очень не понравились. Петр соскочил с лошади, лег животом на землю и показывал рукою Писареву, что берег канала идет не по одной линии, что дно не везде равной глубины и так далее. Это была полная победа Миниха: царь поручил ему строение канала. Через год Петр прибыл на канал, приказал спустить воду и собственноручно стал прокапывать плотину. Вода ринулась с быстротою. Вблизи стоял маленький ботик. Петр вошел в него и приказал Миниху садиться. Ботик понесло по течению. Петр пришел в восторг, беспрестанно скидал с головы шляпу, махал ею и кричал: «Ура! Ура!», – обнял и расцеловал Миниха. Прибывши в Петербург, Петр сказал Екатерине: «Труды моего Миниха радуют меня и подкрепляют мое здоровье. Недалеко то время, когда мы с ним сядем в шлюпку в Петербурге и выйдем на берег в Москве в Головинском саду».

Петр не дожил до окончания Минихом Ладожского канала.

Настало новое царствование. Падение Меншикова, не любившего Миниха, проложило ему путь к возвышению. В январе 1728 года поручили ему управление Ингерманландиею, Карелиею и Финляндией), пожаловали графское достоинство. В этом же году окончен был совершенно Ладожский канал, и по нему открылось судоходство. Значение Миниха увеличилось с дарованием ему должности генерал-губернатора в Петербурге. В 1729 году Миних сделан главным начальником артиллерии.

Наступило царствование Анны Иоанновны. Миних не вмешивался в политические затеи «верховников», пытавшихся ограничить самодержавную власть, и не склонялся ни на ту, ни на другую сторону. Новой государыне он понравился. В Петербурге, оставив по себе память очищением реки Мойки и устройством мостов и каналов, Миних начертал новый порядок для гвардии, полевых и гарнизонных полков, дал самостоятельный вид инженерной части, прежде слитой с артиллерийской, и учредил Сухопутный кадетский корпус, в котором шляхетских детей обучать следовало, на помещение их отдали на Васильевском острове дом князя Меншикова, конфискованный после его ссылки.

Петр Великий для приманки иностранных офицеров установил иностранцам двойное жалованье против природных русских. Миних сознавал несправедливость такого различения и уравнял тех и других в одинаковой степени.

Бирон боялся, чтобы Миних не оттеснил его, так как сам Бирон не обладал ни большим умом, ни образованностью и чувствовал собственную малость перед Минихом. Невзлюбили Миниха обер-шталмейстер Левенвольде и канцлер граф Головкин. Оба они чувствовали, что Миних их даровитее. Соперники искали повода удалить его вовсе из столицы. Случай к тому представился. Затевалась война, куда пришлось отправляться Миниху. То была война с Турциею. Армия двинулась в степь. Перекоп был занят. Миних настаивал, что надобно идти вперед и нанести страх татарам. И пошло войско по безводной пустыне. Солдаты пропадали от жажды и зноя. Миних выбрал путь вблизи моря: татары не ожидали, что русские пойдут туда, и не делали опустошения, поэтому русские могли на этом пути доставать фураж. Войско приблизилось к ханской столице, Бахчисараю.

Татары бежали. В Бахчисарае в то время было две тысячи домов: треть их принадлежала христианам греческого происхождения. Русские все сожгли. Красивый ханский дворец был обращен в пепел. Генерал-лейтенант Леонтьев взял Кинбурн, Миних приказал взорвать перекопские укрепления и двинулся в Украину. Весною 1737 года опять предпринят был поход против турок. Петербургское правительство заключило конвенцию с венским двором о взаимном действии войск. Миних направился к Очакову, сам подкреплял идущих на приступ, под ним была убита лошадь. Гарнизон положил оружие. Сообразно плану, Миних должен был идти на Бендеры, но он узнал, что на всем пути татары выжгли поле; сверх того, и войско российское умалилось».

Победоносный поход 1738 года

«Начался новый поход в 1738 году, армия перешла Днепр у Переволочной и направилась к пределам турецких владений, но в Молдавии свирепствовала зараза: вести туда армию было бы безрассудно, Миних отступил. 16 (27) августа 1739 года у деревни Ставучан неприятели замкнули русских со всех сторон. Положение наступало почти такое же, как при Петре на берегах Прута. Приходилось либо сдаваться, либо отчаянно пытаться вырваться. Миних заметил, что протекавшая влево от неприятельского стана болотистая речка не так непроходима, как полагали турки, оставив эту сторону без укреплений. Миних дает приказ отряду идти вправо, там начинают возводить батареи и в то же время влево везут бревна, доски. Русские навели двадцать семь мостов и проложили себе дорогу через болота, очутились при подошве возвышения, на котором располагался турецкий стан. Турки обратились в бегство. Победа была полная и неслыханная, так как это была первая битва русских с турками в открытом поле. Победитель двинулся скорым маршем к Хотину, который достался русским с превосходными укреплениями и орудиями.

Австрийские войска терпели поражения за поражениями. Франция и вся Европа смотрели с завистью на возвышение России. По соображениям Миниха, Россия могла еще вести войну одна, но не так решили наверху. Миних получил предписание вывести войско в пределы российских владений. Коварные друзья и тайные недруги могли уразуметь, что у руководящих судьбою России нет политической проницательности, что при самых блестящих успехах русского войска русское государство всегда может остаться в проигрыше».

РУССКИЕ И ИНОЗЕМЦЫ В РОССИИ

Академик С. М. Соловьев о русских и иностранцах в России

В «Истории России с древнейших времен» великий русский историк С. М. Соловьев обращал внимание на три фактора в истории нашего Отечества: первый, субъективный, но в условиях самодержавия очень мощный, – позиция императрицы Анны Иоанновны, второй – позиция и роль поддерживающих самодержицу иностранцев, как уже осевших при русском дворе, так и приехавших с новой императрицей, и, наконец, третий – оппозиция русского сановного дворянства, потерпевшего поражение из-за отсутствия должной организованности.

Соловьев писал: «Неприятно было положение Анны при великом дяде; еще неприятнее при Екатерине I и Петре II. Чаша унижения была выпита до дна, а натура была жесткая, гордая, властолюбивая, чувствительная к унижению. Выбрали в императрицы, когда уже Анне было 37 лет; но князь Василий Лукич Долгоруков привез ограничительные пункты. Наконец она – самодержавная императрица; наконец-то можно пожить, но уже молодость прошла, оставив много горечи на сердце; да и дадут ли спокойно пользоваться властью? Выбрали с ограничением; ограничительные пункты разорваны, но остались недовольные, и недовольны сильные и знатные люди; при первом неудовольствии к ним пристанут и другие и начнут смотреть в другую сторону: в Голштинии соперник опасный – родной внук Петра Великого! Надобно смотреть зорко и жить в постоянном страхе, а подозрительность и страх – это такие чувства, которые не умягчают душу. Русское знатное шляхетство подозрительно; правда, оно было против верховников, но оно сочиняло разные проекты государственного устройства и 25 февраля просило свободы просмотреть эти проекты и составить один наиболее удовлетворительный; только энергическое движение гвардии заставило поспешить с восстановлением самодержавия. Надобно сосредоточить всю власть в руках людей вполне преданных, которых интересы неразрывно связаны с интересами Анны, которым грозила и постоянно грозит беда, если власть перейдет в руки русской знати. Эти люди – иностранцы.

Самый приближенный человек, фаворит, был иностранец низкого происхождения. Анна и Бирон понимали очень хорошо, что русские люди, и прежде всего русская знать, не могли сносить этого спокойно; Анна и Бирон чувствовали, что есть оскорбленные, и, естественно, оскорбители питали неприязнь к оскорбленным. Естественно было окружить себя людьми, которые не могли быть оскорблены иноземством фаворита; таков был Остерман, умнейший и опытнейший государственный человек в делах внешних и внутренних, которого сами русские признавали необходимым; таков был неразлучный друг Остермана Левенвольде, генерал-фельдцейгмейстер Миних, военный талант первоклассный. Таким образом, опираясь на Остермана в делах внутренних и в делах внешней политики, на Миниха – в делах военных, на Левенвольде – при дворе, можно быть покойну. Можно ласкать и русских, людей неопасных, без претензий: таков князь Алексей Михайлович Черкасский, знатный человек и первый богач, но не опасный по личным средствам, способный удовольствоваться одним почетом; Салтыковы – родственники императрицы; великий канцлер граф Головкин и в молодости не отличался беспокойным характером: его можно держать в большом почете как развалину славного царствования великого дяди; очень беспокоен зять его Ягужинский, но с одним человеком можно справиться.

Уже в мае 1730 года иностранные министры замечают, что Бирон и Левенвольде управляют императрицею как хотят, и русские ненавидят этих немцев, но сзади их стоит Остерман и управляет империею. Против неудовольствия надобно принять меры. Надобно увеличить число гвардейских полков. Выбрано было 2000 человек для составления нового гвардейского полка, который назван Измайловским, – по имени села Измайлова, любимого подмосковного пребывания императрицы. Императрица сама назначила графа Карла Густава Левенвольде полковником нового полка и поручила ему набрать остальных офицеров «из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев, и прочих наций иноземцев, и из русских». Шотландец Кейт, перешедший из испанской службы в русскую, назначен был подполковником Измайловского полка.

Сила немцев упрочена, потому что у них есть вожди – Остерман, Миних».

Истинное значение иностранцев для России

Вопреки широко распространенному стереотипу о тлетворном влиянии иноземцев в государственном аппарате, в армии и флоте, науке и культуре, Е. В. Анисимов опровергает эту концепцию. Он пишет: «В литературе есть известная тенденция принизить значение Бирона как государственного деятеля, представить его либо человеком устраненным от управления, либо мало что понимавшим в делах. И то и другое неверно. И во внешней, и во внутренней политике влияние Бирона было огромным. В той системе власти, которая сложилась при Анне, без Бирона – ее доверенного лица, человека властолюбивого – вообще не принималось ни одного важного решения. В своих письмах временщик постоянно жалуется на загруженность делами, но при этом показывает себя как человек весьма осторожный, стремящийся не выпячивать свою роль в управлении, остаться в тени.

Итак, первый стереотип: «бироновщина» – засилье иностранцев, преимущественно немцев. Многим памятна эффектная, но, к сожалению, весьма легковесная фраза В. О. Ключевского, что при Анне «немцы посыпались в Россию точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забрались во все доходные места в управлении». Между тем немцы «посыпались» в Россию задолго до царствования Анны, и их количество никогда не было устрашающим для русского народа».

Действительно, иностранцы приезжали в Россию с давних пор. Иногда они оставались здесь на долгие годы, а то и на всю жизнь.

В XVIII веке в Петербургскую академию наук и художеств прибыли и надолго в ней обосновались многие иноземцы. Четыре первых президента академии были немцами. Это Л. Л. Блюментрост (1725-1733), Г. К. фон Кайзерлинг (1733-1734), И. А. Корф (1734-1740), К. фон Бреверн (1740-1741).

Лаврентий Блюментрост, лейб-медик Петра I, в конце жизни был назначен первым куратором Московского университета; его преемник Герман Карл фон Кайзерлинг за короткое время упорядочил деятельность академии, добился дотаций в 30 тысяч рублей, а затем проявил себя как прекрасный дипломат, занимавший посты российского посла в Варшаве и Вене. Барон Иоганн Альбрехт Корф, хотя и выдвинулся благодаря тому, что служил Анне Иоанновне еще в Митаве, все же не был случайным человеком на посту президента, ибо, по общему признанию, почитался интеллектуалом и эрудитом. Следующий президент, Карл фон Бреверн, был одним из лучших российских дипломатов и имел не меньшее влияние на внешнеполитические дела, чем любой из кабинет-министров.

С самого начала в академию были приглашены из-за границы одиннадцать профессоров. И среди них были такие светила европейской науки, как братья Николай и Даниил Бернулли – швейцарские естествоиспытатели и математики, немецкий натуралист Иоганн Георг Гмелин, отказавшийся от заведования кафедрой химии в пользу М. В. Ломоносова, видный историк Герард Фридрих Миллер, соз-давший фундаментальный труд «История Сибири», написанный на основе большого числа архивных документов, полученных им в результате многолетних экспедиций по Сибири.

Академиками были: гравер и искусствовед немец Якоб Штелин, астроном и географ француз Николя Делиль, его брат Луи, участвовавший во Второй академической экспедиции на Камчатку. В этой экспедиции он и погиб. Погиб и ее руководитель – датчанин, командор Беринг, оказавшись в результате кораблекрушения на необитаемых Командорских островах.

Выдающимися архитекторами Доменико Трезини и Бартоломео Растрелли были созданы многочисленные дворцы, дома и церкви Петербурга и Москвы.

Е. В. Анисимов приводит любопытные сведения о количестве офицеров и генералов – русских и иноземцах: «Именно при Анне, по инициативе немца Миниха, было устранено болезненное для русских офицеров различие в жалованье: они стали получать столько же, сколько иностранцы, а не в два раза меньше, как было при Петре I. Сохранилось немало постановлений правительства о недопущении особых привилегий для иностранных специалистов, поступивших в русскую службу. Сохранились ведомости о составе офицерства накануне „бироновщины“ и в ее разгар. Согласно ведомостям 1728 года, в полевой армии служил 71 генерал, из них иностранцев было 41, или 58 %. К 1738 году доля иностранцев-генералов даже понизилась: из 61 генерала их было 31, то есть в абсолютном исчислении даже меньше, чем до „бироновщины“. Если же считать иностранцев-генералов вместе со штаб-офицерами (включая майоров), то в 1729 году в армии генералов и штаб-офицеров было 371, иностранцев из них – 125, или 34 %. В 1738 году генералов и штаб-офицеров было 515, а иностранцев из них – 192, или 37,3 %. Этого явно недостаточно, чтобы говорить об усилении чужеземного влияния в русской армии во времена Бирона, хотя численность иностранцев в армии, особенно в заново созданном Измайловском полку, и была достаточно высока.

Любопытная ситуация сложилась и на флоте. В 1725 году были определены к летней кампании командиры 12 линейных кораблей и 2 фрегатов. Из русских капитаном был лишь командир фрегата Лодыженский, все остальные – иноземцы: англичане, датчане, голландцы и т. д. Летом же 1741 года была выставлена эскадра в 14 кораблей и 6 фрегатов. Из 20 капитанов было 13 русских! Итак, «бироновщина» вроде бы не только не нанесла ущерба русской морской гордости, но способствовала еще ее усилению. Впрочем, власть не впрямую зависит от численности той или иной национальной группы в составе армии, флота или гражданской службы».

Разумеется, Бирон, Миних, Остерман, братья Левенвольде оказались в ближайшем окружении императрицы не только потому, что все они были немцами. Они стали опорой Анны Иоанновны прежде всего потому, что были принципиальными врагами «верховников», как, впрочем, и их русские единомышленники – канцлер Головкин, начальник Тайной канцелярии Ушаков, кабинет-министры Волынский, Ягужинский и Черкасский.

ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА 30-40-Х ГОДОВ XVIII ВЕКА

Блеск и нищета империи

И все же общее положение империи оставалось тяжелым. Войны уносили много сил и средств, а денег в казне почти не было. Ежегодные рекрутские наборы плохо помогали увеличению армии, потому что каждый восьмой солдат был в бегах, а каждый третий болел. В 1732 году не было собрано налогов на пятнадцать миллионов рублей золотом, и по городам и весям были разосланы для сбора недоимок воинские команды. Еще больше команд было занято войной с преступниками – разбои и грабежи выросли невероятно. Сотни нищих и бродяг ходили по Москве, пока не стали их ловить и отдавать в солдаты, матросы и просто на каторжные работы. Только один отряд подполковника Реткина в 1736 году выловил 825 воров, а всего за десять лет царствования Анны Иоанновны были сосланы и казнены около сорока тысяч человек.

В 1734 и 1735 годах был сильный голод из-за хлебного недорода. И тогда же в Москве случился один из самых страшных пожаров – практически сгорел весь город, в том числе и Кремль. В огне погибли более двух с половиной тысяч домов, сто две церкви, одиннадцать монастырей, семнадцать богаделен, четыре дворца. Пожар довершился повальным грабежом домов, оставшихся целыми.

А на фоне этого апокалипсиса по-прежнему пышно расцветала роскошь императорских балов, фейерверков, празднества, маскарадов.

«Золотое дно» Шемберга

В 1719 году Петр I учредил Берг-коллегию, которая руководила горнорудной промышленностью России. Берг-коллегия существовала в 1719-1731, 1742-1783 и 1797-1807 годах.

В годы правления Анны Иоанновны Берг-коллегии не существовало, а действовал Генерал-берг-директориум, который руководил заводами и рудниками, занимался лабораторной экспертизой руд, отводом мест под рудники и заводы, рассмотрением споров между промышленниками, взысканием с них налогов и обязательных поставок железа и меди, припиской к заводам государственных крестьян, выдачей разрешений на покупку крепостных крестьян для работы на заводах и в рудниках, подавлением бунтов «работных людей» в горнорудной промышленности, защитой предпринимателей от произвола местных властей, передачей казенных заводов частным лицам и приемом в казну частных заводов. Он занимался также управлением казенными заводами и организацией сбыта их продукции, И все это было передано в руки А. К. Шемберга, носившего чин генерал-берг-директора и руководившего разрешением всех вышеуказанных проблем горнорудной промышленности. Столь широкие полномочия были подлинным «золотым дном» для Шемберга и Бирона, и конечно же, они извлекали из этого свой «профит».

Берг-регламент

Для разрешения споров, возникших вокруг ведомства Шемберга потребовалось вмешательство императрицы. За ее подписью был издан Берг-регламент, существенно дополнявший петровскую Берг-привилегию 1719 года. Главное значение Берг-регламента состояло в том, что была объявлена «горная свобода», то есть право разрабатывать ископаемые тому, кто их обнаружил. Берг-регламент повысил налог с пуда произведенного металла с 1 копейки до 1,5, но зато отныне промышленник не был обязан сдавать всю медь в казну, а имел право оставлять себе для свободной продажи одну треть добытого металла. Отныне частные заводовладельцы могли беспрепятственно приписывать к своим предприятиям государственных крестьян. Берг-регламент освобождал заводчиков от пошлин на доставляемые заводам промышленные и продовольственные товары.

Разумеется, что Берг-регламент готовил Шемберг, а на подпись Анне Иоанновне представил его Бирон. Вот как оценивает события Е. В. Анисимов: «Утвержденный Анной Берг-регламент открыл путь к приватизации казенной промышленности, и первым, кто по нему устремился, был сам Шемберг. Гарантии его платежеспособности и честности дал Бирон. Шемберг как „начинающий“ предприниматель получил большие льготы и субсидии от государства, и утверждать, что дружба Бирона с Шембергом была бескорыстна, – лицемерие. Махинации Шемберга продолжались недолго; Елизавета Петровна лишила его и власти, и имущества. И дело состояло не в том, что он был приятель Бирона и вор, а в том, что на его заводы стали поглядывать люди из новой – уже чисто русской – камарильи, окружавшей трон дочери Петра I».

Вечная проблема недоимок

Е. В. Анисимов пишет и еще об одной неразрешимой российской проблеме – сборе недоимок: «Читая у Ключевского о том, что во времена „бироновщины“ „источники казенного дохода были крайне истощены“, что „при разгульном дворе… вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа“ и что, наконец, „на многочисленные недоимки так и разбежались глаза у Бирона“, невольно задаешь себе вопрос: не слишком ли заострил национальный вопрос великий русский историк? Только ли при Бироне были так истощены источники казенного дохода, только ли ненавистные патриотам немецкие временщики руками русских солдат и офицеров нещадно выколачивали недоимки?»

А вопрос недоимок был вовсе не национальным, а социальным. Разоренное бесчисленными поборами и повинностями со стороны и собственных господ, и государства крестьянское хозяйство все более нищало. На протяжении всего XVIII века, независимо от того, какое по национальному составу правительство осуществляло сбор недоимок, механизм его был одним и тем же: в деревни шли воинские команды, недоимщиков ставили «на правеж» – секли розгами, били батогами, заковывали в кандалы, а наиболее злостных должников гнали в тюрьму или ссылали в Сибирь.

В 1732 году доходы государства равнялись шести миллионам рублей, а недоимки за последние пять лет превышали семь миллионов. На что было содержать армию и государственный аппарат?

Тайная канцелярия в 1730-1740-х годах

В русской исторической литературе утвердилась точка зрения, что в годы «бироновщины» масштабы репрессий были почти такими же, как при Петре I, а их жестокость напоминала времена Ивана Грозного. А вместе с тем история политического сыска XVIII века говорит о том, что с приходом Анны к власти масштабы репрессивной работы сыскного ведомства не возросли, личный состав Тайной канцелярии не увеличился (15-20 человек и около 150 солдат, охранявших примерно 250-300 колодников). Число арестованных по политическим мотивам за десять лет царствования Анны не превышало 10 тысяч человек, из них в Сибирь отправлено не более тысячи. Данные описи дел Тайной канцелярии позволили Т. В. Черниковой сделать вывод, что количество политических дел не превышало во времена Анны 2 тысяч, тогда как в первое десятилетие царствования Елизаветы было заведено 2478, а во второе – 2413 таких дел. Так что не может идти речи о массовых репрессиях недовольных во времена «бироновщины».

Внешняя политика в 1730-1740-х годах

И вновь воспользуемся статьей Е. В. Анисимова «Анна Иоанновна»: «Внешняя политика России в царствование Анны не претерпела существенных перемен по сравнению с петровским периодом и не была отступлением от принципов царя-преобразователя. В 1726 году благодаря усилиям Остермана Россия заключила союзный договор с Австрией. Ось Петербург – Вена придала особую устойчивость политике России. В основе союза лежала общность имперских интересов на юге – в борьбе со слабеющей Османской империей за Причерно-

морье и Балканы, а также в борьбе за сферы влияния в Польше и в Германии. Так было нащупано главное направление внешней политики России, которое ее правительства – будь то правительство русской Анны Иоанновны или немки Екатерины II – успешно разрабатывали весь XVIII век.

Но именно в 30-е его годы Россия, начав интервенцию в Польшу (после смерти Августа II в 1733 году), как никогда близко подошла к вопросу о разделах Речи Посполитой. Австрия в этой войне, названной «войной за польское наследство» (1733-1735), действовала синхронно с Россией и тоже направила свои войска в Польшу. Изгнание неугодного союзникам кандидата на польский трон Станислава Лещинского и воцарение короля Августа III было достигнуто совместными усилиями, а активные карательные действия против всех противников России показали, что ждет Речь Посполитую в недалеком будущем».

Все это ясно показывало, что политика в отношении Польши и Турции становится традиционной и направлена на предельно возможное ослабление или даже полную ликвидацию обоих государств. В отношении Польши эта политика была доведена до конца через шестьдесят лет, когда Екатерина II завершила третий раздел Речи Посполитой, а в отношении Турции такая политика проводилась еще дольше – вплоть до Первой мировой войны.

КАЛЕЙДОСКОП ИЗ ВРЕМЕН АННЫ ИОАННОВНЫ

Русская культура в 30-40-х годах XVIII века

Театр и музыка

В основу этого раздела автором была положена статья Р. М. Байбуровой «Десятилетие Анны Иоанновны», опубликованная в журнале «Человек» (№ 6, за 1993 год).

В 1731 году в Петербург приехала первая итальянская музыкальная труппа, руководителем которой был итальянский композитор, органист и дирижер Джованни Альберто Риртори. До этого он был придворным капельмейстером польского короля в Варшаве и Дрездене. Ему принадлежали оперы «Неистовый Роланд» и «Дон Кихот», прославившие его имя в Европе.

В 1735 году на придворной сцене в Санкт-Петербурге была поставлена первая в истории России опера-сериа молодого неаполитанского композитора Франческо Арайя «Сила любви и ненависти».

