"Тайная жизнь Александра I" - читать интересную книгу автора (Балязин Вольдемар Николаевич)

В. Н. Балязин
Тайная жизнь Александра I

ВОССТАНОВЛЕНИЕ МОСКВЫ

В предыдущей книге «Россия против Наполеона» мы закончили повествование рассказом о Заграничном походе 1813-1814 годов. Теперь мы снова возвратимся к событиям 1812 года, к моменту, когда Наполеон покинул Москву.


Ростопчин наводит порядок

Московский главнокомандующий Ф. В. Ростопчин, покинув вместе с армией Москву, поехал сначала в Красную Пахру, а потом в свое имение Вороново. Приехав в Вороново, расположенное на Старой Калужской дороге, он объявил о своем намерении сжечь имение и конный завод, там находящийся. Крепостным он велел уходить из деревни, а сам прибил на двери церкви записку, написанную по-французски: «Восемь лет украшал я это село, в котором наслаждался счастьем среди моей семьи. При вашем приближении обыватели в числе одной тысячи семисот двадцати покидают свои жилища, а я предаю огню дом свой, чтобы он не был осквернен вашим присутствием. Французы! В Москве оставил я вам мои два дома и движимости на полмиллиона рублей, здесь найдете вы только пепел». Затем переехал он в Тарутино, но вскоре же уехал в Ярославль. Однако еще по дороге туда, во Владимире, он узнал, что Наполеон ушел из Москвы. Ростопчин тотчас же поехал в Москву и нашел дом свой на Большой Лубянке целым и невредимым. Он немедленно принялся за наведение порядка в городе, занявшись прежде всего доставкой продовольствия, прекращением грабежей и борьбой с возможными эпидемиями. Начались работы по уборке трупов, по перезахоронению десятков тысяч тел в более глубокие могилы. То же самое проделано было и на Бородинском поле, где захоронения производились наспех, и потому могилы также были неглубокими. Кроме того, на Бородинском поле было сожжено пятьдесят восемь тысяч шестьсот тридцать людских и тридцать две тысячи семьсот шестьдесят пять конских трупов.


По распоряжению императора

Большое внимание Москве и ее жителям, пострадавшим от пожара, уделял и сам император. Как только французы ушли из города, Александр занялся решением нелегких проблем сожженной столицы. 11 ноября 1812 года Александр писал Ростопчину: «Обращая попечительное внимание наше на пострадавших жителей московских, повелеваем вам немедленно приступить к призрению их и к поданию нуждающимся всевозможной помощи, возлагая на вас обязанность представлять нам о тех, которые наиболее претерпели».

А 8 декабря 1812 года, накануне отъезда из Петербурга в действующую армию, Александр послал Ростопчину подробное письмо-распоряжение, которым поручал ему сделать следующее: немедленно собрать достоверные сведения о числе пострадавших от войны жителей Москвы и губернии и об их нынешнем положении; сообщить свои соображения о том, каким образом следует помочь им; как помочь беженцам, оказавшимся без средств к существованию и без крыши над головой, имея в виду прежде всего не допускать большого скопления их в избах, а разделить их с помощью земской полиции таким образом, чтобы избежать тесноты, которая, кроме всего, чревата возникновением болезней и эпидемий.

К концу 1812 года в Москву вернулись шестьдесят четыре тысячи жителей, столица начала быстро застраиваться, уцелевшие здания ремонтировались, одних только лавок было построено более трех тысяч.

За несколько месяцев был в основном восстановлен и Кремль. К концу декабря 1812 года возобновили работу почти все присутственные места, началась регулярная работа почты, император ассигновал на помощь московским погорельцам-беднякам два миллиона рублей.


Комиссия для строения Москвы

Находясь в заграничном походе, Александр писал 14 февраля 1813 года из Калиша о необходимости создать в Москве Комиссию для строений, чтобы ликвидировать последствия пожара 1812 года, и «быть Комиссии сей под главным начальством главнокомандующего в сей столице». И в тот же день во втором письме Александр известил Ростопчина, что дал указание министру финансов отпустить 2050 тысяч рублей для покупки хлеба казенным (то есть государственным) крестьянам Московской губернии, «потерпевшим разорение от нашествия неприятеля».

Распоряжение Александра о создании Комиссии для строения Москвы было выполнено очень быстро. Уже 26 мая Комиссия собралась на первое заседание. Для ее деятельности правительство выдало пятимиллионную беспроцентную ссуду с рассрочкой на пять лет. Комиссия заняла здание так называемых Сверчковых палат в Успенском (ныне Сверчковом) переулке, где с 1775 года помещался Каменный приказ, производивший контроль за осуществлением генерального плана Москвы. В 1782 году его функции стала выполнять Управа благочиния. Главным начальником Комиссии был московский главнокомандующий, а директором – князь М. Цицианов. В руководство Комиссии, так называемое присутствие, входили ведущие архитекторы Москвы: О. Бове, В. Балашов, Д. Григорьев, В. Гесте и другие старшие чиновники. Исполнительная деятельность Комиссии осуществлялась через чертежную, состоявшую из двух отделений – землемерного и архитектурного. Комиссия подготовила планы застройки отдельных частей Москвы, планы площадей и улиц, набережных и переулков, разрабатывала и утверждала проекты фасадов зданий, строго контролировала ход застройки города.

Двадцать московских полицейских частей, представлявших собой территориальные единицы, в каждую из которых входило от двухсот до семисот домов, были подчинены в отношении застройки четырем строительным участкам. Во главе каждого из них стоял архитектор с четырьмя помощниками. Чтобы городу была придана некая архитектурная целостность и гармония, Комиссия наладила производство колонн, дверей, оконных рам, лепнины, особо строго следя за оформлением фасадов. Комиссия имела пять кирпичных заводов, ей подчинялось несколько строительных батальонов, солдаты которых участвовали в основном в качестве подсобных рабочих, помогающих квалифицированным строителям-мастерам.

Комиссия просуществовала до 1843 года, однако при Ростопчине она только-только начала свою деятельность, так как Федор Васильевич пробыл главнокомандующим лишь до 30 августа 1814 года.


После отставки

В самом конце 1812 года, когда остатки армии Наполеона ушли за Неман, Ростопчин устроил большую праздничную иллюминацию, от чего москвичи уже изрядно отвыкли. Меж тем из-за пережитых волнений и нескольких месяцев скитаний и бивачной жизни, к чему Ростопчин не был приучен, у него сильно ослабло здоровье и начались частые обмороки. Возвратившись в Москву, он стал главным объектом критики за московский пожар и разорение города. Ростопчин сильно похудел, стал необычайно раздражительным, у него начались бессонница и частые приступы ипохондрии. В середине июля 1814 года Александр вернулся из Парижа и получил множество жалоб на Ростопчина. 30 августа император принял его отставку, сделав его членом Государственного совета и сохранив ему звание состоящего при особе государя.

Здоровье Ростопчина меж тем все ухудшалось. 16 мая 1815 года он уехал на лечение за границу, где неожиданно встретил восторженный прием как человеку чести и великому патриоту. Ни в одной гостинице не брали с него платы, его осаждали художники и журналисты, а муниципалитет Ливерпуля назвал его именем одну из площадей города. Этот прием так растрогал графа, что в 1817 году он решил навсегда остаться в Париже, но семейные неурядицы сделали его жизнь несчастной: жена перешла в католичество, сын, кутила и картежник, попал в долговую тюрьму, дочь сильно заболела. Ростопчин решил возвратиться в Россию, надеясь, что воздух родины исцелит больную. Собравшись уезжать, он написал две книги: «Правда о пожаре Москвы» и «Воспоминания о 1812 годе». Но первая книга вышла в Париже на французском языке, а вторая так и не увидела свет.

Переезд в Москву не улучшил положения Ростопчина. 1 марта 1825 года в Москве умерла дочь, а 26 декабря его разбил апоплексический удар. 16 января 1826 года он умер и был похоронен в Москве на Пятницком кладбище (ныне Крестовское кладбище в районе Рижского вокзала).

После отставки Ростопчина московским главнокомандующим стал герой Отечественной войны 1812 года, генерал от кавалерии Александр Петрович Тормасов, с которым вы, уважаемые читатели, уже знакомы, но целесообразно все же вернуться ко времени расставания с ним на страницах этой книги. Мы оставили Александра Петровича и его 3-ю армию в Кобрине, неожиданно захваченном на глазах Ренье и Шварценберга в июле 1812 года.

К этому времени мы и вернемся.


Конец военной службы Тормасова

В августе 1812 года 3-я армия отступила к Луцку, куда форсированным маршем шла русская Дунайская армия адмирала П. В. Чичагова. 9 сентября армии соединились и были намерены действовать против Ренье и Шварценберга, но пришел приказ Кутузова о том, чтобы Тормасов немедленно ехал к нему в Ставку и принял под свою команду армию Багратиона, смертельно раненного при Бородино.

8 октября 1812 года Тормасов приехал в Тарутино, но к этому времени Кутузов соединил 1-ю и 2-ю армии в одну, и, таким образом, Тормасов получил не ту должность, на какую рассчитывал, – ему было предложено взять на себя все внутреннее управление войсками.

Вслед за тем Тормасов, неотлучно находясь при Кутузове, выполнил ряд его важных и сложных поручений. Он отличился в знаменитых сражениях под Малоярославцем, под Красным, при Березине и во главе русской армии вошел в Вильно. Здесь прибывший в армию Александр наградил Кутузова орденом Св. Георгия 1-й степени, а Тормасову был пожалован орден Андрея Первозванного.

После перехода через Неман Тормасов был фактически заместителем Кутузова, а когда Михаил Илларионович 16 апреля 1813 года умер, то несколько дней, пока не был назначен новый главнокомандующий, исполнял его обязанности.

Последним сражением, в котором Тормасов принял участие, была победоносная битва при Лютцене, произошедшая через четыре дня после смерти Кутузова.

К этому времени шестидесятилетний Тормасов стал чаще болеть и после Лютценского сражения попросился в отставку. Александр согласился и отправил Александра Петровича в Петербург, назначив его членом Государственного совета.


«С нами совершаются чудеса божественные…»

Прибыв в Петербург после окончания войны с Наполеоном, Александр одно из первых серьезных назначений произвел 30 августа 1814 года, вручив рескрипт на замещение поста московского главнокомандующего А. П. Тормасову, сменившему Ф. В. Ростопчина.

В звании главнокомандующего Тормасов пробыл ровно два месяца. 30 октября, оставаясь первым лицом в Москве, он был переименован в московского военного генерал-губернатора. В этом звании он прослужил в Первопрестольной до дня своей смерти 13 ноября 1819 года. Таким образом, А. П. Тормасов был первым лицом в Москве и губернии немногим более пяти лет. Он пользовался неизменной симпатией и поддержкой императора Александра I, высоко ценившего его заслуги. Одним из наиболее ярких и убедительных проявлений этого было то, что во вторую годовщину его назначения в Москву – 30 августа 1816 года – он был возведен в «графское Российской империи достоинство».

Какие же изменения претерпела Москва и губерния в годы правления А. П. Тормасова? И какие важные события произошли за это время в Москве? Разумеется, самым важным делом всей московской администрации, и главноначальствующего в том числе, было восстановление города после страшного пожара 1812 года. А для Тормасова это было делом чести, ибо он как главноначальствующий был еще и председателем Комиссии для строения Москвы. Вступив в управление городом и губернией в сентябре 1814 года, Тормасов еще до Нового года успел написать для Комитета министров доклад «относительно устроения Москвы и вспоможения на обстройку потерпевшим от разорения и пожара жителям оной». Комитет министров, рассмотрев доклад Тормасова, представил его на утверждение Александру I. Император добавил 2250 тысяч рублей на уплату компенсаций тем москвичам, чьи дома будут снесены в ходе реконструкции Москвы, и более полутора миллионов рублей ассигновал на нивелирование городской территории и дорожное строительство. Кроме того, царь распорядился в помощь строителям наряжать на работу солдат четырех пехотных полков, двух саперных рот и двух рабочих батальонов. Средства, ассигнованные на восстановление Москвы в 1813 году – а это пять миллионов рублей, – было приказано использовать на отделку погоревших каменных домов, находящихся «на примечательных и видных местах, дабы оные дома не делали городу безобразия»; на отделку Петровского театра – будущего Большого театра, стоявшего на том же месте, – и на перепланировку площади перед ним; на отделку казарм и покупку домов под полицейские съезжие дворы; на постройку двух каменных мостов – одного через Москву-реку и второго через Водоотводный канал; на отделку камнем и чугунными решетками набережных Москвы-реки, Яузы и Водоотводного канала; на отделку бульваров.