В общей сложности Арайя прожил в Санкт-Петербурге двадцать лет, поставив в 1755 году и первую оперу по русскому либретто, в которой русские артисты пели на своем родном языке. Это либретто для оперы «Цефал и Прокрис» написал А. П. Сумароков. Очень непростой жанр оперы-сериа, что по-итальянски означает «серьезная опера», предполагал и серьезно подготовленных слушателей. Но таких в России еще не было, и потому у нас большим успехом пользовались музыкальные комедии и интеркомедии. Одновременно с Арайей приехала в Санкт-Петербург и балетная труппа Антонио Ринальди, а вскоре французский балетмейстер Жан Батист Ланде открыл первую в России балетную школу, ставшую позже Театральным училищем.

Певческое училище было открыто в украинском городе Глухове, славившемся своими хорами. В Глухове же родились и жили Д. С. Бортнянский и М. С. Березовский – первые русские композиторы.

Итоги культурной деятельности 30-40-х годов XVIII века

«Даже такой беглый обзор показывает, насколько содержательной была для России эпоха царствования Анны Иоанновны, когда оказалась востребованной и стала быстро развиваться именно культура, – заключает искус-

ствовед Р. М. Байбурова. – Высшее русское общество успешно справлялось с незнакомой до того ролью. Новая художественная среда, театр, опера, балет, инструментальная музыка, любительское музицирование, трезвые празднества, чтение, светские беседы входили в привычный обиход. Возникала если еще не потребность (но, кто знает?), то по крайней мере способность слушать, смотреть, воспринимать. А параллельно зарождалась почва, на которой начинали успешно прорастать свои собственные искусные мастера.

Как же воспринималось это десятилетие «изнутри»? Прислушаемся к оценкам непосредственных свидетелей аннинского царствования. Отмечая, что «правление императрицы Анны было строгое, а иногда и тираническое», князь М. Щербатов, обычно весьма критичный в своих суждениях, характеризовал его так: «Императрица Анна не имела блистательного разума, но имела сей здоровый рассудок, которой тщетной блистательности в разуме предпочтителен… Не имела жадности к славе, и потому новых узаконений и учреждений мало вымышляла, но старалась старое, утвержденное, в порядке содержать. Довольно для женщины прилежна к делам и любительница была порядку и благоустройства… любила приличное сану великолепие и порядок, и тако двор, который еще никакого учреждения не имел, был учрежден, умножены стали придворные чины, сребро и злато на всех придворных возблистало… экипажи придворные все могущее блистание того времени возымели. Итальянская опера была выписана, и спектакли начались – как оркестра, так и камерной музыки. При дворе учинились порядочные и многолюдные собрания, балы, торжества и маскарады».

Компанейский вал в Москве

Как и прежде, здесь будут представлены отдельные сюжеты, которые сделают более понятным все то, о чем говорилось прежде. А объединять их будет одно и то же время, когда происходили события, о которых в них говорится.

Огромный ущерб казне наносили корчемники, тайно привозившие водку в Москву и Петербург. В 1737 году Камер-коллегии было вменено в обязанность вместе с обер-полицмейстерами обеих столиц, не пропускать в Москву и Петербург ни одного корчемника, останавливая их повозки и обозы у городских застав. Такие заставы, охраняемые целыми воинскими командами, стояли вокруг Петербурга и на Ладожском озере, но большого успеха это не дало.

Винные откупы были чрезвычайно выгодны тем, кто ими занимался, и потому корчемники были злейшими врагами откупщиков, их самыми опасными конкурентами. Защита государственных интересов в деле получения доходов для казны полностью совпадала с личными интересами московских откупщиков, которые создали собственную компанию, начавшую на свои деньги строить Компанейский земляной вал, чтобы не допустить в Первопрестольную контрабандистов-корчемников.

После того как Камер-коллегия стала руководить борьбой с корчемниками, Компанейский вал стал основным защитным сооружением на пути водочных контрабандистов.

В 1742 году вал стал называться Камер-коллежским, и его длина превышала 37 километров, охватывая Пресню, Сущево, Преображенское, Семеновское, Лефортово, Симоново, Данилавку, Девичье поле и Дорогомилово.

Любая из дорог, ведших в Москву, возле Камер-коллежского вала проходила через заставу, охраняемую воинской командой. Каждая из застав носила имя или той местности, где она располагалась, или дороги, которая ею перекрывалась. Сначала застав было шестнадцать, затем – восемнадцать. Площади перед заставами долго не застраивались, а когда застроились, получили названия соответствующих застав. Так и по сей день в Москве сохранились названия: Бутырская, Дорогомиловская, Рогожская, Серпуховская, Калужская, Сокольническая, Тверская, остальные получили новые названия.

Ледяной дом

В годы царствования Анны Иоанновны произошел памятный на многие времена знаменитый эпизод, связанный со строительством Ледяного дома, что было описано потом в разных рассказах и повестях.

Князь Михаил Алексеевич Голицын (1697-1775), прозванный Квасником, в юности был любимцем Петра I и по его воле поехал учиться во Францию, в парижский университет – знаменитую Сорбонну. Потом Голицын переехал в Италию и там принял католичество.

Анна Иоанновна, вступив на престол и разогнав Верховный тайный совет, отправила многих родственников Голицына в ссылку, а князя-католика велела привезти в Петербург. И здесь, в наказание за измену вере, обратила в шута, а затем велела женить его на калмычке Евдокии Ивановне Бужениновой. Для их-то свадьбы и был построен на льду замерзшей Невы Ледяной дом. Он был выложен из плит чистого льда, облитых затем для крепости водой. Дом имел 6 метров в высоту, 16 метров в длину и 5 метров в ширину, был украшен ледяными статуями, фонарями и часами. Перед ним были изваяны ледяные дельфины, слон, 8 пушек и мортир. Все убранство двух больших комнат также было сделано изо льда.

В стороне была построена ледяная баня, обогревавшаяся горящей соломой.

Для празднества из всех губерний России были присланы инородцы, которые вместе с придворными составили свадебный кортеж в триста персон и ехали к Ледяному дому на оленях, верблюдах, свиньях, козах, собаках, с музыкой и песнями. А затем была свадьба, и поэт Тредиаковский читал свои стихи.

Русские шуты первой половины XVIII века

А теперь, уважаемые читатели, позвольте представить вам четырех знаменитых шутов, живших при дворе Анны Иоанновны. Это Иван Алексеевич Балакирев, самый старший из всех, пребывавший в роли «дурака» еще при Петре I, и его младшие товарищи – Тимофей Кульковский, Адам Педрилло и д’Акоста.

Иван Балакирев

Плеяда русских шутов, о которых сохранились письменные свидетельства и остроты которых зафиксированы на бумаге, начинается с Ивана Алексеевича Балакирева (1699-1763), оставившего после себя множество остроумных сентенций, анекдотов и «крылатых» выражений. Балакирев принадлежал к старинному дворянскому роду и шестнадцати лет был определен в Преображенский полк. Двадцати лет он попал в ездовые к Екатерине I и оказался замешанным в деле ее камергера Виллима Монса, обвиненного во взяточничестве в особо крупных размерах и казненного 16 ноября 1724 года. Молва же приписывала Монсу также и любовную связь с царицей Екатериной. По делу Монса Балакирев был сослан на три года в крепость Рогервик, а после смерти Петра I в 1725 году возвращен в Петербург и принят ко двору. Анна Иоанновна, вступив в 1730 году на престол, вскоре сделала остроумного и веселого, весьма резкого на язык Балакирева штатным придворным шутом.

После смерти Балакирева было выпущено более семидесяти изданий анекдотов, ему приписываемых, однако далеко не все из них были плодом его собственного творчества и воображения, а явились заимствованиями из заграничных сборников анекдотов и каламбуров.

Дурак и умники

– Как ты, дурак, во дворец попал? – спросил один чванливый сановник у Балакирева.

– Да все через вас, умников, перелезал, – ответил тот.

Балакирев о Петербурге

…Однажды Петр I, желая знать мнение о новой столице – Петербурге – обратился к Балакиреву, которого почитал человеком прямым, правдивым и умным, с вопросом, что говорят в народе о новом городе.

Ответ Балакирева, возможно, передававший уже услышанное им в среде простолюдинов, был таков:

– С одной стороны – море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох!

Стряпчий и тележное колесо

– А что, Алексеич, – спросил как-то Петра Балакирев, – какое сходство меж стряпчим из приказа и тележным колесом?

– Да ты, брат, заврался, какое ж может быть между ними сходство? – ответил Петр.

– Есть, Алексеич, не спорь: и того и другого надобно чаще смазывать, а то, если не подмажешь, то и не поедешь, – отвечал Балакирев.

Тимофей Кульковский

Шутом Анны Иоанновны и Бирона был и Тимофей Кульковский – небогатый торговец с Украины, некоторое время прослуживший в армии. Бирону понравился остроумный и расторопный прапорщик, и он предложил Кульковскому стать шутом. Кульковский согласился.

Кульковский и воры

До того как оказаться при дворе герцога Бирона, Кульковский был очень беден. Однажды он проснулся среди ночи от какого-то шума и увидел, что в его убогое жилище забрались воры. Позевывая и усмехаясь, Кульковский сказал:

– Не знаю, братцы, что вы можете отыскать здесь впотьмах, когда я сам и днем-то здесь ничего найти не могу.

Почему среди российских судей нет женщин

По законам Российской империи, после того как появилась должность судьи, на нее мог избираться только мужчина, причем не моложе сорока лет. Когда однажды некая дама спросила Кульковского, почему среди судей нет ни одной женщины, шут ответил:

– Потому, сударыня, что ни одной даме нет у нас сорока лет от роду.

Шут и герцог

Однажды Бирон спросил Кульковского:

– Что думают обо мне россияне?

– Вас, ваша светлость, одни считают Богом, другие – сатаной, но никто не считает человеком.

Ответ лекарю

В застолье у одного из придворных возник спор о лекарях и медицине.

– Я сам лекарь, – сказал один из гостей, – и, не защищая себя, скажу: на меня никто не пожалуется.

– Из ваших больных, наверное, никто не остался в живых и жаловаться некому, – парировал Кульковский.

Адам Педрилло

Еще одним знаменитым шутом императрицы Анны Иоанновны был итальянец Адам Педрилло, сын скульптора. В юности попал он в канцелярию герцога Бирона и за свое остроумие и находчивость согласился быть шутом императрицы.

Вот некоторые из его экспромтов.

Как поднять в цене упавшие акции?

…Когда однажды сильно понизилась цена акций и ценных государственных бумаг, один из их владельцев спросил Педрилло, каким образом можно поднять их в цене? Педрилло ответил:

– Прикажите вашим детям или внукам сделать из них воздушного змея.

Завуалированная критика банальностей

Молодой человек, претендовавший на звание драматурга, читал Педрилло свою комедию. Очень часто при чтении Педрилло снимал колпак и кланялся.

– Что это значит? – спросил его драматург.

– Я кланяюсь, как только вижу в вашей комедии старого знакомого.

Хвастовство родословной

Австрийский посол при русском дворе – граф Вратислав – очень любил хвастаться своей родословной. Заметив это, Педрилло сказал графу в присутствии множества придворных:

– Тот, кто хвалится только одними предками, уподобляет себя картофелю, у которого все лучшее погребено в земле.

Отповедь лжецу

В одной компании толковали о привидениях. Умный Педрилло совершенно ни в какие привидения не верил и считал любые рассказы о них чистейшим шарлатанством.

Однако нашелся в компании придворный, утверждавший, что ему дважды приходилось видеть в лунном свете человека без головы.

– Я убежден, что тот человек без головы был просто вашей тенью, господин гоф-юнкер, – заметил Педрилло.

Д’Акоста

О четвертом шуте Анны Иоанновны и Бирона ничего не известно, кроме его имени, – д’Акоста. Однако и от него осталось немало остроумных пассажей, четыре из которых и предлагаются вашему вниманию.

На войне, как на войне

Жена д’Акосты была необычайно сварлива, но он все же прожил с ней всю жизнь. Когда наступила пора праздновать серебряную свадьбу, друзья стали намекать шуту, что пора бы ему отметить этот четвертьвековой юбилей.

– Погодите, друзья, еще пять лет – и мы будем отмечать годовщину тридцатилетней войны, – отвечал д’Акоста.

Любвеобильный супруг-библиоман

Д’Акоста очень любил читать книги. Жена его сказала как-то:

– Ах, друг мой, как желала бы я сама сделаться книгой, чтоб стать предметом твоей страсти!

– В таком случае, – ответил ей муж, – я хотел бы иметь тебя календарем, который можно менять ежегодно.

На всякий случай

…Д’Акоста в церкви поставил две свечи. Одну перед образом Михаила-архангела, а другую, ошибочно, перед демоном, изображенным в ногах у архангела.

Дьячок, заметив это, сказал:

– Что вы делаете, сударь?! Ведь вторую свечку вы поставили дьяволу!

– Не лезь, не твое дело, – ответил д’Акоста, – не худо иметь друзей и в раю, и в аду. Не знаем ведь, где будем.

БРАУНШВЕЙГСКАЯ ФАМИЛИЯ

Под таким названием вошли в историю члены семьи правительницы Российской империи при малолетнем сыне Иване VI Антоновиче Анны Леопольдовны и ее мужа – принца Антона Ульриха Брауншвейгского. Анна Леопольдовна была правительницей России один год и две недели – с 9 ноября 1740 года по 25 ноября 1741 года. Столько же находился у власти и ее муж – герцог Брауншвейг-Беверн-Люксенбургский.

В Брауншвейгскую фамилию входили, разумеется, и их дети – сыновья и дочери, со смертью которых пресеклась Брауншвейгская династическая ветвь российского императорского дома, ибо все дети Анны Леопольдовны и Антона Ульриха оказались бездетными.

Автор предлагает вашему вниманию две биографии – правительницы и герцога. Этим биографиям посвящены две статьи, хорошо дополняющие друг друга.

Первая статья называется «Анна Леопольдовна», она помещена в рубрике «Исторические портреты» в журнале «Вопросы истории» (№ 6 за 1997 год). Ее автор – московский историк Игорь Курукин. Вторая статья посвящена мужу Анны Леопольдовны – герцогу Брауншвейгскому – и называется «Антон Ульрих – персона известная?» Она опубликована в журнале «Родина» (№ 9 за 1995 год). Статья принадлежит перу Санкт-Петербургского историка Леонида Левина. Она основана на большом количестве заграничных архивных материалов, которые раньше не были известны нашим отечественным историкам. Несколько небольших фрагментов будут представлены на страницах этой книги. Обе статьи – своеобразный диалог двух авторов о судьбах представителей Брауншзейгской фамилии. Для воссоздания полной картины событий будут использованы и материалы автора данной книги, рассказывающие о персонах и сюжетах, оставшихся вне поля зрения И. Курукина и Л. Левина.

Елизавета Христина – будущая Анна

Императрица Анна 5 октября 1740 года слегла, страдая сразу воспалением костей, цингой, подагрой и каменной болезнью в почках. Главная проблема, занимавшая ее во время болезни, была проблема престолонаследия.

Из-за острой и стойкой неприязни к цесаревне Елизавете Петровне умирающая считала единственной наследницей российского трона родную племянницу Анну Леопольдовну – дочь своей родной сестры Екатерины Ивановны и герцога Карла Леопольда Мекленбург-Шверинского. Екатерина Ивановна – дочь царя Ивана Алексеевича и родная племянница Петра I – была выдана замуж, когда ей исполнилось двадцать четыре года. Мы встречались с ней весной 1716 года. Екатерина Ивановна только-только приехала в Шверин, как к ней пожаловал ее дядюшка Петр Алексеевич и совершенно бесцеремонно утащил ее на глазах молодого мужа в спальню. И этот эпизод, и некоторые другие пассажи такого же свойства не могли способствовать любви Карла Леопольда к Екатерине Ивановне. К тому же герцог был мелочен, сварлив и деспотичен, а Екатерина Ивановна – вольнолюбива, независима и горда своим царским происхождением. На первых порах жизнь супругов перемежалась ссорами и примирениями и полтора-два года была кое-как терпима.

7 декабря 1718 года у них родилась дочь, которую крестили по протестанскому обряду и нарекли Елизаветой Христиной. После ее рождения семейная жизнь Карла Леопольда и Екатерины Ивановны вконец разладилась, и после трех лет мучений Екатерина Ивановна забрала с собой трехлетнюю дочь и уехала в Россию. Петр встретил ее неприветливо, и Екатерина Ивановна поселилась у своей матери, пятидесятишестилетней вдовы царя Ивана Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой.

И Екатерина Ивановна, и Прасковья Федоровна были необразованны, суеверны, почитали за грех чтение богопротивных, еретических, нецерковных книг, и потому маленькую Елизавету Христину обучили только православному катехизису и началам богословия, тем более что она должна была переменить религию и креститься еще раз – по православному обряду.

Так дело шло до восшествия на престол ее родной тетки, бездетной Анны Иоанновны, которая сохраняла старый, полувековой, но все еще непреодолимый антагонизм между Милославскими и Нарышкиными, и, будучи сама по матери Милославской, хотела сохранить трон за своей кровной родней, отказывая в этом родственникам Нарышкиных. Поэтому, вступив на престол, Анна Иоанновна приблизила к себе единственную племянницу и стала подготавливать ее к наследованию престола. В православии ее наставником был Феофан Прокопович – образованнейший богослов, один из высших иерархов русской церкви, автор «Истории об избрании и восшествии на престол государыни Анны Иоанновны», которую он считал продолжательницей дела Петра Великого, чьим непоколебимым сторонником был до конца своих дней. Елизавета Христина выучила немецкий и французский языки, пристрастилась к чтению светских книг, но дальше дело не пошло – девочка плохо усваивала и географию, и арифметику, и историю.

Выгодный жених – герцог Брауншвейгский

Когда встал вопрос о замужестве, поиском жениха занялся Левенвольде и вскоре представил две кандидатуры – Бранбургского маркграфа Карла и Брауншвейг-Беверн-Люнебургского принца Антона Ульриха. Из политических соображений Карл был отвегнут, ибо за ним стояла Пруссия, сближение с которой было нежелательно, а за Антоном Ульрихом стояла Австрия, так как он доводился племянником австрийскому императору Карлу VI, что оказывалось намного предпочтительней. Выбор был сделан в пользу Австрии, и 28 января 1733 года Антон Ульрих приехал в Россию. 12 мая того же года жених присутствовал при крещении невесты по православному обряду, когда Елизавета Христина получила имя Анны Леопольдовны, разумеется, в честь ее крестной матери императрицы Анны.

Однако со свадьбой не торопились из-за совершенно очевидной холодности и даже враждебности Анны Леопольдовны к навязанному ей жениху. Сторонники принцессы объясняли это юностью невесты – ей шел всего лишь пятнадцатый год – и на этом основании решили отложить свадьбу до ее совершеннолетия. Но дело было не в возрасте, а во вкусах невесты – Антон Ульрих был низкого роста, хрупок и женоподобен, сильно заикался, а его мягкость и податливость воспринимались как бесхарактерность и трусость.

Решение было разумным, потому что и жених был еще молод, ему сравнялось только восемнадцать. Императрица считала, что со временем все образуется и жених с невестой привыкнут друг к другу. А пока решено было отдать принца в военную службу. Здесь оказалось, что он и расторопен, и смел, и любим своими солдатами.

Первые шаги Антона Ульриха в России

Л. Левин, являющийся сегодня лучшим знатоком биографии Антона Ульриха, посвятивший изучению судьбы Брауншвейгской фамилии несколько лет и издавший в Германии и в России две солидные научные монографии, так описывал первые шаги своего героя в Санкт-Петербурге: «На следующий после приезда день принц был представлен Анне Иоанновне, праздновавшей свои именины. По описанию британского резидента Клавдия Рондо, он оказался на удивление миниатюрным юношей, выглядевшим гораздо моложе своих лет. Рондо получил от своего правительства инструкцию всячески мешать предстоящему браку и доносить обо всех самых мелких подробностях жизни принца. Императрица приняла Антона Ульриха очень ласково, отвела ему прекрасный дом вблизи дворца, приказала камер-юнкеру Трейдену (зятю Бирона) состоять при нем. Обед ему готовили царские повара, для выездов он пользовался дворцовой конюшней. Вскоре „маленький“ принц был принят на русскую службу в чине полковника и назначен командиром вновь формируемого полка тяжелой кавалерии, названного в его честь Бевернским кирасирским.

Английский посол Рондо докладывал, что «старался в общих разговорах разочаровать здешних министров по поводу брака», упирая на то, что принц мал ростом и природный русский был бы лучше иноземца. Тем не менее он не скрыл от своего правительства, что по человечески принц ему симпатичен. Зато принцессе Антон Ульрих сразу не понравился. Впрочем, ей было всего четырнадцать, и со свадьбой не торопились. «А в России дело отложенное, – пояснял Рондо, – может очень измениться». Кажется, не понравился он (по словам французского посла) и матери предполагаемой невесты – герцогине мекленбургской Екатерине Ивановне, давно уже сбежавшей от взбалмошного супруга в Россию. Она отметила «бойкий ум» принца, но разглядела его «плохие ноги… слабый темперамент и сложение». При дворе поползли слухи, что и лейб-медик императрицы обеспокоен слабостью принца. Поговаривали, что он к тому же страдает унаследованной от матери падучей болезнью, которую, по словам британского посла, русские не терпят. А дипкорпус Петербурга сразу же отметил неопытность принца в части протокола – он не известил послов о своем прибытии, и они долго не могли ему представиться».

Мал, да удал

Получив под команду кирасирский полк, Антон Ульрих сразу же показал себя человеком энергичным, скромным, заботящимся о своих подопечных, искренне желающим познать все тонкости военного дела. В 1737 году он, поступив под команду фельдмаршала Миниха, принял участие в войне с Турцией, однако на театр военных действий отправился не во главе своего полка, считая, что его знаний военного дела недостаточно, чтобы командовать сотнями солдат и офицеров, а пошел обычным волонтером, с небольшой свитой, какая подобала ему как принцу.

Антон Ульрих отправился на театр боевых действий в марте 1737 года, с армией фельдмаршала Миниха пошел к турецкой крепости Очакову. По свидетельству участника штурма, «фельдмаршал, видя что дело идет худо, схватил знамя и подошел к самому рву. Ни один человек не следовал за ним, кроме принца и его свиты. Мне кажется, Миних хотел, чтобы его застрелили, – в таком отчаянии был он!» Действительно, момент был критический, под принцем еще раньше убили лошадь, кафтан его был прострелен, его адъютант и паж ранены, другой паж убит. Казалось, еще немного – и атака захлебнется. Но вспыхнувший в крепости пожар и взрывы пороховых погребов вынудили осажденных сдаться. Это случилось 2 июля 1737 года.

Миних доложил императрице о личной храбрости принца, представив его к чину генерал-майора. Фельдмаршал особо отметил, что принц весь поход провел в седле, и в мартовские морозы, и в июльскую жару, «как старому солдату надлежит, всегда будучи верхом, и в коляске… с начала кампании никогда не был». В октябре принц вернулся в Петербург. Через полгода он снова в боевом седле. На этот раз Миних намеревался разбить турок в Бессарабии, но план не удался. Переправиться за Днестр русские не смогли, продовольствия и фуража не хватало, противник нападал со всех сторон, но в генеральное сражение не ввязывался. Антон Ульрих командовал сводным отрядом из трех полков. 23 июля, обнаружив неприятеля у реки Билочь, Миних развернул несколько дивизий и полевую артиллерию, прикрывать которую на правом фланге было поручено полкам принца. Именно сюда пришелся главный удар турок. Но «гордый неприятель [был] вскоре с великой конфузней врозь разбит и так, яко мякина, от ветра развеян». Через неделю при переправе армии через Билочь турки неоднократно атаковали ее арьергард. Для прикрытия Миних направил пехотные полки под командой принца, заставившие неприятеля отступить.

И хотя поход на Днестр оказался безуспешным, но для Антона Ульриха был он удачным: армия узнала о его бесстрашии и военном мастерстве, за которые он по возвращении в Санкт-Петербург был награжден орденом Андрея Первозванного.

Обручение, свадьба и рождение Ивана VI Антоновича

Через шесть лет после приезда герцога в Россию Анна Иоанновна настояла, чтобы Антон Ульрих и ее племянница были обручены. К лету 1739 года, как писал Миних, принц «в лице своем от трудов, к его авантажу касающихся, таков стал, что тем, как его до сего знали, познать трудно».

2 июля 1739 года состоялось обручение. Леди Рондо замечала, что оно было пышно обставлено.

В присутствии всей знати и дипломатического корпуса австрийский посол маркиз Ботта де Адорно от имени своего императора просил руки Анны для принца Антона. Просьба была обращена к императрице Анне Иоанновне, которая тут же обручила племянницу с принцем. Леди Рондо сообщала, что на принце «был белый атласный костюм, вышитый золотом; его собственные очень длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам, и я невольно подумала, что он выглядит, как жертва». Невеста залилась слезами, вслед за ней – императрица. Поздравить молодых застенчиво подошла и родственница принцесса Елизавета Петровна, и тоже расплакалась. Принц Антон «выглядел немного глупо среди этого потока слез». Венчание и свадьба состоялись на следующий день.

Через год родился сын, названный в честь прадеда Иваном. Это случилось 2 августа 1740 года.

Кончина Анны Иоанновны

В это время императрица была уже сильно озабочена вопросом о престолонаследии, из-за того что часто болела, и потому поспешила стать крестной матерью младенца, еще раз подчеркнув его близость к своей августейшей особе. После крестин Анна Иоанновна тут же забрала младенца к себе во дворец и поместила его в покои рядом с собственной спальней. 5 октября того же года Анна

Иоанновна слегла, потеряв всякую надежду на выздоровление. И первое, что она сделала, почувствовав себя на пороге смерти, – объявила в манифесте, что Иван Антонович является великим князем с титулом Императорского Высочества и объявляется наследником российского престола.

А через одиннадцать дней, чувствуя, что кончина ее совсем рядом, императрица подписала еще один манифест, которым объявляла регентом при Иване Антоновиче герцога Бирона. Не отец младенца, герцог Брауншвейгский-Люнебургский Антон Ульрих, и не мать младенца, Анна Леопольдовна, великая российская княгиня, внучка законного русского царя Ивана Алексеевича, были объявлены регентами, а курляндский выходец сомнительного происхождения, к тому же не пользовавшийся симпатиями многих сановников империи. Это решение было миной замедленного действия, которая вскоре сработала.

Подписав манфест, Анна Иоанновна попрощалась с каждым из собравшихся у ее постели, последним удостоив Миниха.

– Прощай, фельдмаршал. Простите все, – сказала она и умерла.

Крушение Бирона

На следующий день, 18 октября 1740 года, все присягнули новому императору-младенцу и его регенту. Но на этом тихое и благополучное для Бирона развитие событий закончилось. Гвардия открыто призывала к его свержению, называя регентами при Иване VI или мать, или отца императора. На сторону гвардейцев стали и Антон Ульрих, и Анна Леопольдовна, а первым и важнейшим действующим лицом неминуемого переворота сделался главный соперник Бирона – фельдмаршал Миних.

Он действовал решительно и энергично. В ночь с 8 на 9 ноября Миних с тремя десятками преображенцев и со своим адъютантом Манштейном пришел в Летний дворец, где жили регент и его жена, и арестовал их. В ту же ночь были арестованы братья Бирона и его немногочисленные сторонники. Во время всего переворота не произошло ни единого выстрела, и к шести утра все было кончено. А уже в восемь утра всех взятых под стражу, посадив в арестантские кареты, повезли в Шлиссельбург. Регентство, продолжавшееся двадцать два дня, закончилось. На смену ему пришло новое правление, в котором роль регентши должна была играть Анна Леопольдовна. Но и ее правление оказалось очень недолгим. Однако в день переворота этого никто еще не знал.

Как только Бирона и его прозелитов отвезли в Шлиссельбург, тотчас же приступили к конфискации его имущества, находившегося в Петербурге. Утверждали, что он накопил денег и драгоценностей на 14 миллионов рублей. Среди вещей его жены был, к примеру, туалетный стол из чистого золота, украшенный драгоценными камнями. Все дома Бирона в Курляндии опечатали, но дружественно настроенный к опальному герцогу польский король Август III попросил пока ничего не трогать. Король просил и о высылке Бирона из России в Курляндию, но получил отказ, ибо, как ему было сказано, «вины Бирона велики и неисчислимы». Когда же был наконец составлен приговор, то его читали народу в церквях три воскресенья подряд. Бирона обвинили во всех смертных грехах, но прежде всего в том, что он покушался на жизнь покойной императрицы, что сам написал акт о передаче ему власти, а также в многократных случаях превышения власти. 8 апреля 1741 года его приговорили к четвертованию, но Анна Леопольдовна заменила мучительную смерть вечной ссылкой в Пелым, на Северный Урал, за три тысячи верст от Петербурга.

Там быстро выстроили четырехкомнатный дом по чертежам, сделанным лично Минихом (вот где пригодились ему знания инженера), не подозревавшим, что в этом самом доме вскоре придется очутиться ему самому и прожить в нем двадцать лет. Но пока дом этот предназначался для Бирона и его семьи. В соседних домах были поселены шестеро слуг, а содержание от казны было весьма щедрым – 450 рублей в месяц.

Любовный треугольник

Очередная «коронная перемена», произошедшая в Петербурге, отдала судьбу России в руки двадцатидвухлетней женщины – ленивой, чувственной и весьма недалекой. Анна Леопольдовна почти все время валялась в постели, читая душещипательные романы и постоянно беседуя со своей возлюбленной фрейлиной Юлией Менгден. Ходил упорный слух, что она и регентша – лесбиянки. Возможно, такой слух распространился из-за того, что Анна Леопольдовна могла сутки напролет проводить время в одной постели с Юлией Менгден. И хотя многие современники утверждали, что это – не порочная любовь, а платонические чувства двух близких друг другу душ и сердец, все же находились и такие, которые утверждали обратное. Как бы то ни было, обе женщины не могли и часа провести друг без друга и постоянно оказывались рядом.

Как только Анна Леопольдовна превратилась в первую персону в государстве, она стала делать то, чего раньше не могла из-за покойной императрицы. Первым делом возле нее появился ее старый знакомый – саксонский посланник граф Линар. На сей раз его амурная игра была несколько усложнена: граф, приехав в Петербург, продолжал при каждом удобном случае изображать глубочайшую влюбленность в Анну Леопольдовну, но одновременно стал откровенно волочиться и за Юлией Менгден.

Наконец, с благословения регентши, он сделал предложение ее фрейлине, но было решено, что пока они останутся втроем, ибо невозможно было разлучить двух любящих женщин. Таким образом, возник классический треугольник, который вскоре распался, ибо Линар срочно уехал в Дрезден, взяв с собой кучу денег и шкатулку с бриллиантами, которые, как говорили, он повез дрезденским ювелирам, для того чтобы сделать корону для Анны Леопольдовны, желавшей превратиться из регентши и великой княгини в российскую императрицу.

Во время поездки Линар получал нежнейшие письма от Анны Леопольдовны, а в Петербурге уже видели в нем нового Бирона и полагали, что Антон Ульрих вскоре же станет не более чем марионеткой в руках всесильного фаворита.

Между делами и французскими романами

Через месяц после ареста Бирона и его немногочисленных сторонников Анна Леопольдовна затребовала к себе дело казненного в 1740 году кабинет-министра А. П. Волынского и приказала вернуть из ссылки его детей и всех, кто остался в живых из его сторонников. Столь же милостиво отнеслась она ко всем ссыльным, прошедшим в годы правления Анны Иоанновны через Тайную канцелярию.

Из ссылки были возвращены и все уцелевшие члены семей князей Голицыных и Долгоруковых.

Анна Леопольдовна простила недоимки на сумму более 140 тысяч рублей и простила приговоренных к смертной казни «инородцев», если они перейдут в православие. Она разрешила всем мирянам, желавшим уйти в монашество, сделать это, а бывшие церковные и монастырские деревни и земли, находившиеся в ведении Коллегии экономии, возвратить их прежним владельцам. Кроме того, сама Анна Леопольдовна щедро жаловала немалые деньги многим монастырям.

Но вместе с тем следует признать, что юная женщина не была готова к управлению огромной страной, расположенной между Атлантическим и Тихим океанами, населенной сотней народов со своими многовековыми традициями, обычаями, с собственной историей и культурой. Остерман составил для правительницы план первоочередных задач и основополагающих принципов во внутренней и внешней политике. Во внутренней политике Анна должна была «все выслушивать и все исследовать», прежде чем ею будет принято то или иное решение, в политике внешней не сближаться ни с одной европейской державой, преследуя «свои особенные фундаментальные выгоды».

Перечень первоочередных конкретных дел был велик, а времени для них у Анны Леопольдовны не хватало: чтение французских романов и немецких стихов, игра в карты с иноземными послами, долгие часы в апартаментах задушевной подруги Юлии Менгден мешали заниматься совещаниями в Сенате и заседаниями в Совете и Кабинете министров, не позволяя выявить все потенциальные возможности молодой правительницы.

Отставка Миниха

В то время как Линар занимался ювелирными забавами, в верхних эшелонах власти начались новые баталии. Миних, арестовавший Бирона и занявший пост Первого министра, продолжая оставаться президентом Военной коллегии, стал внушать Остерману и его сторонникам большие опасения из-за почти необъятной власти, сосредоточившейся в его руках. Чтобы создать фельдмаршалу достаточно серьезный противовес, Антону Ульриху присвоили звание генералиссимуса, князю Алексею Михайловичу Черкасскому – генерал-адмирала, и, таким образом, Миних перестал быть бесспорно первым военным России.

К тому же его противницей была и регентша, и, что не менее опасно, граф Остерман – хитрый, умный, очень осторожный и дальновидный политик. Воспользовавшись тем, что Миних в декабре 1740 года заболел, Остерман сумел внушить регентше мысль, что это надолго, что фельдмаршал не только болен, но и стар, и нуждается в покое и уходе от непосильных для него государственных дел.

С этого момента Брауншвейгская чета начала откровенно пренебрегать Минихом: регентша не принимала его, отсылая к мужу, а тот, если и удостаивал фельдмаршала краткой и холодной аудиенции, то подчеркнуто вел себя с ним, как с подчиненным, давая понять старому воину, что перед ним не только герцог, но и генералиссимус.

Не выдержав нового для себя унизительного положения, Миних в марте 1741 года подал в отставку, и она была принята.

За всеми этими коллизиями внимательно следили все противники Брауншвейгской фамилии и ее окружения. Ими прежде всего были гвардейские офицеры. Они сделали ставку на цесаревну Елизавету Петровну и составили «комплот» (так на старофранцузский манер именовали иногда заговор).

Заговор цесаревны

Брауншвейгская фамилия, ее немецкие и русские сторонники располагали кое-какими сведениями о готовящемся заговоре, но как минимум недооценивали его опасности для себя. Остерман знал, что одним из заговорщиков является французский посол маркиз Иоахим Жак де Шетарди, имевший прямое указание своего правительства всячески способствовать приходу к власти Елизаветы Петровны. Другим иностранным дипломатом, сориентированным на то же самое, был известно враждебный России шведский посол Нолькен, становившийся, таким образом, естественным союзником де Шетарди. Хуже обстояло у правительства дело с осведомленностью о своих собственных, отечественных, заговорщиках. По-видимому, подозреваемых было много, так как в гвардии каждый второй мог почитаться сторонником Елизаветы, и потому никаких действий до поры до времени российские власти не предпринимали.

Весной 1741 года в Петербурге распространились слухи о раскрытии заговора, об ожидаемом заключении Елизаветы в монастырь, и даже о ее предстоящей казни. Говорили, что Елизавета и ее очередной фаворит – Семен Кириллович Нарышкин – тайно обвенчались, и теперь у новой августейшей четы появилось намерение завладеть российским троном. Дело кончилось, однако, не тюрьмой, а высылкой Нарышкина в Париж. Разговоры прекратились из-за того, что 24 июля 1741 года началась очередная война России со Швецией, и общественное мнение теперь оказалось полностью поглощено военными действиями, происходившими неподалеку от Петербурга. Но война – войной, а заговор – заговором. Тем более что в него потихоньку вовлекались все новые люди, среди которых немаловажную роль стал играть еще один иностранец – лейб-медик Елизаветы Петровны Арман Лесток.

Француз-протестант Иоганн Герман Лесток, на французский лад – Арман, в России – Иван Иванович, родился в Ганновере, куда его родители уехали из-за религиозных преследований. Его отец – искусный хирург, ставший в Ганновере врачом герцога Люнебургского, – обучил своему ремеслу и Иоганна Германа, сразу же проявившего немалые к этому способности. Однако молодому Лестоку было тесно в немецкой провинции, и он уехал в Париж, поступив врачом во французскую армию. Но здесь молодому, красивому, жадному до удовольствий и бедному лекарю хронически не хватало денег. К тому же Лесток был безудержный волокита и повеса, и его амурные приключения следовали беспрерывно. Страдая от бедности и невозможности удовлетворить желания, он отправил в 1713 году письмо в Петербург, предлагая свои услуги хирурга, и получил приглашение из Аптекарской канцелярии при Коллегии иностранных дел. По прибытию в Россию он был представлен Петру I и так понравился царю своим нравом, внешностью, образованностью, что тут же был назначен лейб-хирургом его величества. Лесток вскоре стал своим человеком у царя и царицы и завсегдатаем их застолий. А когда Петр и Екатерина в 1716 году более чем на год отправились за границу, Лесток был назначен лейб-хирургом Екатерины и провел рядом с ней все путешествие, давая немало поводов к довольно нескромным пересудам.

Вернувшись в Петербург, молодой хирург стал в царской семье уже совсем своим человеком, как совершенно неожиданно постигла его немилость, и Петр велел Лестоку немедленно покинуть Петербург и уехать в Казань для занятий все тем же ремеслом. Причиной опалы было то, что Лесток решил поухаживать и за женой, и за дочерьми любимого шута Петра I – испанского еврея д’Акосты. Шут не стал жаловаться царю, а посадил и жену, и дочерей под домашний арест в дом своего соседа кухмистера Матиса, а Лестоку сказал, что если он еще раз появится возле дома, то он прикажет побить кавалера палками. Лесток все же решил переговорить с одной из дочерей д’Акосты, желая сделать ей официальное предложение о женитьбе, но не успел он войти в дом, как на него напали четыре человека, стали бить и, повалив на землю, отняли парик, часы, бумажник и футляр с хирургическими инструментами. А после этого отвели Лестока под стражу, откуда он попал в Преображенский приказ, где и просидел под караулом четыре месяца.

Начальник Преображенского приказа, знаменитый Андрей Ушаков, докладывая Петру о случившемся, отметил, что ни в чем другом Лесток не виноват, а кроме того из-за четырехмесячной отсидки в тюрьме «он в великой десперации находится, опасно, дабы не учинил какой над собой причины» («находиться в десперации» – от латинского «desipere» – безумствовать, быть близким к помешательству). Ушаков предложил ограничиться ссылкой Лестока в Казань.

Через четыре года, как только Петр I умер, Екатерина I тут же вернула своего лейб-хирурга в Петербург и приставила его к цесаревне Елизавете. С этих пор Лесток прочно вошел в высший петербургский свет, сохранив прекрасные отношения и со старой московской знатью. Умел он ладить и с Бироном, и с Остерманом, и с Волынским, который конфиденциально читал ему свои секретные сочинения: «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел» и «Записку о недостоинстве окружающих императрицу людей и о печальном положении людей достойных». Не попав вместе с Волынским на плаху и даже избежав ссылки, Лесток опасался новой опалы, гораздо худшей, чем прежняя, и потому сочувствовал заговору, составленному сторонниками Елизаветы, а вскоре и стал играть в нем одну из ведущих ролей.

По роду своей профессии он был вхож в любой дом, а из-за хорошего знания нескольких языков был незаменим в сношениях с иностранцами. Благодаря этому он стал посредником между французским послом де Шетарди и шведским послом Нолькеном, которые, по указанию своих правительств, должны были всемерно содействовать свержению Брауншвейгской фамилии и переходу власти к Елизавете Петровне из соображений собственных выгод Франции и Швеции.

Маркиз де Шетарди прибыл в Петербург в 1739 году, а более или менее сблизился с Елизаветой лишь после падения Бирона, в конце 1740 года, но и тогда вел себя с ней крайне сдержанно и осторожно, так как еще не имел инструкций своего министра иностранных дел. От союзного Франции шведского посла де Шетарди узнал, что на организацию заговора Швеция ассигновала сто тысяч червонцев. И хотя солидность суммы говорила об основательности намерений и достаточной прочности задуманного предприятия, оба иностранных заговорщика долгое время провели в колебаниях. Так обстояло дело до последней декады ноября 1741 года, когда в действие вступило испытанное средство неожиданных и насильственных «коронных перемен» – петербургская гвардия.

Толчком к совершению государственного переворота послужили два обстоятельства. Во-первых, 23 ноября на куртаге, состоявшемся в Зимнем дворце, Анна Леопольдовна сказала Елизавете, что попросит отозвать де Шетарди во Францию, а Лестока прикажет арестовать.

Во-вторых, 24 ноября гвардии было приказано выступить в поход к Выборгу, где шли военные действия против шведов. Чисто по-человечески можно было вполне понять нежелание гвардейцев уходить в самом начале зимы из теплых петербургских квартир под Выборг. Кроме того, Елизавета и ее сторонники-гвардейцы не без оснований опасались, что если они покорно уйдут из столицы, то заговор будет немедленно разгромлен, лишившись своей единственной серьезной опоры. В этих обстоятельствах решающую роль сыграли не холодность расчета, не полная готовность заговорщиков, а, как это ни парадоксально, трусость Лестока, более всего боявшегося пыточного каземата Петропавловской крепости. Он ежечасно торопил Елизавету и пугал ее тем, что и она разделит его участь и будет не просто насильно пострижена и навечно заточена в монастырь или пожизненно заключена в крепость, но и, возможно, повешена.

Лесток рассказывал, что поздним вечером 23 ноября 1741 года он в последний раз пришел к Елизавете и положил перед ней две игральные карты. На одной из них Лесток нарисовал цесаревну на троне в короне и мантии, на другой – ее же, но в монашеском клобуке и черной рясе, стоящей под виселицей. Взглянув на карты Лестока, Елизавета решилась. Переворот начался.

Бескровный государственный переворот

Вспомним, что гвардия должна была выступить в поход, и письменные приказы об этом уже были разосланы в гвардейские полки. Вспомним также, что Лесток принес Елизавете карты, на одной из которых был изображен трон, а на другой – виселица. Вместе с Лестоком вечером 23 ноября 1741 года пришли к Елизавете и несколько гвардейцев, самым решительным и красноречивым из которых оказался солдат Грюнштейн.

Было решено, что на следующую ночь гвардейцы арестуют Антона Ульриха и Анну Леопольдовну. Для того чтобы быть уверенным в успехе, Грюнштейн предложил цесаревне выдать деньги на жалованье гвардейцам. У Елизаветы денег не было, но на следующее утро она отдала петербургским ювелирам под залог свои бриллианты и получила необходимую сумму.

В 11 часов вечера 24 ноября Грюнштейн с двенадцатью гвардейцами – его приятелями – пришли к цесаревне и заявили, что для них предпочтительнее совершить государственный переворот, нежели идти среди зимы под Выборг. Елизавета собрала у себя людей, которым абсолютно доверяла. К ней были созваны: Лесток, Шварц, Алексей Разумовский, трое Шуваловых – Петр, Александр и Иван, Михаил Воронцов, дядя Анны Иоанновны Василий Салтыков и дядья цесаревны Карл и Фридрих Скавронские, Симон Гендриков, Михаил Ефимовский и принц Эссен-Гомбургский с женой. И хотя все собравшиеся были достаточно единодушны, главная героиня заговора – Елизавета – все еще колебалась. Тогда Лесток надел ей на шею орден Святой Екатерины, учрежденный в память о мужестве и предприимчивости ее матери, дал в руки серебряное распятие и вывел из дворца к ожидавшим у ворот саням. Усадив цесаревну в сани, Лесток сел с ней рядом, а Воронцов и Иван Шувалов встали на запятки. За ними следом помчались Грюнштейн с товарищами, Разумовский, Салтыков и Шуваловы – Александр и Петр.

Заговорщики остановились возле кордегардии Преображенского полка и попытались пройти в казармы, но часовой ударил в барабан, выбивая сигнал тревоги. Тогда Лесток ударом кинжала пробил барабанную шкуру, и Грюнштейн с товарищами побежали в казармы полка. Преображенцы жили не в корпусах, а в отдельных избах, и их военный городок представлял собой деревню. В избах жили солдаты, сержанты, капралы и дежурные офицеры, а свободные от службы офицеры ночевали по своим особнякам в городе. Заговорщики разбудили всех, и Елизавета вышла к собравшимся с распятием в руках.

Она взяла с них клятву в верности и приказала никого не убивать. Солдаты поклялись, и 364 человека пошли по Невскому проспекту к Зимнему дворцу. У Адмиралтейства заговорщики остановились. Лесток отобрал ударную группу из двадцати пяти человек, а из их числа выбрал восемь солдат, которые, изобразив ночной патруль, подошли к четырем часовым, стоявшим у входа в Зимний, и, внезапно напав на них, обезоружили.

Затем заговорщики вошли во дворец, арестовали Анну Леопольдовну и Антона Ульриха, а младенца Ивана передали на руки Елизавете Петровне. Она бережно завернула ребенка в теплое одеяло и повезла к себе во дворец, приговаривая: «Бедный невинный крошка! Во всем виноваты только твои родители!» Разумеется, это было бесспорно, да только «бедный невинный крошка» после этого двадцать два года просидел в разных секретных тюрьмах, и в конце-концов 4 июля 1764 года в возрасте двадцати четырех лет был убит стражей при попытке освободить его из Шлиссельбургской крепости подпоручиком Смоленского пехотного полка Василием Яковлевичем Мировичем…

Однако историю «заговора Мировича» читатель в подробностях узнает дальше.

Эпилог Брауншвейгской фамилии

Под утро 25 ноября Елизавета привезла в свой дворец не только низложенного императора-младенца, но и его родителей – Антона Ульриха и Анну Леопольдовну, – где их всех взяли под арест. Кроме герцогской четы были арестованы еще шесть человек: Юлия Менгден, Головкин, Остерман, Миних, Левенвольде и Лопухин.

Чтобы навсегда расстаться с Брауншвейгской фамилией, забегая вперед, скажем, что сначала их всех решили выслать на родину, но, довезя до Риги, посадили в крепость, а затем стали перевозить, как арестантов, из одного острога в другой. Анна Леопольдовна умерла от неудачных родов 7 марта 1746 года в Холмогорах, под Архангельском, на двадцать восьмом году жизни. После нее на руках Антона Ульриха остались пятеро детей – Иван, Петр, Алексей, Елизавета и Екатерина. Обращало внимание и то, что имена детей были родовыми, царскими, и даже это, казалось, таило в себе определенную опасность.

Мертвую Анну Леопольдовну, по приказу Елизаветы, увезли в Петербург и там торжественно похоронили в Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря, объявив, что причиной смерти была горячка – «огневица», а не роды, так как появление на свет еще нескольких претендентов на трон нужно было скрыть. А в 1756 году у Антона Ульриха забрали шестнадцатилетнего сына Ивана и увезли в Шлиссельбург, в одиночный каземат, не сказав, разумеется, несчастному отцу, куда и зачем увозят от него сына. Когда в 1762 году, более чем через двадцать лет после ареста Брауншвейгской фамилии, на трон взошла Екатерина II, Антону Ульриху была предложена свобода, при условии, что все его дети останутся там же, где и жили, – в Холмогорах. Однако Антон Ульрих отказался оставить детей и не поехал в Данию, где королевой была его родная сестра Юлиана Мария. Он предпочел неволю с детьми одинокой жизни без них на воле и в достатке. От горя и нервных потрясений, от страданий и тоски по своему первенцу Ивану Антоновичу, о чьей судьбе ему ничего не было известно, Антон Ульрих ослеп. Он умер 4 мая 1774 года в Холмогорах в возрасте шестидесяти лет. Место его захоронения неизвестно.