Тормасов собственной властью приказал разобрать для этих целей стену Китай-города, не была разобрана лишь малая ее часть. Он приказал «привести в благопристойный вид» участки возле гостиниц, которые, по традиции, строились у городских ворот – Арбатских, Мясницких, Никитских, Петровских, Покровских, Пречистенских и Сретенских. (Любопытно, что из семи зданий этих гостиниц пять сохранились до наших дней.) В годы управления Тормасова начался снос Земляного вала – старой таможенной границы города, и тем самым было положено начало созданию Садового кольца. До сих пор память о Земляном вале сохранилась в названиях улиц по Садовому кольцу: Валовая, Коровий вал, Крымский вал. Садовое кольцо получило свое название благодаря тому, что территория, отданная под частную застройку, должна была обязательно быть озеленена палисадниками или садами, «дабы со временем весь проезд вокруг Земляного города с обеих сторон был между садами». Так появились улицы Большая Садовая, Садовая Слобода, Садовая-Каретная, Садовая-Кудринская, Садовая-Самотечная, Садовая-Спасская, Садовая-Сухаревская, Садовая-Триумфальная и Садовая-Черногрязская. К 1830 году, когда создание Садового кольца было завершено, в него входило шестнадцать площадей и столько же улиц.

В 1816 году Тормасов представил новый, «полный» план Москвы, по которому были окончены застройка и благоустройство исторического центра Москвы и намечено строительство в «пустопорожних местах» – в Мясницкой, Покровской, Пресненской, Сущевской и Серпуховской частях.

В 1815 году Тормасов доложил, что к концу 1814 года построено вновь и полностью восстановлено сто шестьдесят пять казенных и общественных зданий, семь тысяч девятьсот пятьдесят четыре обывательских дома, то есть 90 процентов допожарной Москвы.

Поэт А. Ф. Мерзляков писал: «С нами совершаются чудеса божественные. Топор стучит, кровли наводятся, целые опустошенные переулки становятся по-прежнему застроенными. Английский клуб (ныне здание Музея Революции, Тверская, 21. – В. Б.) против Страстного монастыря свидетельствует вам свое почтение. Благородное собрание… также надеется воскреснуть».

Эти «чудеса божественные» на самом деле были рукотворными человеческими чудесами, ибо в Москву из окрестных губерний и с Русского севера – губерний Архангельской, Вологодской и Олонецкой – пришло более шестидесяти тысяч крестьян-строителей – каменотесов, каменщиков, штукатуров, маляров, пильщиков.

И хотя считается, что Москва до конца ликвидировала последствия пожара к 1830 году, основные работы по ее восстановлению прошли в 1814-1819 годах, когда главноуправляющим в Первопрестольной был А. П. Тормасов, сумевший в последний год своей жизни – 1819-й – закончить и обновление стен и башен Кремля.


Москва в 1820-1825 годах

Этот очерк по времени как бы уходит вперед, но имеет смысл, нарушив плавное течение событий, закончить сюжет о восстановлении Первопрестольной, ограничившись хронологическими рамками настоящей книги.

Далее вы, уважаемые читатели, познакомитесь с тем, как застраивалась Москва, кто из архитекторов и администраторов сыграл наиболее важную роль в ее восстановлении.

Вы уже знаете, что после гигантского пожара 1812 года Первопрестольная представляла огромное пепелище, а к 1825 году это был уже заново отстроенный прекрасный город, и люди, которые через 13 лет после пожара впервые вновь видели Москву, то, узнавая Кремль и чудом уцелевшие старинные дворцы, монастыри и церкви, отказывались верить глазам своим, полагая, что перед ними новый, дотоле не существовавший город.

К середине 20-х годов XIX века московские особняки, являющиеся основными жилыми домами Первопрестольной стали меньше размером, чаще всего в один этаж, реже в два, как правило, с мезонином, с обязательными антресолями со стороны двора, когда верхний полуэтаж встраивался в объем основного этажа. Число окон по фасаду колебалось от семи до одиннадцати. И все же московские особняки были очень декоративны и несхожи друг с другом. Это происходило оттого, что весьма разнообразными были портики из приставных колонн или пилястр, непохожие один на другой фронтоны и аттики; умело и живописно располагалась на фасадах зданий лепнина, своеобразной была и рустика – облицовка стен камнями с грубо отесанной или выступающей лицевой поверхностью. Так как особняки были чаще всего бревенчатыми, то и колонны, и стены штукатурились таким образом, чтобы создать вид кирпичного каменного дома, и даже рустика умело выполнялась в штукатурке.

Все это время и потом еще восемнадцать лет, до конца 1843 года, во главе администрации Москвы стоял князь Дмитрий Владимирович Голицын, оставивший заметный след в ее истории. Поэтому и мы начнем знакомство с ним, прежде чем станем рассказывать о дальнейшем восстановлении Москвы.


Потомок великого Гедимина

На страницах каждой книги цикла «Неофициальная история России» вам, уважаемые читатели, встречались выдающиеся представители княжеской фамилии Голицыных, потомков великого литовского князя Гедимина. Они служили России с XIV века, нередко занимая высшие государственные посты.

Дмитрий Владимирович Голицын родился в имении Яропольце Волоколамского уезда Московской губернии 29 октября 1771 года. Его дедом был адмирал Борис Васильевич Голицын, а отцом – второй сын адмирала – Владимир Борисович, которого его жена, Наталья Петровна Чернышева, уважала только за имя и титул. От брака В. Б. Голицына с графиней Н. П. Чернышевой, более всего знаменитой тем, что она послужила А. С. Пушкину прототипом «Пиковой дамы», родились пятеро детей. Младшим из ее сыновей и был Дмитрий Владимирович.