О судьбе Ивана Антоновича будет подробно рассказано дальше, а что касается двух его братьев и двух сестер, то судьба их была такова: проведя сорок лет в заточении и ссылке, в 1780 году они были освобождены и отправлены из Ново-Двинской крепости в датский город Горсенс. Там они и стали жить, получая ежегодную пенсию от Екатерины по восемь тысяч рублей в год на каждого. Это позволяло доживать несчастным детям Анны Леопольдовны в достатке и без забот. Да только не всем им оставалось долго жить: через два года умерла Елизавета, еще через пять – Алексей.

Петр прожил на свободе восемнадцать лет и скончался в 1798 году. Последней осталась одинокая, глухая и косноязычная Екатерина, к тому же умевшая говорить только по-русски. Она долго просилась обратно в Россию, чтобы умереть монахиней в одном из монастырей, ибо по крещению была православной, но ей было отказано. Екатерина умерла 9 апреля 1807 года.

ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА

Историко-литературный пролог

В книге такого типа, как эта, совершенно неизбежны повторы, потому что персонажи, встречающиеся на одних страницах, обязательно появятся – и не один раз! – на страницах других, но при иных обстоятельствах или в новом историческом ракурсе. Такое предуведомление автор хотел бы сделать, прежде чем вы, уважаемые читатели, начнете знакомство с новым разделом.

Здесь вы найдете небольшие фрагменты из статьи «Елизавета Петровна», вышедшей под рубрикой «Исторические портреты» в журнале «Вопросы истории» № 5 за 1993 год. Ее автор – В. П. Наумов, ведущий архивист Госархива Российской Федерации. Материалы этой статьи, как и прежде, обрастут самыми разнообразными дополнениями, позволяющими достаточно полно представить эпоху, в которую жили наша главная героиня и люди, ее окружавшие.

Автор предлагает вашему вниманию и несколько собственных новелл из книги «Сокровенные истории дома Романовых», иллюстрирующих наиболее занимательные события царствования Елизаветы Петровны, а также пестрый калейдоскоп фактов из книги «Тысяча занимательных сюжетов из истории России».

Детство и юность цесаревны Елизаветы

Елизавета, дочь Петра I и будущей императрицы Екатерины I, родилась 18 декабря 1709 года в селе Коломенском под Москвой. «Брачные отношения Петра I и Екатерины в момент рождения Елизаветы еще не были официально оформлены, что впоследствии повлияло на ее судьбу. Историк В. П. Наумов пишет: „Вместе со старшей сестрой Анной она воспитывалась под присмотром «мамушек“ и кормилиц из простонародья, благодаря чему с младенчества знала и любила русские обычаи. Примерно с 1716 года к воспитанию

царевен были привлечены гувернантки из Франции и Италии, лифляндец – учитель немецкого языка и француз – танцмейстер. По справедливому замечанию В. О. Ключевского, «Елизавета попала между двумя встречными культурными течениями, воспитывалась среди новых европейских веяний и преданий благочестивой отечественной старины. Однако „иноземное“ воспитание преобладало: царевен учили главным образом иностранным языкам, танцам и придворному этикету. Необходимость этих знаний и навыков для дочерей Петра I обусловливалась тем, что их готовили к вступлению в брак с представителями европейских династий. Елизавету отец намеревался выдать замуж за французского короля Людовика XV или какого-нибудь принца из рода Бурбонов, но длительные переговоры по этому вопросу не увенчались успехом.

Современники отмечали, что Елизавета в совершенстве знала французский и немецкий языки, понимала итальянский, шведский и финский. Обучение танцам также не прошло даром, и будущая императрица танцевала лучше всех в Петербурге».

Еще совсем юной девочкой, не достигшей и десяти лет, она считалась отменной красавицей. Будущий фельдмаршал, тогда еще инженер-генерал Миних, увидев двенадцатилетнюю Елизавету, писал впоследствии: «в самой нежной юности… она была уже, несмотря на излишнюю дородность, прекрасно сложена, очень хороша собой и полна здоровья и живости. Она ходила так проворно, что все, особенно дамы, с трудом могли поспевать за нею; она смело ездила верхом и не боялась воды». Позже жена английского резидента в Петербурге К. Рондо отмечала: «Принцесса Елизавета… красавица. Она очень бела; у нее не слишком темные волосы, большие и живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она расположена к полноте, но очень мила и танцует так хорошо, как я еще никогда не видывала».

Знавшие ее люди утверждали, что она «чрезвычайно веселого нрава», «в обращении ее много ума и приятности», царевна «обходится со всеми вежливо, но ненавидит придворные церемонии», она «грациозна и очень кокетлива, но фальшива, честолюбива и имеет слишком нежное сердце».

Став дочерью императора, Елизавета Петровна получила титул цесаревны, так же как и ее родная сестра Анна. В то же время их двоюродная сестра Анна Иоанновна, дочь покойного царя Ивана Алексеевича, именовалась «царевной», а их племянник Петр Алексеевич, внук Петра I и сын царевича Алексея Петровича, титуловался великим князем.

Алексей Григорьевич Разумовский

Летом 1731 года из Венгрии возвратился в Петербург полковник Федор Степанович Вишневский. Он ездил покупать вино для Анны Иоанновны. Вишневский привез императрице не только обоз с вином, но и прекрасного лицом и статью двадцатидвухлетнего казака-украинца Алексея Розума, встреченного им по дороге из Венгрии у села Чемер, что неподалеку от города Глухова, на пути из Киева в Чернигов. Полковник, остановившись на роздых, услышал, как поет Розум, и упросил чемерского дьячка, у которого Алексей жил, отпустить певца в Петербург. Там парня представили обер-гофмаршалу Рейнгольду Левенвольде, и тот поместил его в дворцовый хор императрицы Анны Иоанновны. А оттуда забрала Розума к себе цесаревна Елизавета, пораженная и дивным голосом, и сказочной красотой певчего.

Маркиз де Шетарди, хорошо осведомленный об интимных делах двора, писал в 1742 году о событиях, произошедших за десять лет до того: «Некая Нарышкина, вышедшая с тех пор замуж (речь идет об Анастасии Михайловне Нарышкиной, вышедшей замуж за генерал-майора Василия Андреевича Измайлова), женщина, обладающая большими аппетитами, и приятельница цесаревны Елизаветы, была поражена лицом Розума, случайно попавшегося ей на глаза. Оно действительно прекрасно. Он брюнет с черной, очень густой бородой, а черты его, хотя и несколько крупные, отличаются приятностью, свойственной тонкому лицу. Он высокого роста, широкоплеч… Нарышкина обыкновенно не оставляла промежутка времени между возникновением желания и его удовлетворением. Она так искусно повела дело, что Розум от нее не ускользнул. Изнеможение, в котором она находилась, возвращаясь к себе, встревожило цесаревну Елизавету и возбудило ее любопытство. Нарышкина не скрыла от нее ничего. Тотчас же было принято решение привязать к себе этого жестокосердного человека, недоступного чувству сострадания».

Елизавета пришла в восторг от альковных утех с ним и огромной силы его страсти. Приближая Розума к своей особе, она сначала переименовала его из певчих в придворные бандуристы, а затем он стал гоф-интендантом, получив под свое начало двор и все имения благодетельницы. Розум, став влиятельным придворным и превратившийся в Алексея Григорьевича Разумовского, остался добрым, скромным, умным человеком, каким был и прежде. Он любил свою мать, заботился о брате и трех сестрах, посылая им деньги, принимал своих деревенских земляков, приезжавших в Петербург, и старался никому не делать зла.

Алексей Разумовский был чужд дворцовых интриг, политических игр, коварства, хитростей, борения страстей и не изменил себе на протяжении всей своей жизни. Этими качествами он снискал уважение многих сановников и аристократов. В числе его друзей оказались многие родственники Елизаветы Петровны, и сама она, казалось, приняла образ жизни и характер отношений, свойственный ее «другу нелицемерному», как в одном из писем называла она своего возлюбленного. Алексей Разумовский и Елизавета Петровна были необычайно сладострастны, молоды и сильны, и обуревавшую их страсть ставили на первое место среди всех прочих чувств.

В разгар событий, на которых мы остановились, когда заговор вот-вот должен был разразиться, случился эпизод, красноречиво свидетельствующий как о взаимных чувствах Елизаветы и Разумовского, так и о подлинных отношениях цесаревны и Лестока. Об этом в довольно изысканной манере, хотя и не без натуралистических подробностей, информировал прусского короля Фридриха II его посол Мардефельд: «Особа, о которой идет речь, соединяет в себе большую красоту, чарующую грацию и чрезвычайно много приятного с большим умом и набожностью, исполняя внешние обряды с беспеременной точностью».

Добавим, что эта набожность Елизаветы, любовь к церковным службам и особенно к их обрядовой стороне, как и сердечная склонность к русским песням, хороводам и простонародной пище, приводила в восторг патриотов, негодовавших против засилья немцев, руководивших страной, но не знавших даже ее языка.

Далее Мардефельд продолжал: «Родившаяся под роковым созвездием, то есть в самую минуту нежной встречи Марса и Венеры, она ежедневно по несколько раз приносит жертву на алтаре матери Амура, значительно превосходя такими набожными делами супруг императора Клавдия и Сигизмунда. Первым жрецом, отличенным ею, был подданный Нептуна, простой рослый матрос. Теперь эта важная должность не занята в продолжении двух лет. До того ее исполняли жрецы, не имевшие особого значения. Наконец нашелся достойный, в лице Аполлона, с громовым голосом, уроженец Украины, и должность засияла с новым блеском. Не щадя сил, он слишком усердствовал, и с ним стали делаться обмороки, что побудило однажды его покровительницу отправиться в полном дезабилье (нижнем белье) к Гиппократу (подразумевается лейб-медик Лесток), посвященному в тайны, чтобы просить его оказать помощь больному. Застав лекаря в постели, она уселась на край ее и упрашивала его встать. А он, напротив, стал приглашать ее позабавиться. В своем нетерпении помочь другу сердечному она отвечала с сердцем: „Сам знаешь, что не про тебя печь топится!“ „Ну, – ответил он грубо, – разве не лучше бы тебе заняться этим со мной, чем со стольником из подонков?“ Но разговор этим ограничился, и Лесток повиновался».

Из бедного родственника – в наследники престола

А теперь вернемся к акту коронации Елизаветы Петровны, который отличался тем, что при его совершении трудно было сказать, кто после нее станет наследником престола. Тридцатитрехлетняя императрица уже оставила надежду стать матерью и потому приказала привезти в Петербург своего ближайшего родственника – сына своей сестры Анны Петровны, вышедшей замуж за герцога Шлезвиг-Гольштейнского Карла Фридриха, и названного Карлом Петром Ульрихом.

Его мать умерла менее чем через месяц после рождения сына.

Итак, бездетная российская императрица Елизавета Петровна решила, что, прежде чем произойдет коронация, к ней в Петербург приедет племянник – внук Петра I. «По странной игре случая в лице этого принца, – писал академик Ключевский, – совершилось загробное примирение двух величайших соперников начала XVIII века – Петр III был сын дочери Петра I и внук сестры Карла XII.

Будущий российский император в детстве был несчастен. Матери он не помнил, а отец его скончался, когда Петру исполнилось одиннадцать лет. Чтобы пристроить сироту хоть куда-нибудь, его отправили к родственнику в Любек, где тот занимал епископскую кафедру. Епископ дал в наставники мальчику двух учителей – фон Брюммера и Берггольца». Оба наставника были невежды, пьяницы и грубияны. Они часто били мальчика, держали его на хлебе и воде, а то и просто морили голодом, ставя на колени в угол столовой, откуда он наблюдал, как проходит обед.

Если же Петр крал из кухни кусок хлеба, то к экзекуции добавлялось и нечто новое: поставив принца на колени, в руки ему давали пучок розог, а на шею вешали рисунок, на коем был изображен осел. Петр рос худым, болезненным, запуганным и начисто лишенным чувства собственного достоинства. Ко всему прочему он стал лжив и патологически хвастлив. Учителя, любившие попойки, приучили своего воспитанника к спиртному, и он стал предпочитать всем прочим общество кучеров, лакеев, слуг и служанок, где можно было выпить за их счет. Он не любил учиться, а все время посвящал забавам и потехам. Любимым его занятием были игры с оловянными солдатиками, а лучшим зрелищем – пожары. Впоследствии эта страсть стала почти маниакальной: став великим князем, Петр Федорович велел будить себя даже среди ночи, лишь бы не пропустить очередного пожара.

С воцарением Елизаветы Петровны его праздному и бездеятельному времяпрепровождению пришел конец. Петру было велено изучать русский язык и православные каноны, которые стали ему преподавать два приехавших из России наставника. Однако дело скоро заглохло, поскольку возникло предположение, что Петра ждет не российский, а шведский трон, так как по матери он был внуком Петра I, а по отцу – внуком сестры шведского короля Карла XII, о чем мы уже говорили.

Не успел несчастный принц взяться за шведский язык и протестантский катехизис, как фортуна вновь обернулась к нему русским лицом, – в январе 1742 года он оказался в России по велению своей августейшей тетки. Карла Петра Ульриха продолжали обучать русскому языку и догматам православного вероисповедания. Причем дело было поручено высокообразованному священнику, хорошо знавшему немецкий язык. А пока принц с великим трудом и неохотой занимался науками, началась подготовка к коронации Елизаветы Петровны. 28 февраля 1742 года она торжественно въехала в Москву, а коронация состоялась через два месяца – 25 апреля. В этот же день Алексей Разумовский стал кавалером ордена Андрея Первозванного и обер-егермейстером. Гендриковы, Ефимовские, Петр Михайлович Бестужев-Рюмин и два его сына – вице-канцлер Алексей Петрович и обер-гофмаршал Михаил Петрович – получили графские титулы, а секретарь Елизаветы Петровны Иван Антонович Черкасский стал бароном.

Пастух, царица и шинкарка

Вскоре после коронации Елизавета Петровна без всякой помпы обвенчалась с Разумовским в небольшой церковке подмосковного села Перово. Обряд венчания произвел ее духовник Федор Яковлевич Дубянский, образованный богослов, пользовавшийся уважением у набожной императрицы. В память о венчании на куполе церкви, вокруг основания креста, была установлена декоративная царская корона. После венчания Елизавета Петровна зашла к местному священнику в дом, выпила с ним и попадьей чаю, а выходя из дома сказала своему теперь уже венчанному мужу, что хочет познакомиться со своей свекровью, и велела послать за ней карету.

Наталья Даниловна, мать Алексея Григорьевича Разумовского, его сестры Агафья, Анна и Вера, а также младший брат Кирилл жили в Черниговской губернии, в Козелецком уезде, на хуторе Лемеши. Мать держала шинок (корчму), Кирилл пас скотину, а сестры повыходили замуж: Агафья – за ткача Будлянского, Анна – за закройщика Закревского, а Вера – за казака Дарагана.

Когда в Лемеши прибыл целый кортеж придворных карет, изумлению хуторян не было предела.

– Где живет здесь госпожа Разумовская? – спросили приехавшие.

– У нас никогда не было такой пани, а есть, ваша милость, вдова Розумиха, шинкарка… – отвечали хуторяне.

Приехавшие поднесли Наталье Демьяновне богатые подарки и среди прочего соболью шубу. Они просили ее вместе со всеми детьми поехать в Москву.

– Люди добрые, не насмехайтеся надо мною, шо я вам худого зробила? – отвечала Наталья Демьяновна, в глубине души уже веря случившемуся, потому что кое-какие слухи все же доходили до нее. И, согласившись поехать в Москву, где все еще продолжались коронационные торжества, она постелила соболью шубу у порога своей хаты, посадила на нее по очереди всех родных – и дочерей, и зятьев, и кумовьев, и сватов со свахами, – выпила с ними горилки: «погладить дорожку, щоб ровна була» и, обрядившись во все самое лучшее, отправилась в Москву.

Почтительный сын выехал к ней навстречу и в нескольких верстах от Москвы увидел знакомые ему кареты. Он приказал остановить собственный экипаж и пошел навстречу матери, одетый в расшитый золотом камергерский мундир, в белом пудреном парике, в чулках и туфлях, при шпаге и орденской ленте. Когда возница, увидев Разумовского, остановил карету Натальи Демьяновны, она, выглянув в окно, не узнала в подошедшем вельможе своего некогда бородатого сына, носившего широкие казацкие шаровары да бедную свитку. А когда испуг прошел, то от счастья заплакала.

Разумовский обнял маменьку и, пересадив в свою карету, повез в Москву. По дороге он наказал Наталье Демьяновне при встрече с невесткой не чиниться, но помнить, что она российская императрица.

Наталья Демьяновна была женщиной умной и дала слово, что проявит к Лизаньке всяческую почтительность.

В Москве императрица занимала Лефортовский дворец, имевший высокое парадное крыльцо в два марша. Наталья Демьяновна обмерла, когда двое придворных, бережно взяв ее под руки, повели к огромной резной двери мимо великанов-лакеев, стоявших двумя рядами на лестнице и одетых в затканные серебром ливреи. Потом свекровь императрицы признавалась, что приняла их всех за генералов, – так богат был их наряд и такими важными они ей показались.

Сопровождавшие Наталью Демьяновну придворные ввели ее в маленькую комнату и передали в руки женщин-служанок. А те попросили ее самым учтивым образом снять расшитую шелками кофту, новую юбку и дорогие модные черевички, сказав, что все это для встречи с государыней непригодно. Взамен ей почтительно предложили надеть обруч и каркас из китового уса, на который они тут же ловко натянули неимоверно широкую златотканную юбку, столь же прелестную кофту, на руки – высокие, до локтей, белые перчатки, на ноги – золотые туфельки, а в довершение всего на голову водрузили высокий белый парик, усыпанный пудрой. Ей нарумянили щеки, насурьмили брови, подкрасили губы и повели по еще одной – теперь уже внутренней – парадной лестнице во внутренние покои. Нужно отметить, что в комнатке, где Наталью Демьяновну обряжали, не было зеркала, и ловкие женщины сделали все это без его помощи. На новой лестнице стояли такие же «генералы», что и перед входом во дворец, и Наталья Демьяновна, совсем уж оробев, подошла к еще одной огромной двери. Ах, как не хватало ей сына, который, будь он рядом, и успокоил бы ее, и все объяснил! Но Алешеньки не было. Оставив ее у ловких служанок, он сказал, что уходит к государыне и вместе с ней выйдет к маменьке.

Двое лакеев медленно и торжественно раскрыли перед Натальей Демьяновной двери, и деревенская шинкарка вошла в огромный зал сказочной красоты. Она увидела сверкающий паркет, огромные окна, расписанный летящими ангелами потолок, и вдруг обнаружила, что впереди, прямо напротив нее, стоит императрица – в златотканном платье, золотых туфельках, в белых, до локтя, перчатках и высоком – волосок к волоску – парике. Издали Наталья Демьяновна не разобрала, красива ли ее невестка – увидела только широкие черные брови и румяна во всю щеку.

Затаив дыхание, Наталья Демьяновна пошла к императрице навстречу и увидела, что и та двинулась к ней. И тут, вспомнив слова Алешеньки, что надобно быть с государыней почтительной, хоть то не по обычаю, смиренно опустилась на колени и склонила голову долу.

Она простояла так несколько мгновений, но невестка почему-то не подходила, и тогда Наталья Демьяновна подняла голову и увидела, что и Лизанька стоит на коленях и тоже смотрит на нее. Наталья Демьяновна испугалась, растерялась – видимое ли дело, чтоб царица стояла перед шинкаркой на коленях? – и, протянув к невестке руки, проговорила напевно, ласково, с материнской добротой и уважительностью:

– Лизанька, донюшка, царица-матушка! Встань с колен, то мне, простой мужичке, не по чести…

И с удивлением увидела, что и невестка протянула к ней руки и тоже стала что-то говорить, но Наталья Демьяновна, хоть и сохранила отменный слух, ничего не слышала, кроме собственного голоса. Она, в растерянности поглядев налево и направо, вдруг заметила, что возле небольшой двери, которую, войдя в зал, она и не разглядела, стоит ее Алешенька, а рядом с ним несказанной красы барыня. Они стояли, держась за руки, и тихо смеялись. А потом подошли к ней, и краса-барыня подняла ее с колен, обняла и поцеловала. Алешенька, улыбаясь, сказал:

– То зеркало такое – от пола до потолка.

И Наталья Демьяновна все сразу поняла. Умная она была женщина, но никогда не думала, что зеркало может быть таким большим – во всю стену. А с Лизанькой они поладили сразу и любили друг друга всю жизнь, потому что много общего оказалось в характерах и нравах деревенской шинкарки и императрицы всея Руси.

И все же венчание с Разумовским династических проблем не разрешило: он не мог быть наследником трона, да и сам совершенно не хотел этого. И посему 7 ноября 1742 года Карл Петр Ульрих, принявший православие и ставший Петром Федоровичем, был объявлен «великими князем с титулом Его Императорского высочества и наследником престола». А вслед за тем Елизавета Петровна решила женить племянника. Ее выбор остановился на четырнадцатилетней немецкой принцессе Софии Фредерике Августе Ангальт Цербстской.

Принцесса Фике

Девочка была умна, хороша собой, получила неплохое образование и, что весьма немаловажно, провела несколько лет в Берлине, при дворе прусского короля Фридриха II, вошедшего в историю под именем Великого.

Будущая императрица России родилась 21 апреля 1729 года в Штетине, в семье князя Христиана Августа Ангальт Цербстского. Матерью девочки была семнадцатилетняя Иоганна Елизавета, происходившая из княжеской фамилии Гольштейн-Готторпов. Существовала версия, что подлинным отцом Софии был один из сотрудников русского посольства в Париже, Иван Иванович Бецкой, по другой версии ее отцом называли самого прусского короля Фридриха II Великого. Это утверждали из-за весьма доверительных отношений прусского короля и Иоганны Елизаветы, доводившейся ему двоюродной сестрой.

Такое переплетение генеалогических линий неудивительно: правящие дома Западной Европы находились в столь тесном и многолетнем общении, что каждый из членов этих домов был родственником многих других. Кровосмесительные браки и связи не были в то время редкостью, однако солидные ученые-историки не воспринимают упомянутые версии всерьез. Девочку при крещении нарекли в честь трех сестер матери – ее теток – Софией Фредерикой Августой, а называли уменьшительным словом от первого имени – Фике. Фике была хороша собой, стройна, обладала веселым нравом и добрым сердцем.

Однажды маленькая София вместе с матерью приехала в гости к герцогине Брауншвейгской, у которой в то время гостили принцесса Марианна Бевернская и несколько священников. Один из них, некто Менгден, славился как прорицатель. Взглянув на принцессу Бевернскую, он не промолвил ни слова об ожидавшем ее будущем, зато, посмотрев на Фике, сказал ее матери: «На лбу вашей дочери вижу короны, по крайней мере три».

Фике учили французскому и немецкому языкам, танцам, истории и географии, музыке и чистописанию. Она училась легко и быстро схватывала все, чему ее обучали. Когда девочке исполнилось десять лет, ее привезли в столицу Любекского княжества – город Эйтин – и там, при дворе местного епископа, она впервые встретилась с одиннадцатилетним гольштинским принцем Карлом Петром Ульрихом.

А просватали ее за него в 1743 году, когда он уже жил в Петербурге и официально считался наследником российского престола. Немало способствовал этому сватовству давний доброхот княгини Иоганны Елизаветы Фридрих Великий. 30 декабря 1743 года он писал ей: «Я не хочу дольше скрывать от Вас, что вследствие уважения, питаемого мною к Вам и к принцессе, Вашей дочери, я всегда желал доставить ее необычайное счастье, и у меня явилась мысль, нельзя ли соединить ее с троюродным братом, русским великим князем. Я приказал хлопотать об этом в глубочайшем секрете». Далее Фридрих советовал княгине ехать в Россию без мужа, не говоря никому ни одного слова об истинной цели поездки… В Москве княгине Иоганне Елизавете следовало говорить, что поездка предпринята единственно для того, чтобы поблагодарить Елизавету Петровну за ее милости к Гольштинскому дому.

10 января 1744 года мать и дочь выехали из Цербста, 3 февраля прибыли в Петербург, а 9 февраля достигли Москвы, где находились Елизавета Петровна, Петр Федорович и весь императорский двор. Был канун дня рождения Петра Федоровича, когда ему исполнилось шестнадцать лет. За три версты до Первопрестольной, на Тверской дороге, Софию и ее мать встретил Карл Сивере, один из мимолетных любовников императрицы, вскоре ставший камер-юнкером двора Петра Федоровича, а через некоторое время и графом. Сивере выразил большую радость по случаю приезда дорогих гостей, которых, по его словам, с нетерпением ожидали в Кремле.

Встреча превзошла все ожидания: обе женщины были обласканы, осыпаны подарками и награждены орденом Святой Екатерины. Елизавета Петровна была очарована невестой племянника и при всяком удобном случае ласкала и одаряла ее. Да и жених в первые дни казался внимательным и предупредительным, но вскоре невеста поняла, что перед ней всего лишь неразвитый, хвастливый и физически слабый подросток.

Готовясь к свадьбе, Фике много сил и времени отдавала изучению русского языка и проникновению в премудрости православного богословия, чем крайне расположила к себе Елизавету Петровну и многих придворных. 28 июня произошло крещение Софии Фредерики Августы в православную веру под именем Екатерины Алексеевны.

Она без ошибок и почти без акцента произнесла символ веры, чем поразила всех присутствовавших в церкви. А на следующий день произошли помолвка и обручение Петра и Екатерины, официально объявленных женихом и невестой. Великой княгине, объявленной «Императорским высочеством», полагался придворный штат. Его возглавила приставленная к Екатерине графиня Мария Андреевна Румянцева, встречавшаяся нам прежде на страницах этой книги. К сожалению, Петр Федорович в это время оставался без присмотра и опеки и в ожидании свадьбы пил водку и слушал от своих лакеев, камердинеров и слуг разные сальности на тему обращения с женщинами.

Наконец 21 августа состоялось венчание. Свадьба продолжалась десять дней. Петербург был украшен арками и гирляндами, из дворцового фонтана било вино, столы на площади перед дворцом ломились от яств, и каждый, кто хотел, имел возможность поесть и выпить за здоровье молодых и повеселиться.

Свадебный пир проходил под орудийные залпы при свете праздничных фейерверков. На верфях Адмиралтейства произвели спуск на воду шестидесятипушечного корабля, звонили во все колокола, а с Невы палили десятки корабельных пушек. Но веселье кончилось, а молодожены, оставшись наедине, вскоре почувствовали неодолимую неприязнь друг к другу. Доверяясь дневнику, Екатерина писала: «Мой возлюбленный муж мною вовсе не занимается, а проводит свое время с лакеями, то занимаясь с ними шагистикой и фрунтом в своей комнате, то играя с солдатиками, или же меняя на день по двадцати разных мундиров. Я зеваю и не знаю, куда деться со скуки». Молодая женщина сначала скучала в одиночестве, потом с головой погрузилась в книги, выезжала на охоту, на рыбалку, занималась верховой ездой.

Как и следовало ожидать, таких невинных забав оказалось недостаточно для темпераментной молодой женщины. Тем более что соблазнов вокруг было предостаточно, да и сама императрица подавала не лучшие примеры, отставив «любезна друга Алешеньку» и влюбившись в молодого красавца двадцатидвухлетнего Ивана Ивановича Шувалова.

Рождение наследника престола Павла Петровича

Героем и талантом великой княгини Екатерины Алексеевны был Сергей Васильевич Салтыков – камергер Петра Федоровича. Во всяком случае, сама Екатерина настаивала на том, что после свадьбы ее с Петром Федоровичем у нее не было ни одного любовника, а с пострадавшим безвинно Андреем Черкасовым ее связывала чистая юношеская дружба. Салтыков был двумя годами старше Екатерины. Он принадлежал к старшей линии знаменитого рода Салтыковых, ведших свой род с XIII века. Его отец, граф и генерал-аншеф Василий Федорович Салтыков, был родным братом царицы Прасковьи Федоровны, жены царя Ивана V Алексеевича и, таким образом, приходился Елизавете Петровне троюродным братом. Немаловажно, что Василий Федорович женился на княжне Марии Алексеевне Голицыной, большинство многочисленных родственников которой оказалось на стороне Елизаветы Петровны.

В 1750 году С. В. Салтыков женился на фрейлине императрицы Матрене Павловне Балк, племяннице уже известных нам Балков и Монсов. Из-за всего этого, а также за необыкновенную красоту Салтыкова определили камергером к великому князю Петру Федоровичу, что позволило ему часто находиться подле Екатерины Алексеевны. «Сергей Салтыков, – писала Екатерина II, – дал мне понять, какая была причина его частых посещений… Я продолжала его слушать; он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при Большом дворе, ни, тем более, при нашем».

Как-то во время охоты на зайцев, оставшись наедине с Екатериной, Салтыков признался ей в страстной любви. Ответному чувству Екатерины способствовало то, что Петр Федорович тогда волочился за девицей Марфой Исаевной Шафировой – внучкой петровского сподвижника барона П. П. Шафирова. Когда появились признаки беременности, Елизавета Петровна запретила Екатерине ездить верхом по-мужски и по тем же причинам присмотрела в Ораниенбауме хорошенькую молодую вдовушку, склоняя ее через придворных к любовной связи с Петром Федоровичем.

14 декабря 1752 года двор выехал из Петербурга в Москву, и по дороге у Екатерины произошел выкидыш. Ожидавшиеся роды не состоялись. Петр Федорович заподозрил Екатерину в неверности, поскольку ее беременность была для него полной неожиданностью. Последующие события укрепили его в этом подозрении. Известный мемуарист и ученый Андрей Тимофеевич Болотов писал: «Петр Федорович стал обходиться с нею с величайшей холодностью и слюбился напротив того с дочерью графа Воронцова и племянницею тогдашнего великого канцлера Елисаветою Романовною, прилепясь к ней так, что не скрывал даже ни перед кем непомерной к ней любви своей, которая даже до того его ослепила, что он не восхотел от всех скрыть ненависть свою к супруге и сыну своему, и при самом еще вступлении своем на престол сделал ту непростительную погрешность и с благоразумием совсем несогласную неосторожность, что в изданном первом от себя манифесте, не только не назначил сына своего по себе наследником, но не упомянул об нем ни единым словом.

Не могу изобразить, как удивил и поразил тогда еще сей первый шаг его всех россиян, и сколь ко многим негодованиям и разным догадкам и суждениям подал он повод».

Когда Болотов впервые увидел Елизавету Романовну Воронцову, то, еще не зная, что за дама прошла перед ним, спросил дежурного полицейского офицера: «Кто такова была толстая и такая дурная, с обрюзглой рожею, боярыня?» И был поражен, когда тот сказал, что это Воронцова. «Ах, Боже мой! Да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную и обрюзглую совсем, любить и любить еще так сильно государю?.. В самом деле была она такова, что всякому даже смотреть на нее было отвратительно и гнусно».

К этому времени Елизавета Петровна окончательно изверилась в способности своего племянника стать отцом наследника престола. Императрица очень хотела иметь внука, точнее, внучатого племянника, во всяком случае, цесаревича и продолжателя династии. Нетерпение ее стало столь велико, что она даже приказала найти для Екатерины надежного фаворита, который сумел бы сделать то, что не удавалось августейшему супругу.

И здесь уместно предоставить слово Александру Михайловичу Тургеневу, прекрасно осведомленному о тайнах двора. Он составил прелюбопытнейшие «Записки», основывавшиеся на семейном архиве и других документах. Да и сам Тургенев много знал, видел и был наслышан об интимной жизни двора, так как с четырнадцати лет нес караульную службу в императорских дворцах, в том числе и в день смерти Екатерины II, и с первых же дней царствования Павла состоял при нем ординарцем. Тургенев служил при штабах князя Волконского и графа Салтыкова, был в ближайшем окружении статс-секретаря Александра I – М. М. Сперанского, дружил с воспитателем царских детей В. А. Жуковским и многое услышал от него.

В «Записках» Тургенева, которые публиковались в журнале «Русская старина», сохранилось много интересных подробностей, в том числе об отношениях Екатерины Алексеевны и графа С. В. Салтыкова. Тургенев пишет, что канцлер А. Н. Бестужев-Рюмин узнал от великой княгини Екатерины Алексеевны пикантную комическую подробность ночного ее времяпрепровождения с Петром Федоровичем: «Бестужев… был ее министром, поверенным всех тайных ее помыслов. От нее непосредственно Бестужев сведал, что она с супругом своим всю ночь занимается экзерцициею, что они стоят попеременно на часах у дверей, что ей занятие это весьма наскучило, да и руки и плечи болят у нее от ружья. Она просила его (Бестужева) сделать ей благодеяние, уговорить великого князя, супруга ее, чтобы он оставил ее в покое, не заставлял бы по ночам обучаться ружейной экзерциции, что она не смеет доложить об этом императрице, страшась тем прогневить ее величество… Пораженная сей вестью, как громовым ударом, Елизавета казалась онемевшею, долго не могла вымолвить ни слова. Наконец зарыдала и, обращаясь к Бестужеву, сказала ему:

– Алексей Петрович, спаси государство, спаси меня, спаси все, придумай, сделай, как знаешь!

Бестужев предложил для действия прекрасного собою, умного и отличного поведения перед прочими камергера Сергея Салтыкова. Поручив Бестужеву уладить это дело, императрица, по-видимому, для надежности, дала такое же задание уже известной нам статс-даме Екатерины Алексеевны Марии Симоновне Чоглоковой, и та, отозвав однажды Екатерину в сторону, сказала, что сама она, Чоглокова, абсолютно верна своему мужу, но бывают «положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правил». Таким «положением высшего порядка» было продолжение династии. Причем Чоглокова от имени Елизаветы Петровны предложила Екатерине одного из двух претендентов в фавориты – или Сергея Салтыкова, или Льва Нарышкина.

Когда состоялся этот разговор, роман между Екатериной и Салтыковым был уже в полном разгаре и имел своим результатом беременность, закончившуюся, как мы уже знаем, выкидышем. Однако Салтыков, хотя и любил Екатерину, но еще больше любил себя и свою карьеру, за которую весьма опасался при сложившихся обстоятельствах. Поэтому в конце 1752 года он взял отпуск и уехал к родным. Вернулся он через три месяца, чтобы сопровождать петербургский двор в Москву.

Салтыков то появлялся возле Екатерины Алексеевны, то исчезал, объясняя такое поведение опасением скомпрометировать ее. Лето 1754 года двор снова провел в Москве и Подмосковье, а затем тысячи телег и экипажей двинулись из Первопрестольной в Петербург. На сей раз Елизавета Петровна решила не спешить и приказала проезжать каждые сутки только от одной станции до другой. Между столицами было тогда 29 станций, и потому дорога заняла ровно месяц. Екатерина, вновь беременная, успела благополучно добраться до Петербурга и в среду, 20 ноября 1754 года, около полудня, в Летнем дворце родила сына.

«Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребенку имя Павла, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребенка и следовать за ней, – писала потом Екатерина. – Как только удалилась императрица, великий князь тоже пошел к себе, и я никого не видела ровно до трех часов. Я много потела, я просила Владиславовну (одну из статс-дам Екатерины) сменить мне белье, уложить меня в кровать; она сказала, что не смеет. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила; я просила пить, но получила тот же ответ… Со следующего дня я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль, и при том схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела и никто не справлялся о моем здоровье. Я то и дело плакала и стонала в своей постели».

А в Петербурге начались пышные торжества. Во всех церквах служили благодарственные молебны, над городом плыл густой, непрерывающийся колокольный звон, сановники наперебой поздравляли императрицу и Петра Федоровича с рождением цесаревича, начисто забыв о Екатерине.

Вечером было объявлено, что крестными отцом и матерью новорожденного будут «оба римско-императорские величества», персоны которых при крестинах станет представлять посол Австрии граф Эстергази. Во дворце и домах знати шли пиры и маскарады, на улицах появились длинные ряды столов с даровыми яствами и напитками. В ночном небе полыхал фейерверк – огненные краски изображали коленопреклоненную женщину, символизирующую Россию. Она стояла перед алтарем с надписью: «Единого еще желаю». Как только картина угасла, вспыхнула новая – на облаке возлежал на пурпурной подушке младенец, а под облаком сверкала надпись: «Тако исполнилось твое желание».

Был не только фейерверк – были также и стихи. Их написал первый пиит России Михаил Васильевич Ломоносов:

С великим прадедом сравнися,

С желаньем нашим восходи.

Велики суть дела Петровы,

Но многие еще готовы

Тебе остались напреди.

На шестой день после родов, в день крестин, Елизавета Петровна сама принесла Екатерине на золотом блюде указ о выдаче ей 100 000 рублей. Кроме того, она вручила и небольшой ларчик, в котором, как вспоминала Екатерина, лежало «очень бедное маленькое ожерелье с серьгами и двумя жалкими перстнями, которые мне совестно было бы подарить моим камер-фрау».

Великая княгиня Екатерина Алексеевна

А теперь вновь возвратимся в ноябрь 1754 года, когда младенец Павел лежал в колыбели, обитой мехом чернобурых лисиц, в жарко натопленных апартаментах Елизаветы Петровны.

«Когда прошло сорок дней со времени моих родов, – писала Екатерина II, – императрица пришла вторично в мою комнату. Я встала с постели, чтобы ее принять, но она, видя меня такой слабой и такой исхудавшей, велела мне сидеть, пока ее духовник читал молитву. Сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после его рождения».

Дальнейшие события – с 1754 по 1760 годы – весьма интересно и полно изложены в «Записках» Екатерины II; не случайно историк Н. И. Карамзин в письме к поэту И. И. Дмитриеву отмечал: «нынешней зимой читал я „Записки“ Екатерины Великой… очень, очень любопытно! Двор Елизаветы как в зеркале…»

Давайте же взглянем в это зеркало и мы.

…После рождения Павла отношения между Екатериной и мужем еще более ухудшились. Дело дошло до того, что однажды Петр, придя в апартаменты жены, несколько раз сказал, что сумеет образумить ее. А когда Екатерина спросила: «Как же?» – Петр до половины вытянул из ножен шпагу.

Между тем к этому времени Екатерина сумела приобрести среди многих придворных и у всех дворцовых слуг большой авторитет. Она была ровна в обращении, ничуть не высокомерна, свободно и почти без акцента говорила по-русски, питая слабость к простонародным оборотам речи, русским пословицам и поговоркам. Екатерина при каждом удобном случае подчеркивала свою приверженность православию и пылкую любовь к своему новому Отечеству – России.

Первые два года русскому языку обучал ее, по рекомендации Кирилла Григорьевича Разумовского, один из лучших русских лингвистов Василий Евдокимович Адодуров. Писатель и переводчик, он был первым русским адъюнктом Академии наук по математике, избранный по представлению великого Эйлера. Выбор К. Г. Разумовского был неслучаен: Адодуров свободно владел немецким и французским языками, которые знала его ученица, а это позволило форсировать и значительно облегчить обучение. Английский посол Уильяме так отзывался об Адодурове: «Я не видел ни одного из туземцев столь совершенного, как он; он обладает умом, образованием, прекрасными манерами; словом, это русский, соизволивший поработать над собой». Адодуров стал для Екатерины не только учителем русского языка, но и преданным другом, сохранив ей верность и после того, как его в 1759 году обвинили в соучастии в заговоре, якобы имевшем целью возвести Екатерину на престол.

Когда же его ученица стала императрицей, она не забыла своего учителя и друга: Адодуров стал сенатором, куратором Московского университета и президентом Мануфактур-коллегии, а умер уже, будучи почетным членом Академии наук и действительным тайным советником, что, по Табели о рангах, соответствовало званию генерал-аншефа. Тогда же, через два года занятий русским языком с Екатериной, происками недоброжелателей Адодуров был отстранен от занятий с ней и переведен на службу в Коллегию иностранных дел, к А. П. Бестужеву-Рюмину.

После этого Екатерина начала упорно заниматься самообразованием, вставая в шесть часов утра. Принято думать, что большую часть времени занимали у нее штудии иноземных авторов-немцев и французов, однако это не так – на первом месте у нее стояли книги по русской словесности, по истории и географии России. Именно это впоследствии позволило ей стать хорошо подготовленным историком и литератором. Екатерина оставила после себя тысячи писем, сказки, стихи, комедии, драмы, учебники, записки мемуарного характера, свидетельствующие об универсальности и энциклопедичности знаний. Ее самообразование носило и чисто прагматичный, утилитарный характер – она хотела знать страну, которой всерьез готовилась управлять. А что касается научных и литературных интересов, связанных с Западом, то и они были весьма многообразны и широки. Екатерина переписывалась с французскими энциклопедистами Вольтером, Дидро, Монтескье, с великим естествоиспытателем Бюффоном, скульптором Фальконе – будущим автором «Медного всадника», украшенного лапидарной надписью: «Петру Первому от Екатерины Второй», читала множество французских и немецких книг, заказывая, кроме того, переводы с английского, латыни, итальянского, если эти книги почему-либо интересовали ее.

Ее чтение не было искусством для искусства. Когда Дидро спросил Екатерину о населении России, о сословных отношениях и русском земледелии, то получил в ответ несколько статей, тщательно и серьезно написанных императрицей.

Вместе с тем Екатерина находила время заниматься верховой ездой, игрой в бильярд, любила гравировать по металлу, работать за токарным станком, рисовать карандашом. К этому следует добавить страстную любовь Екатерины встречаться со всеми выдающимися людьми, приезжавшими в Петербург из разных стран, постоянное общение с русскими учеными, литераторами, издателями, актерами, музыкантами, живописцами. Причем очень часто знаменитые иноземные визитеры оказывались в России по ее приглашению. Все это впоследствии привело к тому, что Екатерину II по справедливости считали самой просвещенной государыней Европы.

Уже известный нам барон Гримм, дважды побывавший в Петербурге, основываясь на непосредственных впечатлениях от общения с Екатериной, отзывался о ней так: «Надо было видеть в такие минуты эту необычайную голову, эту смесь гения с грацией, чтобы понять увлекавшую ее жизненность; как она своеобразно схватывала, какие остроты, проницательные замечания падали в изобилии одно за другим, как светлые блестки природного водопада. Отчего не в силах моих воспроизвести на письме эти беседы! Свету досталась бы драгоценная, может быть, единственная страница истории ума человеческого. Воображение и разум были одинаковы поражаемы этим орлиным взглядом, обширность и быстрота уловить на лету ту толпу светлых движений ума, движений гибких, мимолетных! Как перевести их на бумагу? Расставаясь с императрицей, я бывал обыкновенно до того взволнован, наэлектризован, что половину ночи большими шагами разгуливал по комнате».

Однако все это будет потом, а пока Екатерина еще не императрица, а великая княгиня, только что родившая наследника престола, но почти опальная особа, отодвинутая до поры на второй план.

Отрешенная от сына, покинутая мужем, деятельная, умная и энергичная, Екатерина не могла ограничиться чтением, письмом, охотой и ремеслами. Она понимала, что ее удел – политика, и стала исподволь готовить себя к той роли, которую вскоре стала играть столь блистательно. Следует отметить, что Петр Федорович, будучи наследником российского престола, оставался и герцогом Гольштинским. Управление Гольштинией было его прерогативой, требовало знания дел в герцогстве, проникновения во внешнеполитические коллизии, связанные с соседями этого государства. На все это у Петра Федоровича не было ни времени, ни желания, ни способностей.

И мало-помалу Екатерина прибрала гольштинские дела к своим рукам к вящему удовольствию Петра Федоровича, а в начале 1755 года он официально передал ей управление герцогством. Чуть раньше произошло сближение Екатерины с канцлером А. П. Бестужевым-Рюминым. Канцлер был рад потеплению отношений с Екатериной и стал одним из верных и преданных ее сотрудников, вводя свою подопечную в сферу наиболее важных государственных дел и внушая мысль, что российский трон после смерти Елизаветы должен перейти не к Петру Федоровичу, а к ней. Такого рода идеи пали на хорошо подготовленную почву – Екатерина и сама думала о том же.

Вопрос о том, кому будет принадлежать трон, приобретал жгучую актуальность из-за того, что Елизавета Петровна, подорвавшая свое здоровье беспрерывными кутежами и безалаберной жизнью, стала все чаще болеть и месяцами не прикасалась к государственным бумагам. И русские вельможи, и резиденты иностранных дворов, и офицеры гвардии, задумываясь над всем происходящим и спрашивая себя о судьбе престолонаследия, отдавали предпочтение Екатерине.

Прусский резидент в Петербурге Мардефельд, слывший умным и проницательным человеком, сказал однажды Екатерине: «Вы будете царствовать, или я совсем глупец».

Маркиза де Помпадур в роли политика

Международная обстановка в Европе в это время накалилась, на первый план выдвинулись англо-французские противоречия, и России надлежало либо сохранять нейтралитет, либо принять чью-то сторону. В 1754 году произошли вооруженные столкновения между англичанами и французами в Канаде, а в 1756 году военные действия были перенесены на территорию Европы.

К этому времени возникли две коалиции: англо-прусская, поддержанная рядом северо-германских государств, и франко-австрийская, на стороне которой были Саксония и Швеция. Россия сохраняла нейтралитет до конца 1756 года, ибо в правительстве Елизаветы Петровны не было единства, а канцлер Бестужев-Рюмин занимал проанглийскую позицию.

Энергично взявшись за дело, он быстро подготовил союзный русско-английский договор. Однако его подписанию воспротивилась Конференция – Совет по внешнеполитическим делам при высочайшем дворе. Конференция была детищем Бестужева. В нее входили: канцлер Бестужев-Рюмин, его старший брат Михаил, впрочем, его политический противник, генерал-прокурор Сената Н. Ю. Трубецкой, вице-канцлер М. И. Воронцов, начальник Тайной канцелярии А. И. Шувалов, его брат П. И. Шувалов и М. М. Голицын, а также великий князь Петр Федорович. Секретарем Конференции был Д. В. Волков. Большинство членов Конференции противостояли канцлеру, а первую скрипку в ней играли братья Шуваловы и Воронцов.

Конференция решила отказаться от союзного договора с Англией и присоединиться к Австрии и Франции, подписавшим 1 мая 1756 года в Версале конвенцию о совместной борьбе с общими противниками – Англией и Пруссией. Английский посланник сэр Генбюри Уильяме оказался обманутым и терялся в догадках о причинах столь резкой и внезапной перемены. Однако дело объяснялось просто – так, во всяком случае, представляет ситуацию Екатерина в своих «Записках». Она пишет, что неожиданную роль в перемене ориентации России сыграла любовница французского короля Людовика XV маркиза де Помпадур. Фаворитке надоела мебель, украшавшая ее дворец, и она продала ее своему любовнику – королю. А Людовик XV подарил эти ненужные ему мебельные гарнитуры вице-канцлеру М. И. Воронцову – стойкому и небескорыстному прозелиту Франции, который только что отстроил себе новый дом и еще его не обставил. Подарок пришелся весьма кстати, и за него надо было отплатить признательностью, не без расчета на будущие благодеяния.

Что же касается братьев Шуваловых, то у них был свой резон: Петр Иванович, один из крупнейших предпринимателей России, не пропускавший ни одного случая нажиться за счет казны, в это время успешно добивался откупа на табачную монополию и рассчитывал, что именно Франция станет его потенциальным заграничным рынком сбыта. Вступление России в австро-французскую коалицию состоялось, о чем канцлер уведомил послов Версаля и Вены, как ни горько ему было это делать. Над самим же Бестужевым-Рюминым стали сгущаться тучи царской немилости, и он прибег к контрмерам.

Фельдмаршал Апраксин и канцлер Бестужев-Рюмин

В мае 1757 года семидесятитысячная русская армия под командованием фельдмаршала C. Ф. Апраксина двинулась к границам Пруссии. Уже в августе была одержана первая крупная победа – при деревне Гросс-Егерсдорф русские войска разгромили корпус прусского фельдмаршала Левальда.