Наталья Петровна после свадьбы уехала в Париж и жила там почти постоянно до середины 80-х годов XVIII века, лишь накануне Французской революции 1789 года она вернулась в Россию. В своем петербургском доме на Морской графиня открыла аристократический салон, где собирался цвет русской и эмигрантской французской аристократии. Екатерина II и Павел I покровительствовали ей, а на балы и приемы к ней приезжал «весь Петербург». Княгиня принимала всех, за исключением государя-императора, сидя. По неписаному закону, с визитом к ней являлся каждый новоиспеченный офицер и каждая девушка перед первым выездом на бал. Даже ее дети, поседевшие сановники и генералы, никогда не сидели в ее присутствии. Рассердившись на старшего сына Бориса, генерал-лейтенанта и кавалера многих орденов, она несколько лет не пускала его в дом и не отвечала на его смиренные письма, в которых он неоднократно просил у нее прощения. А Дмитрию Владимировичу, даже когда он был московским военным генерал-губернаторам, мать посылала лишь месячное содержание, отказываясь выделить ему часть семейного состояния.

До того как стать московским главноначальствующим, Дмитрий Владимирович прошел прекрасную школу. С десяти до четырнадцати лет он учился в Страсбургской военной академии вместе со своим старшим братом Борисом.

В академии Дмитрий поразил всех необычайной серьезностью и поразительным трудолюбием. Он окончил ее в четырнадцать лет, проявив блестящие математические способности. (Это было хотя и редкостью, но далеко не единственным случаем. Вспомним хотя бы А. С. Грибоедова, поступившего в Московский университет одиннадцати лет и окончившего его полный курс в пятнадцать.)

Окончив академию, братья возвратились в Россию и поступили на военную службу. Дмитрий был переведен из Преображенского полка, в который был он записан в детстве, в Конногвардейский и 1 января 1786 года получил первый офицерский чин в кавалерии – корнета.

Он служил под знаменами Суворова и Барклая в Польше и Восточной Пруссии. В 1802 году был уже генерал-лейтенантом, а в 1805 году – назначен командиром 4-й дивизии, расквартированной в Вильно. Однако мирный бивак вскоре был покинут, так как в 1806 году возобновились военные действия против Наполеона, и дивизия Голицына осенью того же года вошла в Восточную Пруссию, а 14 декабря под городом Голимином вступила в упорный многочасовой бой против корпусов наполеоновских маршалов Мюрата и Ожеро. А вслед за тем, командуя половиной конницы в авангарде армии Беннигсена, Голицын отличился в боях при Лангейме, Пассенгейме и Гогенштейне, сражаясь против войск маршалов Нея и Бернадота.

В знаменитом сражении при Прейсиш-Эйлау, проходившем два дня – 26 и 27 января 1807 года, – Голицын, командуя всей русской кавалерией, сам водил свои полки в многочисленные атаки и лично участвовал в сабельных рубках. Во многом благодаря ему битва при Прейсиш-Эйлау не была проиграна. За храбрость и воинское мастерство, проявленные в этом сражении, Д. В. Голицын был удостоен ордена Владимира 2-й степени.

Весной 1807 года бои в Пруссии возобновились. 24 и 25 мая происходило большое сражение при Гутштедте, в котором Голицын командовал кавалерией левого крыла армии Беннигсена. При атаке на деревню Линтенау Голицын снова пошел во главе атакующих, первым врубился в неприятельское каре, опрокинул и рассеял его и тем выиграл бой. За это он получил золотую шпагу, украшенную алмазами, с надписью «За храбрость».

Последний свой подвиг в кампании 1807 года совершил он в несчастной для русской армии битве при Фридланде, происходившей 2 июня. Несмотря на то, что русская армия потерпела здесь поражение, князь Голицын был одним из тех, кто сделал его не столь сокрушительным, удерживая свои позиции на всех пунктах и отойдя только после приказа об отступлении. Редко когда награждали генералов за неудачные сражения, но и за Фридланд он был награжден, получив на сей раз золотую саблю, украшенную алмазами, с надписью «За храбрость».

Когда же началось отступление русской армии от Фридланда к Тильзиту, Голицын командовал арьергардом, отражая наскоки противника и прикрывая главные силы отступающей обескровленной армии Беннигсена.

После того как в конце июня 1807 года в Тильзите между Россией и Францией был подписан мир и заключен военный союз, Д. В. Голицын уже через год принял участие в новой войне – со шведами. В середине 1808 года он выступил со своей дивизией из Вильно в Финляндию и там принял под свою команду корпус, которому предстояло зимой перейти замерзший Ботнический залив и взять город Умео, расположенный на северном берегу залива уже в самой Швеции. Однако командиром корпуса был назначен Барклай де Толли, и, оскорбленный тем, что не ему предстоит руководить задуманной операцией, Голицын сказался больным и в 1809 года оставил армию.


Но как только началась Отечественная война 1812 года, Дмитрий Владимирович вновь вернулся в строй. Он стал командовать конницей 2-й Западной армии, во главе которой стоял П. И. Багратион. Когда главнокомандующим стал М. И. Кутузов, Голицын был назначен командиром кавалерийского корпуса, состоявшего из 1-й и 2-й кирасирских дивизий. Накануне Бородинского сражения князь Юзеф Понятовский попытался со своим корпусом прорвать русский левый фланг, еще не укрепивший свои позиции, но был остановлен кавалеристами Голицына. Дмитрий Владимирович и сам, как простой ратник, участвовал в бою. Под ним была убита лошадь, а три его адъютанта были ранены. В Бородинском сражении, как писал Кутузов Александру I, Голицын отбил ожесточенные атаки корпуса Даву и заставил французов ретироваться в лес. Вот как через тридцать лет после Бородина писал о Д. В. Голицыне участник сражения офицер Федор Николаевич Глинка в «Очерках Бородинского сражения»: «Реданты (редуты. – В. Б.) семеновские на минуту захвачены французами. Кутузов тотчас велит поставить новую боковую батарею в 25 пушек. Она соединена с другими и, крестя поле, режет французов продольными выстрелами по фрунту и в тыл. Ядра пронизывают ряды. Между тем реданты опять в руках русских, и вот Мюрат мчится впереди и за ним целый разлив его кавалерии. Он наезжает прямо на реданты, а Голицын с кирасирами объезжает его прямо сбоку и в тыл. Как они режутся! Какая теснота! Конница топчет раненых; трупы дробятся под колесами артиллерии. Живые конные стены сшибаются, трещат, и под грозным гулом пальбы, при страшных криках, среди лопающихся гранат, без памяти хлещутся палашами и саблями. И вот наша конница расшибла французские эскадроны: они мешаются, кружатся, бегут…» И далее описывает другой эпизод битвы при Бородино: «А между тем в том важном промежутке, в тех незапертых воротах между левым крылом и главною линией», на протяжении целой версты, уже давно разъезжал витязь стройный, сановитый. Кирасирский мундир и воинственная осанка отличали его от толпы в этой картине наскоков и схваток. Всякий, кто знал ближе приятность его нрава и душевные качества, не обинуясь готов был причесть его к вождям благороднейших времен рыцарских. Но никто не мог предузнать тогда, что этот воин неуступчивый, твердый в бою, как сталь его палаша, будет некогда судиею мирным, градоначальником мудрым и залечит раны столицы, отдавшей себя самоохотно на торжественное всесожжение за спасение России! Это был князь Дмитрий Владимирович Голицын!»

Кутузов представил Голицына за подвиги при Бородино к ордену Св. Георгия 3-й степени.

После сдачи Москвы Голицын командовал левой колонной отступающей армии. Затем, во время движения к Тарутино, стал командовать правой колонной.

В контрнаступлении, которое русская армия предприняла в начале октября 1812 года, Голицын отличился чуть ли не во всех важных сражениях. 6 октября Голицын участвовал в бою на реке Чернишне, остановив войска маршала Мюрата, пытавшиеся прорваться на Калужскую дорогу для того, чтобы отступать по южным территориям России и Украины, не разоренным французским нашествием. Но эта попытка Мюрату не удалась, и Наполеон, выйдя из Москвы, пошел по Старой Смоленской дороге.

22 октября Голицын, находясь в составе главных сил, сражался под Вязьмой, а в ожесточенном трехдневном бою под Красным (3-6 ноября) был одним из главных виновников блистательной победы, сдержав натиск французской гвардии и захватив семь тысяч пленных и тридцать пять орудий.

После того, как в конце декабря 1812 года русская армия перешла Неман и начала заграничный поход, Голицын 13 января 1813 года был награжден орденом Александра Невского.

В заграничном походе 1813-1814 годов Дмитрий Владимирович отличился в неудачных для русских и их союзников сражениях при Лютцене (20 апреля 1813 года), при Бауцене (8-9 мая 1813 года) и при Дрездене (14-15 мая 1813 года). Но особенно важную роль сыграл Голицын в сражении под Кульмом, где успел прийти на помощь к тяжело раненному Остерману-Толстому и принял командование боем на себя. Затем, когда на поле сражения прибыл главнокомандующий Барклай-де-Толли и возглавил руководство боем, Голицын отправился к своему корпусу, а на следующее утро повел его в обход деревни Кульм, окружил войска генерала Вандамма, а самого его вместе с другими генералами взял в плен, решив тем самым исход сражения. За все это он был награжден орденом Св. Владимира 1-й степени.

Завершил он кампанию в 1813 году участием в ожесточенной трехдневной «Битве народов» под Лейпцигом, где Дмитрий Владимирович все время – 5, 6 и 7 октября – находился в самом пекле сражения.

В 1814 г. он столь же доблестно сражался на территории Франции: при Бриенне (17 января), при Фер-Шампенуазе (13 марта) и при взятии Парижа (28-30 марта). По окончании войны Голицын был удостоен звания генерала от кавалерии, после которого шло уже звание фельдмаршала. Но за войну 1812-1814 годов фельдмаршалами стали всего двое – Кутузов и Барклай, а Голицын в своем звании так и остался. Правда, чуть позже он стал членом Государственного совета.

А после того как 13 ноября 1819 года умер московский военный генерал-губернатор Тормасов, Александр остановил свой выбор на Дмитрии Владимировиче Голицыне, доверив ему освободившуюся должность.


Д. В. Голицын – московский главнокомандующий

Д. В. Голицын вступил на пост московского главнокомандующего 6 января 1820 года в возрасте сорока восьми лет и, наверное, не думал, что впереди у него еще ровно половина из того, что он прожил, – целых двадцать четыре года – и что все они будут отданы Москве. Послепожарная Москва уже отстраивалась заново, но следы страшного бедствия еще встречались довольно часто. И именно Д. В. Голицыну выпало на долю полностью и окончательно восстановить Москву.

В первой биографии Д. В. Голицына, появившейся через год после его смерти, говорилось: «Москва после пожаров 1812 года, еще во многом не оправившаяся, еще на многих улицах носившая следы разрушения, пожарища и обгорелые дома – неусыпною деятельностью князя Дмитрия Владимировича быстро начала приходить в цветущее состояние: многие здания были возобновлены, многие выстроены вновь, на месте маленьких неуклюжих домиков явились большие дома правильной архитектуры; а сколько начато и сооружено огромных публичных зданий в его время; давно уже мы не видим разоренных домов; напротив того, Москва стала изящнее, стройнее, нежели была прежде. На тех местах, где многие еще помнят болота, явились прекрасные густые аллеи; почти нет ни одной улицы, даже в самых глухих частях города, которая не была бы вымощена; Москва-река окаймлена гранитными берегами, выстроены красивые мосты, вырыты каналы и водопроводы, роскошные фонтаны во многих частях города снабжают жителей самою чистою и здоровою водою. Всем этим мы обязаны его неутомимой заботливости: с редким, неутомимым усердием заботился он вообще о пользах и благоденствии жителей столицы. Почти нет ни одного семейства, на которое бы он не имел хотя некоторого влияния, но всегда благодетельного, всегда милостивого…»

Все общественные заведения имели в нем самого усердного покровителя. Сколько благодетельных учреждений, училищ, приютов возникло в его время: Земледельческое общество, Практическая академия, Художественный класс, состоя под его особенным начальством, много обязаны ему своим усовершенствованием. При нем мануфактурная промышленность Москвы получила столь блистательное развитие, что ее произведения не уступают многим иностранным.