Однако вместо того, чтобы идти на Кенигсберг, Апраксин отдал приказ возвращаться в Прибалтику, объясняя это недостатком продовольствия, большими потерями и болезнями в войсках. Этот маневр породил в армии и Петербурге слухи о его измене и привел к тому, что на место Апраксина назначили нового главнокомандующего – обрусевшего англичанина Виллима Фермера, генерал-аншефа и графа, успешно командовавшего войсками в войнах со Швецией и с Турцией.

Апраксину же предписали отправиться в Нарву и ждать дальнейших распоряжений. Однако их не последовало, а вместо этого в Нарву пожаловал «великий государственный инквизитор» – начальник Тайной канцелярии А. И. Шувалов. Нужно иметь в виду, что Апраксин был другом канцлера Бестужева, а Шуваловы – ярыми его врагами. «Великий инквизитор» незамедлительно учинил опальному фельдмаршалу строгий допрос, касающийся главным образом его переписки с Екатериной и Бестужевым.

Шувалову хотелось доказать, что Екатерина и Бестужев склоняли Апраксина к измене, чтобы всячески облегчить положение прусского короля. Допросив Апраксина, Шувалов арестовал его и перевез в урочище Четыре Руки, неподалеку от Петербурга. Апраксин отрицал какой-либо злой умысел в своем отступлении за Неман и утверждал, что «молодому двору никаких обещаний не делал и от него никаких замечаний в пользу прусского короля не получал». Тем не менее фельдмаршал был обвинен в государственной измене, а всех заподозренных в преступной связи с ним взяли на допросы в Тайную канцелярию.

14 февраля 1758 года был арестован канцлер Бестужев-Рюмин. Обвинить его в чем-либо было трудно, ибо он слыл честным человеком и патриотом, и тогда ему инкриминировали «преступление в оскорблении Величества и за то, что он, Бестужев, старался посеять раздор между Ея Императорским Величеством и Их Императорскими Высочествами». Бестужева выслали из Петербурга в одну из его деревень, но в ходе следствия подозрения пали на Екатерину, ювелира Барнарди, Понятовского, бывшего фаворита Елизаветы Петровны, генерал-поручика Никиту Афанасьевича Бекетова, учителя Екатерины Адодурова. Все они были связаны с Екатериной, Бестужевым и английским посланником Уильямсом. Из них всех лишь Екатерина как великая княгиня, да Понятовский как иностранный посланник могли чувствовать себя относительно спокойно. Однако были известны тайная интимная связь Екатерины с Понятовским и особые секретные отношения с канцлером Бестужевым. Все это могло расцениваться, как антиправительственный заговор.

Дело в том, что Бестужев составил план, по которому, как только Елизавета Петровна скончается, Петр Федорович станет императором по праву, а Екатерина будет объявлена соправительницей. Себе же Бестужев предусмотрел особый статус, облекавший его властью, не меньшей, чем у Меншикова при Екатерине I. Бестужев претендовал на председательство в трех важнейших коллегиях – Иностранной, Военной и Адмиралтейской. Кроме того, он желал иметь звание подполковника во всех четырех лейб-гвардейских полках – Преображенском, Семеновском, Измайловском и Конном. Свои соображения Бестужев изложил в виде манифеста на имя Екатерины. К счастью, он успел сжечь манифест и все черновики до ареста, а Екатерина своевременно узнала об этом от одного из своих преданнейших слуг – камердинера Василия Григорьевича Шкурина (запомните имя этого человека, мы еще встретимся с ним в следующей книге – «Золотой век Екатерины Великой» – в обстоятельствах более чем неординарных).

Таким образом, прямых улик о заговоре не существовало, однако подозрение осталось. Стараниями братьев Шуваловых, Петра и Александра, Елизавета Петровна была уведомлена об альянсе Бестужев – Екатерина. Импульсивная и неуравновешенная императрица решила выказать свое неудовольствие Екатерине и перестала принимать ее, что, в свою очередь, вызвало охлаждение к Екатерине значительной части Большого двора.

Могут ли русские побить пруссаков?

А события за стенами императорских дворцов шли своим чередом. 11 января 1758 года войска Виллима Фермера заняли столицу Восточной Пруссии – Кенигсберг. Затем 14 августа последовало кровопролитное и упорное сражение при Цорндорфе, в котором противники потеряли убитыми около 30 000 человек. Екатерина писала, что в бою под Цорндорфом погибли более тысячи русских офицеров. Многие из них прежде квартировали или жили в Петербурге, и потому сообщение о Цорндорфском побоище вызвало в городе скорбь и уныние. Вместе со всеми переживала и Екатерина, чего нельзя сказать о Петре Федоровиче.

С известием о Цорндорфском сражении в Петербург прибыл полковник Розен. Его денщик болтал, что русские под Цорндорфом потерпели поражение. За это денщика посадили на гауптвахту, а когда освободили, Петр Федорович призвал его к себе. В зале, где произошла их встреча, стояла группа офицеров-голштинцев, в их присутствии Петр сказал: «Ты поступил как честный малый. Расскажи мне все, хотя я и без того хорошо знаю, что русские никогда не могут побить пруссаков». И указывая на стоящих рядом голштинцев добавил: «Смотри, это все пруссаки, – разве такие люди могут быть побиты русскими!» Этот эпизод вскоре стал известен многим.

Меж тем 6 августа 1758 года, так и не дождавшись суда, внезапно скончался С. Ф. Апраксин. Он умер от паралича сердца, но по Петербургу распространились слухи о насильственной смерти, ведь он умер в заточении. Еще более убедило сторонников этой версии то, что фельдмаршала похоронили без воинских почестей, в тайне от всех. Большинство считало, что фельдмаршала незаслуженно держали под арестом. Косвенным признанием невиновности Апраксина было то, что все привлеченные к следствию по делу Бестужева – а оно возникло после ареста Апраксина – были лишь понижены в должностях или высланы из Петербурга в свои деревни, но никто не понес уголовного наказания.

Екатерина еще некоторое время пребывала в немилости у императрицы, но, после того как попросила отпустить ее в Цербст к родителям, чтобы не испытывать унижений и оскорбительных для нее подозрений, Елизавета Петровна сменила гнев на милость и восстановила с невесткой прежние отношения. Поскольку следствие по делу Бестужева все же бросило тень на Понятовского, он вынужден был оставить свой пост и уехать в Польшу. Екатерина недолго пребывала в одиночестве. На сей раз ее избранником оказался популярный в кругу гвардейских офицеров красавец, силач, буян и задира двадцатипятилетний Григорий Григорьевич Орлов, один из пяти братьев, четверо из которых служили в гвардейских полках.

Тем временем на театре военных действий сменили двух главнокомандующих: в конце 1759 года им стал фельдмаршал граф Петр Семенович Салтыков. В сентябре 1760 года появился еще один фельдмаршал – граф Александр Борисович Бутурлин. Любимец императрицы блеснул мимолетной удачей – без боя занял Берлин, малочисленный гарнизон которого ушел из города при приближении русского кавалерийского отряда.

Однако через трое суток русским войскам пришлось поспешно ретироваться, узнав о походе к столице Пруссии превосходящих сил Фридриха П. «Диверсия» на Берлин ничего не изменила. Большее влияние на ход войны оказала смена правительства в Англии – оно отказало Пруссии в дальнейших денежных субсидиях, что и решило исход войны.

ГАЛЕРЕЯ ВЫДАЮЩИХСЯ ЛИЧНОСТЕЙ СЕРЕДИНЫ XVIII ВЕКА

Абрам Петрович Ганнибал

Представляя выдающихся деятелей середины XVIII века, трудно отдать предпочтение кому-либо, и потому поступим просто: поместим наших героев только по одному принципу, по возрасту, – кто старше, тот и будет первым. А в нашем случае самым старшим будет Абрам Петрович Ганнибал, тем более что о нем мы уже вели рассказ, знакомясь с эпохой Петра I.

Со смертью Петра I судьба Ганнибала переменилась. Он издавна был в неприязненных отношениях с могущественным Меншиковым, и в 1727 году час Ганнибала пробил: «светлейший» отправил его в ссылку, придав ей видимость служебной командировки, повелев неугодному ему офицеру отбыть на границу с Китаем «по сю сторону Байкальского моря, для строительства Селенгинской крепости». По дороге Ганнибал осмотрел крепостные сооружения в Казани и Тобольске, а потом и в Иркутске. Пока Абрам Петрович ехал по Сибири, пал недруг его – Меншиков. Пострадавшие от всесильного «временщика» люди писали друг другу с радостью: «Прошла и погибла суетная слава прегордого Голиафа!»

Однако рано радовался Ганнибал падению Меншикова – непрекращающиеся дворцовые интриги достали его и в Селенгинске: Ганнибала обыскали, арестовали и отвезли под караулом в Томск. Фортуна переменилась к нему в начале 1730 года, после смерти Петра II, заступничеством оставшихся в Петербурге друзей. Ганнибал был произведен в майоры и в этом чине оставлен в Томском гарнизоне, а еще через семь месяцев, в сентябре 1730 года, «определен в Пернове (Эстония) к инженерным и фортификационным делам по его рангу». Затем Ганнибал служил и в других крепостях Прибалтики, вышел в отставку и снова вернулся в строй, пока наконец не дослужился до генерала и не стал главноначальствующим в Ревельской крепости (Таллинн). Так и служил он до весны 1752 года. 25 апреля этого года обер-комендант города Ревеля Абрам Петрович Ганнибал был переименован из пехотного генерал-майора в инженер-генерал-майоры и направлен в штаб Инженерного корпуса, находящийся в Петербурге, где ему было приказано ведать технической частью корпуса. Теперь Ганнибал стал отвечать за своевременное получение, как мы сказали бы сегодня, сметно-финансовой и технической документации из всех крепостей, где производились какие-либо работы. Он должен был по рассмотрении подписывать ее и передавать в Канцелярию главной артиллерии и фортификации.

Все крепости империи были тогда поделены на два округа – Остзейский, то есть Прибалтийский, и Российский. В Остзейском главным военным инженером состоял инженер-полковник Лудвих, а в Российском – инженер-полковник Бибиков. Они-то и поставляли Ганнибалу основную массу казенных бумаг. В это же время Ганнибал стал «надзирать» и за подготовкой военных инженеров в Петербургской инженерной школе. А четыре важнейшие северо-западные крепости – Кронштадт, Петропавловская, Рижская и Перновская – были подчинены лично ему.

Весной 1755 года в ведение Ганнибала перешли и каналы – Кронштадтский и Ладожский, – а также и Рогервикская гавань в Финляндии. В это же время ему был подчинен весь Инженерный корпус. Он постоянно наблюдал и за работами, происходившими в Петропавловской крепости, часто бывая на строительных площадках и непосредственно руководя ходом работ. В 1762 году, в возрасте 65 лет, Ганнибал вышел в отставку в чине инженер-генерал-аншефа.

Вторым браком Ганнибал был женат на немке Христине Шеберг, которая стала матерью Осипа Абрамовича Ганнибала – деда Александра Сергеевича Пушкина. Мы все знаем о том, что эфиоп Ганнибал был прадедом великого поэта, но не всегда пишут о том, что его прабабка со стороны отца была немкой. Так что кроме русской и негритянской крови в жилах нашего гения была и часть немецкой крови.

Михаил Васильевич Ломоносов

В истории XVIII столетия выдающееся место занимает Михаил Васильевич Ломоносов – не только один из основателей первого русского университета, но и сам, по словам Пушкина, бывший для России «первым университетом».

Предлагаю сначала познакомиться с его биографией, а затем – с избранными мыслями этого человека и с некоторыми примечательными эпизодами из его жизни.

Краткий очерк жизни

Михаил Васильевич Ломоносов родился 8 ноября 1711 года в деревне Денисовка, неподалеку от села Холмогоры Архангельской губернии, в семье зажиточного крестьянина-помора, рыбака и торговца. В декабре 1730 года Ломоносов отправился в Москву, где поступил в Славяно-греко-латинскую академию, в 1735 году был переведен в Санкт-Петербург – в Академический университет, а с 1736 по 1741 годы учился в Германии физике, химии и металлургии. Вернувшись на родину, он с 1745 года стал первым русским профессором химии. В 1746 году Ломоносов первым в России стал читать лекции по физике на родном языке. С 1753 года его научная деятельность становится чрезвычайно разнообразной. Ломоносов занимается оптикой и изобретает «ночезрительную трубу» и «отражательный», то есть зеркальный, телескоп; занимаясь геологией и минералогией, приходит к выводу о закономерности эволюции в природе; много сил отдает организации академических экспедиций в самые отдаленные места России для составления карт, сбора этнографических и минералогических коллекций и

ботанических гербариев, поиска исторических документов. Ломоносову вместе с И. И. Шуваловым принадлежала честь подготовки к открытию Московского университета.

В 1761 году Ломоносов написал демографический трактат «О сохранении и умножении российского народа». В 1762-1763 годы он доказал возможность плавания по «Сибирскому океану» для прохода в Индию. Параллельно занимался он историей России, писал стихи. Это были оды, посвященные различным историческим событиям – восшествиям на престол, победам русского оружия, эпическая поэма «Петр Великий», а также работа в области драматургии – трагедии «Тамира и Селим» и «Демофот». В области прикладной науки он создал множество приборов по физике, химии и механике, разработал метод подачи воздуха в рудничные штреки и развил его для использования в металлургии. Большой вклад внес Ломоносов в дело развития отечественного фарфорового производства. Трудился он и в живописи, создав мозаичные картины, самой известной из которых является «Полтавская баталия».

Ломоносов умер в Санкт-Петербурге 4 апреля 1765 года, оставив после себя десять томов сочинений. В них встречается множество интереснейших мыслей и изречений.

Мудрые мысли и «крылатые» изречения Ломоносова

• Ежели ты что хорошее сделаешь с трудом, труд минется, а хорошее останется, а ежели сделаешь что худое с услаждением, услаждение минется, а худое останется.

• Журналист не должен торопиться порицать гипотезы. Оные – единственный путь, которым величайшие люди успели открыть истины самые важные.

• За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечестве, и против отца своего родного восстать за грех не ставлю… Я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятелями наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолоду, на старость не покину.

• Идолопоклонническое суеверие держало астрономическую землю в своих челюстях, не давая ей двигаться.

• Иногда промедление смерти подобно.

• Карл Пятый, римский император, говаривал, что гишпанским языком с Богом, французским – с друзьями, немецким – с неприятелем, италианским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие гишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италианского. Сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков.

• Ленивый человек в бесчестном покое сходен с неподвижною болотною водою, которая, кроме смраду и презренных гадин, ничего не производит.

• Нет такого невежды, который не мог бы задать больше вопросов, чем может их разрешить самый знающий человек.

• Неусыпный труд все препятствия преодолевает.

• Один опыт я ставлю выше, чем тысячу мнений, рожденных только воображением.

• Ошибки замечать не много стоит: дать нечто лучшее – вот что приличествует достойному человеку.

• Только в бодром горячем порыве, в страстной любви к своей родной стране, смелости и энергии родится победа. И не только и не столько в отдаленном порыве, сколько в упорной мобилизации всех сил, в том постоянном горении, которое медленно и неуклонно сдвигает горы, открывает неведомые глубины и выводит их на солнечную ясность.

• Язык, которым Российская держава великой части света повелевает, по ея могуществу имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает. И для того нет сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся.

Академик М. К. Любавский о М. В. Ломоносове

В работе Михаила Кузьмича Любавского «XVIII век и Ломоносов», изданной в Москве в 1912 году говорилось следующее: «Природные таланты Ломоносова нашли себе то, а не другое применение благодаря особым условиям времени, в какое пришлось жить и действовать Ломоносову. Родись Ломоносов не при Петре Великом, а например, при его деде или даже отце, из него вышел бы, конечно, не гениальный русский ученый, а в лучшем случае либо соборный протопоп, либо земский староста, в худшем – какой-нибудь земский площадной или церковный дьячок-грамотей, который стал бы писать не научные трактаты на латинском языке, а разные купчие, дарственные, рядные и челобитные, справедливые и кляузные. В этом смысле справедливо, что Ломоносова создало время, когда он жил, что он был сыном своего века.

Ему захотелось новой науки, не той, какую можно было найти у себя на родине, после того как он ознакомился с арифметикою Магницкого, изданною по повелению Петра в 1703 году и оказавшеюся в библиотеке соседа Ломоносова – крестьянина Дудина. Эта арифметика была своего рода физико-математическою энциклопедиею – содержала сведения из геометрии, физики, астрономии. Эта книга вместе с грамматикою Смотрицкого и распалила юного Ломоносова жаждою новой науки, за которою он и отправился в Москву.

И дальнейшая судьба Ломоносова определилась в зависимости от просветительной политики все того же Петра, продолжавшейся и после его смерти. По мысли Петра была открыта в 1725 году Императорская академия наук, в которой должны были не только разрабатываться науки, но и обучаться русские молодые люди. Ломоносов попал в набор. Академия послала его за границу для обучения химии и металлургии, идя в данном случае по пути, уже проторенному Петром. Ломоносов был в известном смысле духовным сыном Петра, возросшим в культурной атмосфере, созданной великим преобразователем России.

Герцен писал когда-то, что Петр сделал вызов России и она дала ему Пушкина. Этот афоризм нуждается в исправлении в том смысле, что Россия ответила Петру прежде всего Ломоносовым, а затем уже и через него Пушкиным. Духовный сын Петра сделался самым ревностным и страстным его посмертным сотрудником, продолжателем его дела.

«За утверждение наук в Отечестве, – писал он в одном письме, – и против отца своего родного восстать за грех не ставлю». Здесь сказался тот же, если хотите, просветительный фанатизм, который был и у Петра, ополчившегося, как известно, за утверждение наук в России против родного сына. В объяснение этому надо указать на общий взгляд Ломоносова на науку. «Испытание натуры, – говорил он, – трудно, однако приятно, полезно, свято». Эта вера в святость знания никогда не покидала Ломоносова. Этот крестьянский сын понимал науку, как истый аристократ, для которого она имеет цену независимо от прямой своей практической пользы или применения.

Польза Отечества была второю идеей, которая связывалась у Ломоносова с научными занятиями. Для Ломоносова, так же как и для Петра, наука, знание были орудиями государственного строительства. С каким бы ученым проектом он ни выступал, он всегда в качестве лейтмотива выдвигал пользу Отечества».

Александр Васильевич Суворов

Ниже предлагается очерк о начале жизни великого русского полководца А. В. Суворова, принадлежащий перу автора этой книги.

В следующей книге этой серии биография А. В. Суворова будет продолжена, а здесь мы ограничимся временем от его рождения до конца Семилетней войны, не выходя за хронологические рамки данной книги.

Предыстория Суворова

Биографию столь уникального человека, каким был Суворов, и начнем с небольшого парадокса.

22 сентября 1786 года Суворов написал краткую автобиографию, предпослав ей небольшую справку о своей родословной. Парадокс же наш будет состоять в том, что начнем этот очерк не с первых, а с последних фраз написанной им биографии: «Потомство мое прошу брать мой пример: всякое дело начинать с благословением Божим, до издыхания быть верным Государю и Отечеству, убегать роскоши, праздности, корыстолюбия и искать славы через истину и добродетель, которые суть стали моим символом. Не для суеты, но для онаго я в сие плодовитое описание вошел: некие происшествия я забыл и не помню верификациев чисел и имен, не имевши у себя никаких записок».

И это действительно так: в краткой биографии многого нет, многое – плод чистосердечных заблуждений и неизбежных провалов памяти.

Автобиография Суворова начинается так: «В 1622 году, при жизни Михаила Федоровича, выехали из Швеции Ноум и Сувор, и по их челобитью приняты в Российское подданство. Именуемые честные мужи разделились на разные поколения и по Сувору стали называться Суворовы. Сим и другим их поколениям за Крымские и иные походы жалованы были поместья до государствования Петра Первого.

Его Величество отцу моему, Василью Ивановичу, был восприемником (то есть крестным отцом)».

Однако уже вскоре стараниями российских историков родословная Суворова «удревнилась» и стала выглядеть совсем по-иному. Первым документально известным предком Суворова считают некоего новгородца, русского человека по имени Иуда, по прозвищу Сувора, что означало «суровый».

Один из его потомков, живший при Федоре Иоанновиче в городе Кашине – Парфений Суворов, – стал основателем той ветви рода, в седьмом колене которой и появился будущий генералиссимус. По исследованиям современных историков, Суворовы издавна жили в Москве. Документально установлено, что прадед великого полководца, Василий Адрианович, в 1650-е годы был подьячим приказа Большого дворца. Биографы А. В. Суворова часто пишут, что Василий Адрианович был в конце жизни протоиереем одного из соборов Кремля, однако последние исследования не подтверждают эту версию.

Дед полководца, Иван Григорьевич, уже с 1710 года был генеральным писарем одновременно Преображенского и Семеновского полков. У него было четыре сына, из которых самый младший, Василий, родившийся в 1708 году, стал через 22 года отцом будущего генералиссимуса. Василий Иванович упорно и плодотворно занимался самообразованием, чем и обратил на себя внимание Петра I. В 1722 году четырнадцатилетний мальчик стал денщиком царя, а после его смерти, произошедшей через три года, был переведен в Преображенский полк бомбардир-сержантом.

В 1727 году он получил первый офицерский чин прапорщика, и так как сам был небогат, то и женился на не слишком богатой и знатной дворянке – Евдокии Федосьевне Мануковой. Ее отцом, дедом будущего генералиссимуса по материнской линии, был Федосей Семенович Мануков, прослуживший почти шестьдесят лет и в конце жизни ставший чиновником довольно высокого ранга – воеводой в Санкт-Петербурге. Семья Мануковых, так же как и Суворовых, коренных москвичей, имела несколько дворов на улицах между Арбатскими и Никитскими воротами. И Мануковы, и Суворовы являлись прихожанами церкви Федора Студита, где были похоронены многие их родственники. Федосей Семенович Мануков оставил обширное домовладение с несколькими постройками двум дочерям – Евдокии (Авдотье) Суворовой и Прасковье, бывшей замужем за полковником Скарятиным.

Детство Суворова

В доме своей жены и жил прапорщик В. И. Суворов, когда у них 13 (24) ноября 1730 года родился мальчик, названный Александром. Дома, где родился будущий великий полководец, давно уже нет, но место, где он когда-то стоял, можно указать точно – это сад в домовладении № 14 по Арбату. В 1740 году родители продали свой арбатский дом и переехали в село Покровское, купив дом на берегу Яузы (ныне улица Бакунинская, участок домовладения № 90). Здесь Александр Суворов и провел детство и юность. Отец был занят службой и хлопотами по хозяйству. Был он небогат и очень скуп, и потому не нанимал учителей и гувернеров. И хотя Саша был предоставлен самому себе, все же он рано научился грамоте, сделав чтение одним из любимых своих занятий. Его героями с детства стали Александр Македонский, Цезарь, Ганнибал, а любимыми книгами – труды по военной истории.

Из-за того что был он мал ростом и тщедушен, отец полагал, что сын пойдет по гражданской линии, но всемогущий случай переменил его намерения. Осенью 1742 года, когда Саше шел двенадцатый год, к Василию Ивановичу заглянул инженер-генерал Абрам Петрович Ганнибал – арап Петра Великого. Пересмотрев книги мальчика, Ганнибал затем побеседовал с ним самим и настоятельно порекомендовал готовить Сашу к военной службе. 23 октября 1742 года Александр сын Васильев Суворов был записан мушкетером в лейб-гвардии Семеновский полк, но тотчас же получил домашний отпуск для подготовки к действительной военной службе.

Мальчик подошел к этому не просто серьезно. Он стал истово, не жалея времени и сил, готовиться к военному поприщу. Теперь он читал труды по военному искусству, знакомясь кроме великих полководцев древности с более близкими к нему по времени Петром I, Карлом XII, походами и жизнеописаниями австрийского фельдмаршала Монтекукули, французского принца Луи Конде, прозванного Великим, его современника – маршала Франции Анри Тюренна, австрийского генералиссимуса Евгения Савойского, маршала Франции Морица Саксонского, который как раз в эти годы потрясал воображение современников своими блистательными победами над австрийцами, англичанами и голландцами.