Голицын пользовался авторитетом у Александра I и был с ним в постоянной переписке, которую трудно назвать казенной, а тем более – бюрократической.

Одно из первых писем Александра Д. В. Голицыну после назначения его в Москву было написано 3 июля 1820 года. Оно касалось раздоров, возникших между старообрядцами московского Преображенского кладбища при избрании ими новых попечителей для Преображенской раскольничей богадельни, открытой в 1809 году по высочайшему разрешению. Часть раскольников были не согласны с результатами выборов в Попечительский совет и опротестовали их результаты сначала в администрации Москвы, а потом и в правительствующем Сенате. Александр, исходя из принципиальных соображений, категорически запретил вмешиваться в дела старообрядческой общины и московской полиции, и губернскому правлению, и самому Голицыну, предоставив раскольникам возможность самим разбираться в их собственных делах. Александр сообщал Голицыну, что и в Сенат он направил приказ о прекращении этого дела. Письмо это знаменательно тем, что Александр, познакомившийся за долгие годы пребывания за границей с жизнью различных религиозных общин и с правилами взаимоотношений разных конфессий и толков с государством, пришел к выводу о недопустимости разрешения религиозных вопросов путем вмешательства государства и попытался перенести европейский опыт на российскую почву.

Д. В. Голицына отличала любовь к науке и, в хорошем смысле слова, покровительственное, скорее даже отеческое, отношение к людям науки. Одним из любимых его учебных заведений был Московский университет. 5 июля 1821 года Д. В. Голицын присутствовал на торжественном выпускном акте в Московском университете. Собрание открылось музыкой, после чего священник университетской церкви произнес поздравительную речь на русском языке, а один из профессоров – на латинском. После этого секретарь совета прочитал историю университета и имена всех получивших ученые степени и награжденных медалями. На сей раз медалями были награждены десять человек: двое золотыми и восемь серебряными. Золотые медали вручал Голицын. Их обладателями стали М. П. Погодин, в дальнейшем академик, историк и писатель, и А. И. Овер, ставший одним из выдающихся московских терапевтов. Впоследствии, узнав много хорошего о Д. В. Голицыне, Погодин хотел посвятить Дмитрию Владимировичу какой-нибудь свой ученый труд.

22 февраля 1825 года Погодину довелось прочитать в присутствии Голицына доклад, объясняя в нем некоторые «темные места» из «Нестеровой летописи», то есть Повести временных лет. Это произошло в заседании Императорского общества истории и древностей российских, которое также любил и опекал московский главнокомандующий.

Другим его несомненным достоинством был подлинный демократизм, воспитанный и, наверное, даже врожденный. Он не делал различия между простолюдином и аристократом, превыше всего ценя моральные, этические качества человека. Он был воистину «слуга царю, отец солдатам» и защиту бедных почитал одной из заповедей. В 1824 году по инициативе министра финансов Канкрина было принято «Дополнительное постановление об устройстве гильдий и о торговле прочих состояний».

Так как под «прочими состояниями» понимались мелкие торговцы и промышленники, то тяжесть «Постановления…» ложилась именно на них, обязывая их покупать для ведения дела свидетельства стоимостью в 120 рублей и сильно ограничивая их права в масштабах дела.

В Москве среди мелких торговцев и промышленников «Постановление…» вызвало глубокое недовольство, и в канцелярию Д. В. Голицына стали поступать сотни жалоб. Голицын анализировал жалобы, суммировал их, собрав огромное дело из множества томов, которое в экстрактах доводилось до сведения Канкрина. Это вскоре дало свои результаты: в августе 1825 года плата за свидетельство была уменьшена вдвое, а в 1826 году их и вовсе освободили от приобретения свидетельства.

Но произошло это не сразу: в 1824 году за торговлю без свидетельства сажали в тюрьму, хотя самые бедные из торговцев – посадские вдовы и многодетные жены, старьевщики, торговцы лаптями и соломенными шляпами, продавцы другого убогого товара – не выручали за год и того, что с них требовали в уплату за свидетельство.

И тогда Д. В. Голицын своим распоряжением освободил арестованных, сообщив в Петербург, что в тюрьмах не хватает мест для настоящих преступников. Петербургским чиновникам не осталось ничего иного, как согласиться с князем. Это сильно подняло авторитет Д. В. Голицына среди бедняков Москвы.


Архитектура Москвы конца XVIII – первой четверти XIX века

Век Екатерины, хотя и продолжался всего треть столетия, все же по масштабам содеянного, по грандиозным результатам в политике, культуре, общем развитии страны воистину составил целую эпоху в истории России. Последовавшее затем четырехлетнее царствование Павла – с 1796 по 1801 год – было слишком коротким. Зато последующая четверть века, прошедшая под скипетром Александра I, вполне может быть причислена к исторической эпохе, ибо его царствование утвердило величие России победой над Наполеоном. Годы царствования Павла I и Александра I для архитектуры Москвы были периодом завершения господства классицизма, лебединой песней которого был ампир.

Архитектурный стиль ампир (по-французски «империя») зародился в наполеоновской Франции и должен был восславить величие его империи и одержанных им побед. Для ампира было характерно использование торжественных античных форм времен могущества Афин и Рима. Для ампира характерен портик с колоннами, увенчанный фронтоном, а при возведении триумфальных арок часто использовался и аттик – стенка, расположенная выше венчающего сооружение карниза. В архитектурном декоре применялись военные эмблемы античности и современности – ликторские связки, мечи, шлемы, щиты, лавровые венки и ветви, кивера, пушечные стволы, штыки, сабли, барабаны и т. п.

Особенно распространенной в Москве стала эта эмблематика после победы в Отечественной войне 1812 года, когда ампир более чем какой-либо другой архитектурный стиль отражал господствующее в русском обществе настроение патриотической гордости, олицетворял апофеоз великой победы и признание России великой державой.

Наиболее яркими представителями московского ампира были три выдающихся архитектора – Иосиф (Осип Иванович) Бове, Доменико (Дементий Иванович) Жилярди и Афанасий Григорьевич Григорьев.