Все эти военачальники, кроме Петра I и Карла XII, по существовавшим тогда международным канонам, назывались великими полководцами, и впоследствии, еще при жизни Суворова, к их когорте причислены были прусский король Фридрих II Великий и Наполеон Бонапарт. Почти через сто лет после Бонапарта великим полководцем стали называть и Суворова. Причем провозгласили его великим не только поэты и прозаики, но профессора всех военных академий мира, а такое признание было столь же важным, как в христианстве, например, причисление к лику святых.

Но все это будет гораздо позже, а пока Саша Суворов быстро и легко осваивает латынь, немецкий и французский, изучает географию по Ролленю, а историю – по Гюбнеру. С азами философии он знакомится по книгам Христиана Вольфа – учителя Ломоносова, академика Петербургской академии наук – и великого Лейбница, а фортификацию и артиллерию преподает ему отец Василий Иванович, ставший к этому времени прокурором Берг-коллегии в чине полковника. Помимо книжных штудий, мальчик целеустремленно закаляет себя под дождем и снегом, занимаясь и многочасовыми конными скачками, и долгими пешими переходами.

В 1744 году семью Суворовых постигает первое большое горе – умирает Авдотья Федосьевна, оставив на руках тридцатишестилетнего вдовца тринадцатилетнего сына и только что родившуюся дочь Анну. Покойную похоронили в церкви Федора Студита, рядом с ее матерью и отцом.

Начало службы – Семеновский полк

Время шло. 25 апреля 1747 года, все еще находясь дома, Александр был произведен в капралы, а 1 января 1748 года начал действительную службу в лейб-гвардии Семеновском полку. Служил он в 3-й роте; служил образцово, исполняя всякий приказ и поручение с величайшей точностью. В бытность его капралом произошел с ним такой случай. Он стоял в карауле у павильона Монплезир в Петергофе. Проходившая мимо императрица Елизавета Петровна остановилась возле него и спросила, как его зовут. Узнав, что он сын Василия Ивановича, императрица протянула ему рубль, но Суворов отказался, объяснив, что Устав караульной службы запрещает часовому брать деньги.

«Молодец, знаешь службу, – похвалила его Елизавета Петровна, потрепала по щеке и дала поцеловать руку. – Я положу рубль на землю, к ногам твоим, а как сменишься – возьми его», – добавила она. Потом этот рубль – петровский, серебряный, называемый «крестовиком», Суворов хранил всю жизнь, почитая его своей первой наградой.

16 февраля 1749 года в составе «московской команды» полка его откомандировали в Первопрестольную по случаю очередной поездки туда Елизаветы Петровны. 22 декабря 1749 года он получил чин подпрапорщика, а еще через полтора года, 8 июня 1751 года, был произведен в сержанты. 9 марта 1752 года ему было дано первое серьезное поручение: его отправили в Берлин и Вену с депешами, не последнюю роль в этом сыграло знание немецкого и французского языков.

Суворов – интендант

Вернувшись из-за границы в конце октября, он сразу же был определен в Москву и оставался там до весны следующего года, сопровождая двор, как и три года тому назад. Наконец 25 апреля 1754 года Суворов получил первый офицерский чин и был выпущен поручиком с назначением не в гвардию, а в армейский Ингерманландский пехотный полк, один из старейших полков русской армии, сформированный еще в 1703 году.

В это же время Суворов увлекается сочинительством стихов, часто посещая Сухопутный кадетский шляхетский корпус, где Александром Сумароковым, преподавателем этого корпуса, был создан любительский театральный кружок, игравший его собственные пьесы. Увлечение поэзией сопутствовало Суворову всю жизнь, даже письма своей дочери Наташе он писал в стихах.

В «Ежемесячных сочинениях» Академии наук в 1756 году под инициалами «А. С.» (что впоследствии было причиной того, что это сочинение Суворова – «Разговор в царстве мертвых» – было приписано А. Сумарокову) он выступил как литератор, правда, не очень удачно, ибо всю свою жизнь и писал, и говорил очень своеобразно и во многом неправильно, точнее, не так, как говорили окружающие. В Ингерманландском полку, расположенном неподалеку от Санкт-Петербурга, Суворов прослужил до 17 января 1756 года и был переведен на должность обер-провиантмейстера с присвоением звания капитана, став интендантом по настоянию отца, который в это время был уже генерал-майором и членом Военной коллегии.

Суворов уехал в Новгород для наблюдения за складами с провиантом, вступив в новую для себя интендантскую службу, которая пошла у него гораздо успешнее, чем служба строевая: уже 4 декабря того же года он был произведен в премьер-майоры и отправлен на формирование резервных батальонов в пехотные полки армии фельдмаршала Александра Борисовича Бутурлина. Эта армия через три недели стала действующей, так как ей предстояло двинуться в Восточную Пруссию и начать боевые действия против войск Фридриха II, вступив в войну, которая вошла в историю как Семилетняя. В декабре 1756 года Суворов не знал, какую роль предстоит сыграть ему в этой войне, хотя получил в ней и свое боевое крещение, и первое ранение, и первую боевую награду.

В начале войны он все еще служил по интендантству, заведуя этапным пунктом в Курляндии и занимаясь сплавом по Неману провианта для гарнизона крепости Мемель (ныне Клайпеда, Литва). В 1758 году он все еще вне строя, состоит в Курляндии и Лифляндии на службе по формированию третьих батальонов для полков двухбатальонного состава. Дела у Суворова идут столь успешно, что в мае 1758 года он становится подполковником и приводит на театр военных действий семнадцать сформированных батальонов. После этого остался он при армии, но без определенной должности, и лишь через полтора года был назначен обер-кригс-комиссаром, оставаясь, как и прежде, интендантом.

1 августа 1759 года Суворов стал очевидцем, но, увы, не участником самого крупного сражения Семилетней войны – битвы при Кунерсдорфе, когда на поле боя сошлись 60-тысячная русско-австрийская армия, которой командовал фельдмаршал Петр Семенович Салтыков, и 48-тысячная прусская армия, которой командовал король Фридрих П.

На глазах Суворова прусская армия была разгромлена, и можно себе представить, что он испытывал, не имея возможности принять участие в этом сражении! Он не мог оставаться дольше в интендантстве и упросил отца добиться перевода в действующую армию. Отец выполнил просьбу, но довольно своеобразно: определив сына на генеральскую должность – «генерального и дивизионного дежурного» при главнокомандующем армией генерал-аншефе Виллиме Фермере. Лишь в июле 1761 года желание Суворова сбылось – он был назначен начальником штаба в летучем отряде генерал-поручика Г. Берга. С этого времени началась его истинно боевая служба.

Боевое крещение

Вскоре Суворов стал командиром кавалерийского отряда, сразу же завоевав славу лихого офицера, «быстрого при рекогносцировке, отважного в бою, хладнокровного в опасности», как характеризовал его Берг. В служебном формуляре, названном «Список италийского графа Суворова-Рымникского, по форме, разосланной в войска Государственною Военного Коллегией», о службе его во время Семилетней войны записано, что «в 1761-м при корпусе генерал-поручика Берга был в июле под Бригом, при Бреславской канонаде; в августе при продолжившемся через целый день с королем Прусским близ монастыря Вальтштадта при деревнях Гросс и Клайн-Вандрис сражении и потом при самом том Вальтштадте, под городом Швейдницом при занятии легкими войсками в разные времена Штригафских, Пичбергских и Хохспозерицких гор со знатным неприятельским уроном».

Затем в «Списке…» сообщается, что в сентябре 1761 года Суворов атаковал войска генерала Платена, переплыв с казаками реку Нетцу, и совершенно неожиданно для противника ворвался в город Ландсберг, захватив более тридцати пленных. Когда же к городу подошел Платен, Суворов приказал сжечь мост через Нетцу и тем воспрепятствовал продвижению неприятеля. После того в Восточной Пруссии, под городом Беренштайном, разбил он три неприятельских эскадрона и захватил в плен семьдесят прусских гусар и драгун.

В октябре Суворов провел еще две «знатные баталии»: при деревне Вест-Энтине взял в плен целый прусский отряд вместе с подошедшим на выручку подкреплением, а затем успешно штурмовал город Голнау. Ноябрь принес Суворову новые победы: при Регенсвальде, командуя Тверским драгунским полком, он разбил и обратил в бегство три пехотных батальона и несколько эскадронов, взял множество пленных, а потом в Померании, при деревне Фарцин, близ местечка Наугарт, одержал победу, взяв в плен более ста гренадер и мушкетеров. Год закончил он в боях под крепостью Кольберг и под Старградом.

Всего же, считал Суворов, с середины и до конца 1761 года, был он в шестидесяти стычках. За эти полгода Суворов стал одним из лучших боевых офицеров в корпусе генерал-поручика Петра Александровича Румянцева. Казалось, что из-под спуда вырвались на свободу те его качества, за которые получил он прекрасную аттестацию своего непосредственного начальника Берга, а Румянцев добавил к этому, что, будучи пехотным офицером, Суворов отменно руководит и конницей. Так в конце 1761 года завершилась его первая кампания.

Семилетняя война вскоре закончилась. Умерла императрица Елизавета Петровна, а вступивший на престол Петр III, ярый поклонник прусского короля Фридриха II, тут же заключил с ним мир. Окончание войны застало Суворова в Петербурге. 26 августа был он произведен в полковники и получил в команду Астраханский пехотный полк.

ПЕТР III

Кончина Елизаветы Петровны

5 декабря 1761 года, на двадцатый день Рождественского поста, Елизавета Петровна – в который уже раз! – почувствовала головокружение и тошноту. Весь этот год она лежала в постели, почти никого, кроме врачей, не подпуская к себе. Ее мучила все усиливавшаяся астма, а кроме того, время от времени накатывала на больную эпилепсия, которой страдал и отец ее – Петр Великий. Первый припадок эпилепсии, которую в России называли «падучей», случился с ней три года назад, когда была она в Царском Селе, и с тех пор «падучая» стала ее частой гостьей. 12 декабря Елизавете Петровне стало совсем плохо. Приступы жестокого, сотрясающего все тело кашля, сильная, частая рвота с кровью свидетельствовали о том, что дни ее сочтены.

Когда боли отпускали Елизавету, она подписывала указы, которые могли хоть частично помочь ее прощению перед престолом Всевышнего. Глубоко верующая умирающая понимала, что «мучения телесные, кои переносила она с христианским смирением, слишком легки по сравнению с ее грехами», и пыталась последними распоряжениями вымостить себе дорогу в Царствие Небесное. 16 декабря она велела простить виновных в корчемной продаже соли и сильно облегчила соляной налог. 23 декабря, почувствовав себя при смерти, она исповедалась, причастилась и соборовалась. На следующий день над ней прочитали отходную молитву, а 25 декабря, в день Рождества, Елизавета Петровна умерла.

Петр Федорович и Екатерина Алексеевна последние дни почти целиком проводили у постели умирающей. Как только Елизавета Петровна скончалась, из ее спальни в приемную, где собрались высшие чины империи, вышел старший сенатор – князь и фельдмаршал Никита Юрьевич Трубецкой – и объявил, что ныне «государствует его величество император Петр III».

Новый император тут же отправился в свои апартаменты, а у тела усопшей осталась Екатерина Алексеевна, которой Петр III поручил озаботиться устройством предстоящих похорон.

Вольность и свобода дворянству

Вечером 25 декабря 1761 года Петр III, уже провозглашенный императором, учинил в куртажной галерее, традиционном месте проведения веселых придворных праз-дников, радостное пиршество, во время которого многие не скрывали ликования в связи со случившимся. И прежде всего сам Петр Федорович.

Первой важной переменой стала отставка генерал-прокурора князя Якова Петровича Шаховского и назначение на его место Александра Ивановича Глебова. По поводу этой перемены Екатерина заметила: «То есть слывущий честнейшим тогда человеком отставлен, а бездельником слывущий и от уголовного следствия спасенный Петром Шуваловым, сделан на его место генерал-прокурором».

Организацией похорон пришлось заниматься Екатерине Алексеевне, а Петр Федорович занимался другими делами: он переселил И. И. Шувалова из его покоев и разместился там сам, а Елизавете Воронцовой велел поселиться рядом. Все дни до погребения Елизаветы Петровны он ездил из дома в дом, празднуя Святки и принимая поздравления с восшествием на престол, что не только изумляло, но и возмущало жителей Петербурга.

Екатерина, облаченная в черные одежды, делила свое время между церковными службами и устройством предстоящей церемонии погребения, она искренне опечалилась смертью императрицы. Это видели и окружающие. Уже в самые первые дни царствования Петра III Екатерина сумела тонко, ловко и умно проявить способности и качества души и характера, привлекшие к ней сердца и умы лучших сановников и военных, ясно увидевших огромную разницу между новым императором и новой императрицей. Те же самые мысли и чувства вызывала Екатерина и у многочисленных дворцовых служителей, духовенства, солдат, сержантов и офицеров гвардии, наблюдавших за всем происходящим во дворце и, конечно же, делавших свои собственные заключения, не отличавшиеся, впрочем, от выводов, наиболее дальновидных и порядочных придворных.

25 января 1762 года, ровно через месяц после смерти, тело Елизаветы Петровны погребли в Петропавловском соборе. На третий день после похорон, 28 января, Петр III ликвидировал Конференцию при высочайшем дворе, передав ее функции Сенату и Коллегии иностранных дел. А еще через три недели, 18 февраля, обнародовал самый значительный законодательный акт своего царствования – манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», который историки потом сравнивали с манифестом об освобождении крестьян, вышедшем через 99 лет 19 февраля 1861 года.

В манифесте отмечалось, что стараниями дворянства «истреблена грубость в нерадивых и пользе общей, переменилось невежество в здравый рассудок, полезное знание и прилежность к службе умножило в военном деле искусных и храбрых генералов, в гражданских и политических делах поставило сведущих и годных людей к делу… а потому и не находим мы той необходимости в принуждении к службе, какая до сего времени потребна была». Манифест провозглашал: «Отныне впредь на вечные времена и в потомственные роды жалуем всему российскому благородному дворянству вольность и свободу». Дворяне могли служить и в России, и в союзных ей европейских государствах, могли переходить из статской службы в военную, и наоборот, свободно выезжать за границу и возвращаться обратно. Особым пунктом дворянам вменялось в обязанность обучать своих детей, а те, у которых такой возможности не было, могли присылать их для воспитания за счет государства в Шляхетский кадетский корпус.

Этот манифест надолго пережил Петра III. Его основные положения вошли в «Грамоту на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», изданную 21 апреля 1785 года Екатериной II. Возникает вопрос: являлся ли Петр III автором или просто инициатором такого фундаментального законодательного акта? Историк князь Михаил Михайлович Щербатов, в 1762 году служивший в гвардейском Семеновском полку в чине капитана и хорошо знавший придворные коллизии, сообщает в своем самом известном историко-публицистическом труде «О повреждении нравов в России», что автором манифеста был секретарь Петра III Дмитрий Васильевич Волков, а история создания этого документа весьма курьезна.

Дело было в том, что Петр III незадолго перед тем увлекся одной из первых красавиц Петербурга – княжной Еленой Степановной Куракиной, – и ему нужно было улизнуть к ней хотя бы на одну ночь от опостылевшей ему Елизаветы Воронцовой, о которой Щербатов писал: «Имел государь любовницу – дурную (то есть некрасивую) и глупую графиню Воронцову, но ею, взошед на престол, доволен не был, а вскоре все хорошие женщины под вожделение его были подвергнуты. Уже упомянутая выше княгиня Куракина была привожена к нему на ночь Львом Александровичем Нарышкиным, и я сам от него слышал, что бесстыдство ее было таково, что когда по ночевании ночи он ее отвозил домой поутру рано и хотел для сохранения чести ее, а более, чтобы не учинилось известно сие графине Елизавете Романовне, закрывши гардины ехать, она, напротив того, открывая гардины, хотела всем показать, что она с государем ночь переспала.

Примечательна для России сия ночь, как рассказывал мне Дмитрий Васильевич Волков, тогда бывший его секретарем. Петр III, дабы сокрыть от графини Елизаветы Романовны, что он в сию ночь будет веселиться с новопривозною, сказал при ней Волкову, что он имеет с ним сию ночь препроводить в исполнении известного им важного дела в рассуждении благоустройства государства. Ночь пришла, государь пошел веселиться с княгинею Куракиной, сказав Волкову, чтобы он к завтрему какое знатное узаконение написал, и был заперт в пустую комнату с датскою собакою. Волков, не зная намерения государского, не знал о чем писать, а писать надобно. Но как он был человек догадливый, то вспомнил нередкие вытверждения государю от Романа Ларионовича Воронцова о вольности дворянства. Седши, написал манифест о сем. Поутру его из заключения выпустили, и манифест был государем опробован и обнародован».

Дворяне, встречаясь друг с другом не только в домах, но и на улицах, обнимались и плакали от радости. Популярность Петра III выросла невероятно. Почувствовав себя на гребне волны, ощущая поддержку первого сословия государства, император сделал следующий шаг, на который он едва ли бы решился до опубликования манифеста «О вольности дворянства».

Роспуск Тайной розыскной канцелярии

21 февраля, через три дня, был опубликован еще один исключительно важный манифест – «Об уничтожении Тайной розыскной канцелярии». Манифест объяснял, что Петр I, «монарх великодушный и человеколюбивый», учредил Тайную канцелярию из-за «тогдашних времен, обстоятельств и неисправленных еще в народе нравов». А поскольку на протяжении полувека «Тайная розыскных дел канцелярия всегда оставалась в своей силе, то злым, подлым и бездельным людям подавался способ, или ложными затеями протягивать вдаль (то есть оттягивать, отсрочивать) заслуженные ими казни или наказания, или же злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей». Теперь же, «если кто-либо, зная об оскорблении величества или о государственной измене, хотел бы известить об этом власти, то надлежит ему явиться в суд или к ближайшему воинскому начальнику, а если доноситель окажется прав, то отсылать его в Петербург, Москву или ближайший губернский город, и там его отнюдь не пытать, но действовать кротостью и увещеванием».

Укрощение средневекового произвола

Кроме этих манифестов вышло несколько законодательных актов, посвященных делам церкви: указ от 29 января разрешал всем сбежавшим за границу раскольникам возвратиться в Россию и гарантировал свободное отправление их веры; указ от 1 февраля объявлял о прекращении следствий по делам раскольников-самосжигателей, причем местным властям предписывалось разъяснить всем староверам, что впредь никаких гонений их вере не будет и в связи с этим самосожжения теряют всякий смысл. Еще через шесть дней вышел указ «О защите раскольников от чинимых им обид и притеснений» и, наконец, 1 марта 1762 года – о секуляризации церковных и монастырских земель. По этому указу деревни и земли, ранее принадлежавшие церкви, переходили под управление государственных чиновников из отставных офицеров. Доходы с земель и деревень предписано было употреблять как на содержание монахов, но строго по штату, так и на отставных солдат, а также на содержание инвалидных домов. Общее управление всеми новым имениями осуществляла специально для того созданная Коллегия экономии, а вместо разных сборов был введен единый подушный налог – один рубль в год с души. Одновременно прекращались всякие дотации тем монастырям, которые не могли обеспечивать сами себя, а во всех обителях повелено было «слуг и служебников оставить самое малое число, без которых по самой нужде быть не можно». Не были забыты и монастырские крестьяне: устанавливалось, что, если монастырские служки взяли у крестьян лишнее, то надлежит «оное, с них взыскав, возвратить крестьянам немедленно». Можно утверждать, что именно эти указы – о снисхождении к раскольникам и монастырским крестьянам – способствовали потом популярности Пугачева, выдававшего себя за Петра III.

Эти же указы больно били по монахам и белому духовенству, превращая их из собственников земли и крестьян в нахлебников государства, зависимых от произвола светской власти. К тому же новый император в отличие от своей подчеркнуто благочестивой и преданной православию супруги редко ходил в церковь, а если и оказывался в храме, то открыто глумился над обрядами православного богослужения. Он велел обрить попам бороды и остричь волосы, вынести из храмов все иконы, кроме образов Христа и Богоматери. В Духов день, когда Екатерина вдохновенно и благоговейно молилась, Петр III расхаживал по церкви, громко разговаривая, будто он был не в храме, а в своих покоях, когда же все встали на колени, он вдруг захохотал и выбежал из церкви.

Все это, разумеется, сделало русское духовенство злейшим врагом Петра III. Прусский посланник барон Гольц писал Фридриху II, что духовенство направило императору коллективное послание, более похожее на декларацию, чем на прошение. В нем оно «жаловалось на насилие, причиненное ему этим указом (о секуляризации церковных имений), на странный относительно его (духовенства) образ действий, которого нельзя было бы ожидать даже от басурманского правительства».

Русский император – прусский генерал

Весной в Петербурге объявились опальные вельможи – Бирон и Миних. Герцог Курляндский въехал в Петербург в роскошной карете, шестериком, в мундире обер-камергера, с Андреевской лентой через плечо; Миних – в фельдъегерской повозке, в мужицкой сермяге и старых сапогах. Направляясь в столицу, старый фельдмаршал не знал, что в Петербурге у него остался сын, и когда у въезда в город его встретили тридцать три родственника, стали обнимать и целовать его, Миних заплакал в первый и последний раз в своей жизни.

Миниха и Бирона не видели в Петербурге двадцать лет, но память и о том и о другом хорошо сохранилась. Потому их внезапный приезд вызвал опасения в усилении немецкой партии. Однако скоро стало ясно, что опасения напрасны, так как и Бирон, и Миних продолжали непримиримо враждовать друг с другом.

Когда они впервые оказались в Зимнем дворце за одним столом, Петр III подошел к старикам и сказал:

– А вот два старых, добрых друга – они должны чокнуться..

Петр сам налил им вина и протянул бокалы. Но вдруг к императору подошел его генерал-адъютант Андрей Васильевич Гудович и, что-то прошептав ему на ухо, увел Петра в соседнюю комнату. Как только Петр и Гудович вышли из зала, Бирон и Миних поставили бокалы на стол и, обменявшись злобными взглядами, повернулись спинами друг к другу. Как оказалось, Гудович предупредил императора о готовящемся дворцовом перевороте в пользу Екатерины, но Петр не придал этому значения, хотя генерал-адъютант долго убеждал его в достоверности сообщения и крайней необходимости в энергичных мерах. А слухи эти, как показали последующие события, не были без-основательны.

Между тем Петр III продолжал вести политику в угоду Фридриху II. 24 апреля 1762 года канцлер М. И. Воронцов с русской стороны и прусский посланник в Петербурге, адъютант Фридриха II, полковник и действительный камергер барон Бернгард Вильгельм Гольц подписали «Трактат о вечном между обоими государствами мире». Трактат начинался с утверждения о пагубности войны и «печальном состоянии, в которое приведены толико народов и толико земель», раньше живших в мире и дружбе. Искренне желая мира, Петр III и Фридрих II заявляли, что «отныне будет вечно ненарушимым мир и свершенная дружба» между Россией и Пруссией. Россия брала на себя обязательство никогда не воевать с Пруссией и «принимать участие в войне его величества короля Прусского с неприятелями его», обязывалась в течение двух месяцев вернуть Фридриху II все захваченные у него «земли, города, места и крепости».

Еще один трактат был подписан Воронцовым и Гольцем через полтора месяца – 8 июня 1762 года. В нем шла речь об оборонительном союзе России и Пруссии и впервые говорилось о защите православных и лютеран, проживающих в Литве и Польше, обоими государствами-гарантами, что в дальнейшем привело к трем разделам Речи Посполитой. Разумеется, подписание трактатов не обошлось без грандиозных пиров. Присутствовавший на них французский посланник писал в своем донесении в Париж: «Все видели русского монарха утопающим в вине, не могущего ни держаться, ни произнести ни слова и лишь бормочущего министру-посланнику Пруссии пьяным голосом: „Выпьем за здоровье нашего короля. Он сделал милость поручить мне полк для его службы. Я надеюсь, что он не даст мне отставки. Вы можете его заверить, что если он прикажет, я пойду воевать в ад“.