Осип Иванович Бове

О. И. Бове родился 24 октября 1784 года в Петербурге. Его отцом был итальянский живописец Винченцо Джованни Бова. Отец и мать будущего знаменитого архитектора в 1790 году перевезли мальчика в Москву, где он и прожил всю свою жизнь. С восемнадцати лет О. И. Бове начал обучение зодчеству в Архитек-турной школе Экспедиции кремлевского строения. В 1807-1809 годах работал помощником М. Ф. Казакова и К. И. Росси в Москве и Твери, а следующие три года – архитекторским помощником в Экспедиции кремлевского строения.

Талант Бове раскрылся в работах по восстановлению послепожарной Москвы, когда он с 1813 года стал возглавлять Комиссию для строений Москвы по четвертому участку, в который входили части: Городская (центр Москвы), Тверская, Арбатская, Пресненская, Новинская (часть Пресни вокруг Введенского монастыря). Бове проработал в Комиссии для строений до конца своих дней. С 1814 года он стал главным архитектором Комиссии «по фасадической части» общественных зданий, где бы эти здания не находились. Выход Бове из пределов четвертого участка на территорию всей Москвы позволил ему создать целостные городские ансамбли в стиле московского ампира. Наиболее значительными сооружениями, созданными О. И. Бове, были многие замечательные ансамбли и здания. В 1815 году на месте нынешнего ГУМа, прямо напротив Кремля, под руководством Бове были построены Верхние торговые ряды, снесенные в конце XIX века. В 1819-1822 годах под его руководством был разбит Александровский сад на месте заключенной в трубу и отведенной под землю реки Неглинной и бастионов XVIII века, которые были в 1707-1708 годах возведены вокруг Кремля и Китай-города по приказу Петра I, опасавшегося нападения на Москву Карла XII.

Александровский сад тянулся вдоль западных стен Кремля, занимая площадь около десяти гектаров. Чугунные ворота и ограда со стороны Воскресенской площади (ныне площадь Революции), созданные по рисункам архитектора Е. Паскаля, символизируют победу в Отечественной войне 1812 года. Со стороны Манежа идет низкая кованая решетка, сделанная по эскизам архитектора Ф. М. Шестакова. Сам Бове создал грот «Руины», сохранившийся до наших дней у основания средней Арсенальной башни Кремля. С разбивкой сада связано было и более крупное градостроительное мероприятие, о котором уже говорилось выше: отвод под землю и заключение в трубу-коллектор реки Неглинной, на месте устья которой и был разбит Александровский сад. Сама же река, начинавшаяся в Марьиной Роще, была длиной более семи километров и протекала с севера на юг по нынешним Стрелецкой улице, Третьему Самотечному переулку, Самотечному скверу, Самотечной улице, Цветному бульвару, Трубной площади, Неглинной улице, Театральной площади, и в устье своем – перед впадением в Москву-реку – около западной стены Кремля. Было непросто заключить в трубу трехкилометровый отрезок реки от ее устья до Трубной площади. (Остальные четыре с половиной километра были отведены под землю в более поздние годы.) Отвод Неглинки сильно изменил архитектурный облик многих районов Москвы, ибо на ее берегах были мельницы, кузницы, мастерские, а вдоль реки располагались чистые пруды для разведения рыбы и забора воды для тушения пожаров. После того как река стала течь под землей, ее сумели использовать как водный резервуар: над Неглинной были расположены самые роскошные в России бани – Сандуновские, – хозяином которых был известный актер Императорских театров и одновременно предприниматель Сила Николаевич Сандунов. Вся московская знать, купечество и богатые люди всех сословий были завсегдатаями Сандуновских бань.

Бове же был создателем ансамбля нынешней Театральной площади, до 1829 года называвшейся Петровской площадью, по имени проходившей рядом улицы Петровки. Спланирована она была в 1817-1824 годах Бове. Сначала площадь уровняли, подсыпав щебень и землю от снесенных бастионов у Китайгородской стены. На Петровской площади были построены здания Большого и Малого театров. Большой театр был построен в 1825 году на месте сгоревшего в 1805 году Петровского театра, а здание Малого театра было перестроено из дома купца В. В. Варгина в 1821-1824 годах.

В 1824 году Бове создал проект декоративной отделки Манежа, построенного инженерами А. Л. Карбонье и А. А. Бетанкуром для смотров, парадов и строевых учений. В Манеже площадью в семь тысяч четыреста двадцать пять квадратных метров мог заниматься шагистикой и фрунтом пехотный полк, а выездкой лошадей – кавалерийский полк. В декоре Манежа особенно сильно звучит тема победы в Отечественной войне 1812 года. Эта тема вообще была ведущей в творчестве Бове, но законченное выражение нашла она в созданном им проекте Триумфальных ворот у Тверской заставы, построенных в 1828-1832 годах. (Ныне Триумфальные ворота стоят на Кутузовском проспекте неподалеку от Поклонной горы и Бородинской панорамы.) Бове является, кроме того, автором церкви Всех Скорбящих Радости на Большой Ордынке, построенной в 1823 году, и еще одной церкви, которую архитектор построил в своей собственной усадьбе Архангельское, расположенной в десяти километрах от Дорохова. Сохранилось и одно из зданий усадьбы.