А дело было в том, что по случаю подписания мира Фридрих II произвел русского императора в прусские генерал-майоры и дал ему под команду полк. Это событие стало главной темой застольных выступлений Петра III. Их нелепость была настолько очевидной, что Кирилл (брат Алексея) Разумовский, не выдержав, заметил: «Ваше величество с лихвою может отплатить ему – произведите его в русские фельдмаршалы».

Во время пира Петр III предложил тост за августейшую фамилию. Все встали. Одна Екатерина продолжала сидеть. Петр послал генерал-адъютанта Гудовича спросить ее, почему она позволяет себе такое поведение? Екатерина ответила, что так как августейшая фамилия это – император, она сама и их сын, то пить ей стоя не подобает. Петр, выслушав ответ, закричал через весь стол: «Дура!» Екатерина заплакала. Вечером Петр приказал арестовать ее. Свет на этот эпизод проливают заметки, сделанные Екатериной II на полях книги аббата Денина «Опыт о жизни и царствовании Фридриха II, короля прусского», вышедшей в Берлине в 1788 году. Аббат Денин – высокообразованный историк и литератор, впоследствии библиотекарь Наполеона Бонапарта, был осведомлен о русских делах. Эту книгу прочитала и Екатерина II и оставила на ее полях заметки, касающиеся некоторых эпизодов, там описанных.

Денин писал, что Петр III «заставил императрицу, свою супругу, украсить графиню Воронцову Екатери-нинскою лентою. Императрица, естественно, была задета этим за живое».

Екатерина II оставила против этого фрагмента следующую запись: «Никогда не заставлял он императрицу возлагать на графиню Воронцову Екатерининскую ленту, а потрудился возложить собственноручно. Он хотел на ней жениться и в тот самый вечер, как возложена была лента, приказал адъютанту своему князю Барятинскому арестовать императрицу в ее покоях. Испуганный Барятинский медлил с исполнением и не знал, как ему быть, когда в прихожей повстречался ему дядя императора, принц

Георгий Гольштинский. Барятинский передал ему в чем дело. Принц побежал к императору, бросился перед ним на колени и насилу уговорил отменить приказание».

ЗАГОВОР ИМПЕРАТРИЦЫ

Роспуск лейб-кампании

Возведшие Елизавету Петровну на престол гвардейцы были названы «лейб-кампанцами», щедро награждены ею и стали представлять особо привилегированную роту, в которой все офицеры получили звания генералов, а рядовые – офицеров. Они были опорой императрицы, и потому Петр Федорович, став императором, издал рескрипт «О распределении корпуса лейб-кампании по другим местам» и предписал почти всем лейб-кампанцам либо уйти в отставку, либо служить в отдаленных гарнизонах, либо перевестись в статскую службу. Из 412 человек 330 отправлялись в отставку, 36 – в статскую службу, остальные, как правило, с понижением в чине становились армейскими офицерами. И только 8 офицеров оставались в гвардии. В результате этих «преобразований» императора лейб-кампания перестала существовать.

Место лейб-кампанцев придворной и военной иерархии занимали теперь верные Петру III голштинцы. Однако авторитета они не имели, и погоду при императорском дворе по-прежнему определяли офицеры лейб-гвардии – главная сила дворцовых переворотов. Распустить лейб-гвардию Петр III не решился. Роспуск лейб-кампании гвардейцы восприняли, как сигнал опасности. Многие из них считали, что скоро наступит черед и лейб-гвардии, поскольку во дворец пришли и прочно там обосновались офицеры-голштинцы – незаменимые сотрапезники и собутыльники Петра III. Они были внедрены во все гвардейские полки и стали там преподавателями фрунта и экзерциций. Они учили русских генералов и даже фельдмаршалов «тянуть носок» и «держать ножку».

Гвардию переодели в мундиры прусского образца и много часов в день гоняли по плацу на вахт-парадах и смотрах. Гвардейцы были раздражены, унижены и озлоблены. Особенно бурное негодование овладело ими, когда был заключен мир с Пруссией. Более других оказался готовым выступить на стороне Екатерины третий лейб-гвардейский полк – Измайловский, – где служили пять офицеров-заговорщиков.

Возникновение заговора

Вслед за подписанием договора о мире с Пруссией Россия стала верной ее союзницей, полностью переменив внешнеполитическую ориентацию.

Во-первых, Петр III отдал приказ корпусу 3. Г. Чернышева, который совсем недавно брал Берлин, идти в Австрию и стать там под начало прусского главного командования для совместной борьбы с австрийцами – вчерашними союзниками русских. Во-вторых, была объявлена война Дании в защиту интересов Гольштинии. Вторая война казалась не менее нелепой, чем первая, ибо речь шла о борьбе за кусок болота, – так, во всяком случае, по российским масштабам, воспринимался спор по поводу крохотного клочка приграничной территории с Шлезвигом. Мир с Пруссией, война с Австрией и Данией, твердое намерение Петра III отправить в Данию гвардейские полки возмутили гвардейцев, большинство двора, и сделали вопрос о свержении ненавистного всем императора практической задачей.

Главным действующим лицом готовившегося заговора стала Екатерина. Она одна знала всех его участников, но позволяла каждому из них знать только то, что касалось непосредственно того круга лиц, в который тот входил сам. Екатерина никому не сообщала ни стратегии задуманного предприятия, ни тактических приемов и частностей. «Гнездом» заговорщиков стал дом банкира Кнутцена, где квартировал Григорий Орлов. К нему часто наведывались Алексей и Федор, служившие в Преображенском и Семеновском полках. Каждый из них исподволь вел пропаганду в среде солдат и офицеров своего полка в пользу Екатерины, распространял слухи, в свете которых она выглядела благодетельницей России, средоточием разума, доброты и правды, а ее муж – слабоумным монстром, врагом дворянства и ненавистником гвардии. Рассказы эти подкреплялись небольшими безвозвратными денежными субсидиями, которые Алексей и Федор давали гвардейцам от имени Екатерины. О происхождении этих денег братья ничего не знали, Екатерина же получила их через своего агента Одара с купца англичанина Фельтена. Предоставленный ей кредит составлял 100 000 рублей.

Круг заговорщиков

Кроме братьев Орловых активнейшими заговорщиками были муж и жена Дашковы.

Дашкову, в девичестве графиню Воронцову, звали Екатериной Романовной. Шестнадцати лет она вышла замуж за штабс-капитана Преображенского полка, красавца и великана князя Михаила Ивановича Дашкова, матерью которого была Анастасия Михайловна Леонтьева – племянница матери Петра I Натальи Кирилловны Нарышкиной. Таким образом, М. И. Дашков доводился Петру I двоюродным внучатым племянником. За два года у Дашковых родились дочь и сын, но это не помешало Екатерине Романовне много читать и вести светскую жизнь. Летом 1760 года она сблизилась с Екатериной Алексеевной. Дашкова установила тесные отношения и с родственниками мужа – Еверлаковыми, Леонтьевыми и Паниными.

Ночью, в канун смерти Елизаветы Петровны, Дашкова, больная, тайно проникла во дворец и сказала Екатерине, что она будет верна ей до конца, разделит с ней любые тяготы и пойдет ради нее на любые жертвы.

Орловы и Дашковы втянули в комплот еще нескольких гвардейских офицеров: преображенцев капитанов П. В. Пассека, М. Е. Баскакова, С. А. Бредихина, Е. А. Черткова, поручика князя Ф. С. Барятинского, конногвардейца секунд-ротмистра Ф. А. Хитрово, братьев-измайловцев – премьер-майора Н. И. Рославлева и капитана А. И. Рославлева и других. В заговор был вовлечен и командир Измайловского полка К. Г. Разумовский. Сама Дашкова открылась графу Н. И. Панину и его племяннику князю генералу Н. В. Репнину. К заговору примкнул возвратившийся в Петербург с театра военных действий генерал князь Михаил Никитич Волконский.

Многие заговорщики были связаны друг с другом родством и свойством, особенно Дашковы и Воронцовы. Кроме военных в заговор вовлекли директора Академии наук Григория Николаевича Теплова, авторитетного иерарха церкви – архиепископа Новгородского и Великолуцкого Димитрия (Сеченова).

События 27 июня 1762 года

27 июня 1762 года в Преображенском полку один из солдат, знавший о готовящемся заговоре, рассказал об этом капитану П. И. Измайлову, думая, что тот на стороне заговорщиков. Солдат не знал, что Измайлов – один из преданнейших Петру III офицеров, и потому предательство было совершено им по неведению. Измайлов тут же доложил о том, что узнал, и первым из заговорщиков был арестован капитан Пассек. Об аресте тотчас же сообщил Дашковой Григорий Орлов.

В то время Екатерина Алексеевна находилась в Петергофе, и Дашкова опасалась, что если Пассек на допросе расскажет об участии императрицы в заговоре, то ее тут же арестуют. Предупреждая такой оборот событий, Дашкова послала жене камердинера Шкурина

записку, чтобы та отправила в Петергоф наемную карету и сообщила своему мужу, сопровождавшему императрицу, что эту карету надлежит держать наготове, не выпрягая лошадей, чтобы государыня в случае опасности могла немедленно воспользоваться ею. Отправив записку, Дашкова накинула офицерскую шинель и поспешила к братьям Рославлевым, жившим неподалеку от ее дома.

По дороге ей встретился мчавшийся во весь опор Алексей Орлов. Он уже побывал у Рославлевых и ехал к ней, чтобы сообщить об аресте Пассека. Дашкова сказала, что она все знает, а теперь следует всем офицерам-измайловцам поспешить в свой полк и ждать там императрицу, ибо именно Измайловский полк стоит ближе всех к Петергофу, и Екатерина, выехав оттуда, может рассчитывать прежде всего на поддержку и защиту измайловцев.

«За несколько часов до переворота, – писала потом Е. Р. Дашкова, – никто из нас не знал, когда и чем кончатся наши планы; в этот день был разрублен гордиев узел, завязанный невежеством, несогласием мнений насчет самых элементарных условий готовящегося великого события, и невидимая рука провидения привела в исполнение нестройный план, составленный людьми, неподходящими друг к другу, недостойными друг друга не понимающими друг друга, и связанными только одной мечтой, служившей отголоском желания всего общества».

Низложение Петра Федоровича

В ночь на 27 июня Алексей Орлов примчался в Петергоф. Он знал, что Екатерина не живет во дворце, чтобы лишний раз не встречаться с Петром III, бывавшем там наездами. Императрица поселилась в отдаленном от дворца павильоне на берегу канала, впадающего в Финский залив. Под окном ее спальни стояла большая лодка, на которой в крайнем случае она могла уйти в Кронштадт или спрятаться на берегу, если будут перекрыты дороги.

Орлов вывел Екатерину из опочивальни и посадил в карету, присланную Шкуриной. Карета, запряженная восьмериком, понеслась в Петербург. Возвратившись в расположение Измайловского полка, экипаж Екатерины остановился. Ей навстречу выскочили полуодетые солдаты и офицеры. Вскоре появился священник и принял от измайловцев присягу на верность Екатерине. Она же, беспомощно протянув к ним руки, с дрожью в голосе говорила, что император приказал убить ее и сына и что убийцы уже гонятся за ней по пятам.

Вслед за измайловцами Екатерине присягнули семеновцы и преображенцы. В Преображенском полку под арестом находился Пассек. Когда пришли его освобождать, он подумал, что это хитрая инсценировка и что на самом деле его выпускают только для того, чтобы проследить, к кому он пойдет, а затем выявить других связанных с ним участников заговора, и отказался выходить с гауптвахты. Последними принесли присягу артиллеристы. К девяти часам утра Екатерина, окруженная десятитысячной толпой солдат и офицеров, подъехала к Казанскому собору, куда Н. И. Панин привез и цесаревича Павла.

У собора собрались ремесленники, мещане, купцы, чиновники, духовенство. Это стихийно возникшее собрание чем-то напоминало вече и представлялось общенародным форумом, единогласно приветствовавшим Екатерину. На глазах у всех архиепископ Новгородский и Великолуцкий Димитрий провозгласил Екатерину самодержавной императрицей, а Павла – наследником престола.

После этого Екатерина возвратилась в Зимний дворец и начала диктовать манифесты. В первом из них, от 28 июня 1762 года, говорилось, что Петр III поставил под угрозу существование государства и православной церкви, унизил славу России, «возведенную на высокую ступень своим победоносным оружием».

Однако императрице пришлось прервать законотворчество, поскольку Петр III оставался в Ораниенбауме в окружении верных ему голштинцев, а рядом с ним находился верный и храбрый фельдмаршал Миних. Нужно было прежде всего ликвидировать это опасное гнездо, а затем уже заниматься государственными делами. Екатерина объехала выстроившиеся на площади полки и приказала пройти мимо фасада дворца церемониальным маршем. Проходящие мимо полки ревели «ура!» и, весело разворачиваясь и перестраиваясь в походные колонны, направлялись к Петергофу.

Площадь еще не опустела, когда Екатерина уже вновь была на коне и, обогнав двенадцатитысячную колонну, повела ее вперед. В нескольких верстах за городом к колонне примкнул трехтысячный казачий полк, а потом присоединялись все новые роты, эскадроны и батальоны. На ночь войска разбили бивак, а Екатерина и Дашкова переночевали в пригородном трактире, заснув на единственной имевшейся там кровати. Утром следующего дня двадцатитысячная армия Екатерины вошла в Петергоф. Город был пуст, так как голштинцы загодя отошли к Ораниенбауму.

Заточение в Ропше

28 июня Петр III, хорошо понимая бесполезность сопротивления, отрекся от престола и был арестован. Его и кучку ближайших сторонников перевезли в Петергоф, а оттуда, на следующий день, – в Ропшу, просторную, комфортабельную мызу, подаренную ему Елизаветой Петровной. В Ропше в первую ночь Петр все время плакал, а утром написал Екатерине, почтительно и униженно прося прислать ему любимую скрипку, любимого арапа, любимую собаку, любимого доктора и любимого камердинера.

В тот же день Екатерина написала В. И. Суворову, чтобы он отыскал среди пленных, взятых в Ораниенбауме, «лекаря Лидерса, да арапа Нарцыся, да обер-камердинера Тимлера; да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя, его мопсика-собаку; да на тамошние конюшни кареты и лошадей отправьте их сюда скорее…»

1 июля все было нормально: Алексей Орлов даже играл в карты с Петром и одолжил бывшему императору несколько червонцев, заверив, что распорядится дать ему любую сумму. Но карты картами, а все прочее выглядело очень уж непривлекательно: к вечеру Петр почувствовал недомогание, а ночью не на шутку заболел. О тех днях повествуют три записки, отправленные Петром Екатерине. Письменных ответов на них нет, по-видимому, Екатерина довольствовалась устными, через Алексея Орлова. А вот записки Петра Федоровича сохранились. Приводим их полностью: «Сударыня, я прошу Ваше Величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как Вам известно, что я всегда хожу по комнате, то от этого у меня распухнут ноги. Еще я Вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате со мной, когда я имею естественные надобности – это для меня невозможно; в остальном я прошу Ваше Величество поступать со мной, по меньшей мере, как с большим злодеем, не думая никогда его этим оскорбить. Отдаваясь Вашему великодушию, я прошу отпустить меня в скором времени с известными лицами в Германию. Бог Вам заплатит непременно. Ваш нижайший слуга Петр.

P. S. Ваше Величество может быть уверена во мне, что я не подумаю ничего, не сделаю ничего, что могло бы быть против ее особы или ее правления».

«Ваше Величество, если Вы совершенно не желаете смерти человеку, который уже достаточно несчастен, имейте ко мне жалость, и оставьте мне мое единственное утешение – Елизавету Романовну. Вы сделаете этим большое милосердие Вашего царствования; если же Ваше Величество пожелало бы меня видеть, то я был бы совершенно счастлив. Ваш нижайший слуга Петр».

И, наконец, третья, написанная по-русски в отличие от предыдущих, написанных на французском языке. «Ваше Величество, я еще прошу меня, который в Вашей воле и сполна во всем, отпустить меня в чужие края с теми, о которых я, Ваше Величество, прежде просил. И надеюсь на Ваше великодушие, что Вы меня не оставите без пропитания. Преданный вам холоп Петр».

А болезнь, меж тем, развивалась, и к больному 3 июля приехал врач Лидерс, а на следующий день еще один врач – штаб-лекарь Паульсен. Сохранились три записки командира отряда и начальника ропшинской охраны Алексея Орлова, по которым можно проследить за ходом болезни Петра Федоровича и развитием событий в Ропше.

Первое сообщение: «Матушка, милостивая государыня, здравствовать Вам мы все желаем несчетные годы. Мы теперь по отпуске сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог, и схватила его нечаянная колика, и я опасен, чтобы он сегодняшнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность – для того, что он все вздор говорит, и нам это несколько весело, а другая опасность, что он действительно для нас всех опасен, для того, что он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть…» Далее Алексей Орлов сообщал, что он солдатам и офицерам из команды, охраняющим Петра III, выдал жалованье за полгода, «кроме одного Потемкина, вахмистра, для того, чтоб служил без жалованья». (Это был тот самый Григорий Александрович Потемкин, который через двенадцать лет станет могущественнейшим из фаворитов Екатерины II, светлейшим князем и фельдмаршалом.)

«И многие солдаты, – писал далее Орлов, – сквозь слезы говорили, что они еще не заслужили такой милости».

Впрочем, вскоре они эту милость отработали сполна, что подтвердили события, произошедшие немного погодя.

Во втором сообщении Орлов писал: «Матушка наша, милостивая государыня! Не знаю, что теперь начать, боясь гнева от Вашего Величества, чтоб Вы чего на нас неистового подумать не изволили и чтоб мы не были причиною смерти злодея Вашего и всей России, также и закона нашего (православия). А теперь и тот, приставленный к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен, что не думаю, чтоб он дожил до вечера, и почти совсем уж в беспамятстве, о чем уже и вся команда здешняя знает и молит Бога, – чтоб он скорее с наших рук убрался. А оный же Маслов и посланный офицер могут Вашему Величеству донесть, в каком он состоянии теперь, ежели Вы особо мне усумниться изволите. Писал сие раб Ваш верный…» Вторая записка осталась без подписи. Вернее, подпись была, но чья-то рука ее оборвала. А вот почерк – Алексея Орлова.

Вероятно, вторая записка была сочинена и отослана утром в субботу 6 июля, потому что именно тогда был схвачен Маслов, камердинер Петра Федоровича. Петр еще спал, когда Маслов вышел в сад, чтобы подышать свежим воздухом. По-видимому, к утру 6 июля Маслову стало получше, и он, оставив постель, пошел прогуляться. Однако дежурный офицер, увидев в этом нарушение режима, приказал схватить Маслова, посадить его в приготовленный экипаж и вывезти из Ропши вон.

Смерть Петра Федоровича

Вечером того же дня, 6 июля, из Ропши в Петербург примчался нарочный и передал в собственные руки Екатерине еще одну записку от Алексея Орлова. Она была написана на такой же бумаге, что и предыдущая, и тем же почерком. Эксперты полагают, что почерк был «пьяным».

«Матушка, милостивая государыня! – писал Орлов. – Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как это случилось. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя! Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором (Барятинским). Не успели мы разнять, а его уж и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил. Прогневали тебя и погубили души навек».

Получив известие о смерти Петра Федоровича, Екатерина приказала привезти его тело в Петербург и учинить вскрытие. Оно показало, что отравления не было. Убедившись в этом, Екатерина выдвинула официальную версию, изложив ее в манифесте от 7 июля 1762 года. В нем сообщалось, что «бывший император Петр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим, впал в прежестокую колику». Больному, говорилось в манифесте, было отправлено все необходимое для лечения и выздоровления, «но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался».

Таким образом, даже формально не было проведено расследование, не опрошены многочисленные свидетели происшедшего на глазах убийства.

А. Т. Болотов о Петре III

Известный русский агроном, военный и мемуарист Андрей Тимофеевич Болотов (1738-1833), некоторое время проведший при дворе Петра III, писал о нем так: «Всем известно, что был сей государь хотя и внук Петра Великого, но не природный россиянин, но рожденный от дочери его Анны Петровны, бывшей в замужестве за голштинским герцогом Карлом Фридрихом, в Голштинии, и воспитывался в лютеранском законе, следовательно, был природою немец и назывался сперва Карлом Петром Ульрихом… С самого малолетства заразился уже он многими дурными свойствами и привычками и возрос с нарочито уже испорченным нравом. Между сими дурными его свойствами было, по несчастью его, наиглавнейшим то, что как-то не любил россиян и приехал уже к ним власно как со врожденною к ним ненавистью и презрением…

К вящему несчастью, не имел он с малолетства никакой почти склонности к наукам и не любил заниматься ничем полезным, а что и того было хуже, не имел и к супруге своей такой любви, какая бы быть долженствовала, но жил с нею не весьма согласно».

Екатерина II о своем муже

«Никогда умы не были менее схожи, чем наши, не было ничего общего между нашими вкусами, и наш образ мыслей и наши взгляды на вещи были до того различны, что мы никогда ни в чем не были бы согласны, если бы я часто не прибегала к уступкам, чтоб его не задевать прямо; он был труслив сердцем и слаб головою, вместе с тем он обладал проницательностью, но вовсе не рассудительностью; он был очень скрытен, когда, по его мнению, это было нужно, и вместе с тем чрезвычайно болтлив».

Княгиня Е. Р. Дашкова о Петре III

Одна из ближайших подруг Екатерины II, княгиня Екатерина Романовна Дашкова (1744-1810), писательница и президент Российской академии, сообщала в своих записках: «Своим поведением он (Петр III) сам как бы облегчал нашу задачу – свергнуть его с престола. Пример Петра III должен послужить уроком великим мира сего, показав, что не только тирания является причиной ниспровержения властелина, но этому может способствовать и презрение к суверену и его правительству, что неизбежно порождает беспорядки в управлении и недоверие к судебным властям, вызывая всеобщее желание перемен».

Академик В. О. Ключевский о Петре III

В. О. Ключевский, подводя итоги царствования Петра III, заключал: «Он боялся всего в России, называл ее проклятой страной и сам выражал убеждение, что в ней ему непременно придется погибнуть, но нисколько не старался освоиться и сблизиться с ней, ничего не узнал в ней и всего чуждался…»

Многозначительная реплика Игоря Волгина

Познакомьтесь с умозаключением писателя и историка Игоря Волгина, которое можно найти в его статье «Кто убил Петра III?»

Вот, начало этой статьи: «Из восьми последних русских самодержцев четверо умерли насильственной смертью. Путь, приведший к екатеринбургскому подвалу, где погибла семья последнего царя, был открыт задолго до 1918 года.

За всю историю династии отречение от престола подписывалось дважды – Петром III и Николаем II. Оба императора после этого были убиты. О гибели Николая и его семьи написано много (проводилось официальное следствие, еще больше было расследований неофициальных). Смерть Петра III была вскоре забыта. Между тем именно она создала прецедент цареубийства.

Император Петр Федорович погиб, как сейчас бы сказали, при невыясненных обстоятельствах. Попробуем разобраться в некоторых из них.

28 июня 1762 года бывшая ангальт-цербстская принцесса совершила государственный переворот. Он протекал в форме семейной драмы: Екатерина, не имевшая ни малейших прав на российский престол, свергла с него своего мужа – законного государя, внука Петра Великого.

По словам прусского короля, Петр Федорович допустил низложить себя как ребенок, которого отправили спать».

А вот и последняя мысль этой же статьи: «И еще ранее: смерть царевича Алексея. Не с этого ли сыноубийства, совершенного „преобразователем России“, страшная карма, все время утяжеляясь, гнетет династию? Собственно, гибель в Шлиссельбургской крепости Иоанна Антоновича – это тоже детоубийство, как и медленное, почти сорокалетнее, угасание в Холмогорах вымороченной брауншвейгской семьи. И, наконец, смерть второго царевича Алексея – летом 1918 года в Екатеринбурге замыкает цепь кровавых расплат».

«Счастливой почитаю я ту страну, которую не тяготят подобные убийства, – говорит уже упомянутый нами Шумахер (секретарь датского посольства в Санкт-Петербурге. – В. Б.), прибывший в Россию с родины принца Гамлета. – Пусть и впредь иные народы завидуют этому преимуществу Дании!»