Доменико Жилярди

Другим известным архитектором, работавшим в Москве с 1810 по 1832 год, был итальянец Доменико Жилярди. Его отец – архитектор Джованни Батиста Жилярди – приехал в Россию в конце 80-х годов XVIII века с годовалым сыном Доменико, который до восемнадцати лет учился архитектуре у отца, а с 1806 по 1810 год – в Миланской академии художеств. Возвратившись в Россию и по-прежнему поселившись в Москве, Доменико вскоре был избран почетным членом Императорской академии художеств и стал играть одну из первых ролей в восстановлении Москвы после пожара 1812 года. Среди его работ – здание университета на Моховой улице (1817-1819). Им же была осуществлена капитальная перестройка Вдовьего дома, созданного в 1803 году по проекту его отца – Жилярди-старшего. Ныне в этом доме (Садовая-Кудринская, дом 1) размещается Центральный институт усовершенствования врачей, а учрежденный в 1803 году Вдовий дом был задуман как приют для вдов, чьи мужья прослужили на военной и гражданской службе не менее десяти лет. В 1812 году Вдовий дом стал лазаретом, в котором лежало около трех тысяч раненых. Во время пожара семьсот из них погибли. Жилярди принадлежал и проект одного из семи находившихся в Москве Институтов благородных девиц – Екатерининского; ныне в нем размещается Центральный дом Российской армии. Вместе с А. Г. Григорьевым в 1823-1826 годах Жилярди построил здание Опекунского совета Воспитательного дома, руководившего всеми внутренними делами и финансами приюта. Сейчас в доме Опекунского совета по улице Солянка, дом 14, размещается Президиум Российской академии медицинских наук. Жилярди в 1827-1832 годах перестроил Слободской дворец для ремесленных училищ Воспитательного дома (ныне Технический университет, 2-я Бауманская улица, дом 5). До наших дней сохранились дом-усадьба дворян Лукиных (Суворовский бульвар, 12 а), дом князя С. С. Гагарина – ныне Институт мировой литературы имени Горького (ул. Поварская, 25 а), усадьба Усачевых-Найденовых, где Жилярди проявился как выдающийся мастер садово-паркового искусства (Садовая-Земляной вал, 53). Эту усадьбу Жилярди строил вновь с А. Г. Григорьевым в 1829-1831 годах. И наконец, в 20-х годах Жилярди принимает участие в строительстве усадьбы князей Голицыных – Кузьминки – и разбивке огромного парка площадью в двести пятьдесят гектаров с прудами, мостиками, беседками, декоративными деревьями. В регулярной части парка, примыкающей к усадьбе, располагались оранжерея, Музыкальный павильон, Египетский павильон, Ванный домик, Конный двор, Скотный двор, Пропилеи, ворота со львами работы скульпторов П. К. Клодта и Г. Т. Замараева и другие постройки, дошедшие до наших дней в неплохой сохранности.


Афанасий Григорьевич Григорьев

Третьим выдающимся архитектором, работавшим преимущественно в стиле ампир, был Афанасий Григорьевич Григорьев. Он родился 10 февраля 1782 года в слободе Васильевская Тамбовской губернии, в семье крепостного крестьянина, принадлежавшего генерал-майору Н. В. Кретову, и до 22 лет находился в крепостной зависимости. Освободившись, Григорьев поехал в Москву и, выучившись архитектуре, в 1808 году стал служить в Воспитательном доме помощником у Жилярди. В 1832 году, когда Жилярди уехал в Швейцарию, Григорьев стал архитектором в ведомстве Воспитательного дома, заняв место своего учителя и руководителя. В истории архитектуры Москвы Григорьеву принадлежит особое место мастера, создавшего стилевое единство города при его застройке после пожара 1812 года. До наших дней сохранились такие шедевры, созданные А. Г. Григорьевым, как дом Хрущевых-Селезневых (ныне музей А. С. Пушкина на Кропоткинской улице, 122), построенный в 1814 году; дом Лопухина-Станицкой (ныне музей Л. Н. Толстого на той же улице, дом 11), строившийся в течение пяти лет – с 1817 по 1822 год. Уже шестидесятилетним построил Григорьев и собственный дом (ныне ул. Мархлевского, в то время Милютинский переулок, 8), который тоже стал выдающимся памятником русского зодчества. В 20-е годы Григорьевым построена церковь Большого Вознесения у Никитских ворот, где в феврале 1831 года произошло венчание А. С. Пушкина и Н. Н. Гончаровой.

Среди подмосковных усадеб достойно упоминания имение графов Олсуфьевых – Ершово, расположенное в трех километрах от Одинцова, где Григорьев построил двухэтажный барский дом, а в селе – церковь в классическом стиле. Афанасий Григорьевич Григорьев прожил 64 года и умер в Москве 1 мая 1868 года. Похоронен он был на Калитниковском кладбище.


Пушкин о Москве 20-х годов XIX века

И вот какой увидел Москву в середине 20-х годов XIX века Пушкин, не только запечатлев ее облик, но и выразив сложнейшую гамму чувств, воспоминаний, отношений, какие вызывала она в сердце каждого русского человека.

Седьмой главе «Евгения Онегина» предпосланы три эпиграфа – Дмитриева, Баратынского и Грибоедова, раскрывающие ее смысл и блестяще выражающие коллизию, идею и настроение и автора, и поэмы. Вспомним их.

Москва, России дочь любима, // Где равную тебе сыскать? – спрашивает, восклицая, И. И. Дмитриев.

Как не любить родной Москвы? – сохраняет интонацию Дмитриева Е. А. Баратынский.

И наконец, язвительный и мудрый А. С. Грибоедов, спрашивая, сам же и отвечает:

Гоненье на Москву! что значит видеть свет! // Где ж лучше? / Где нас нет.

И вот сюда-то, в любимую Москву, равной которой нигде не сыскать, посылает Пушкин провинциальную барышню Татьяну Ларину, и она, преодолев семь суток долгого пути, видит наконец Москву:


Но вот уж близко. Перед ними

Уж белокаменной Москвы,


Как жар, крестами золотыми

Горят старинные главы.

Ах, братцы! Как я был доволен,

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!

Вот, окружен своей дубравой,

Петровский замок. Мрачно он

Недавнею гордится славой.

Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою.

Отселе, в думу погружен,

Глядел на грозный пламень он.


Прощай, свидетель падшей славы,

Петровский замок. Ну! не стой,

Пошел! Уже столпы заставы

Белеют; вот уж по Тверской

Возок несется чрез ухабы.

Мелькают мимо будки, бабы,

Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри.

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики,

Бульвары, башни, казаки,

Аптеки, магазины моды,

Балконы, львы на воротах

И стаи галок на крестах.

Ей-Богу, лучше не напишешь!


ПОСЛЕВОЕННАЯ ЕВРОПА


Тайный сговор

После полуторагодового отсутствия, 12 июля 1814 года Александр возвратился в Павловск.

Через полтора месяца, 2 сентября 1814 года, он отправился на конгресс в Вену. Это блистательное всеевропейское собрание владетельных особ и сонма сопровождавших их дипломатов получило название «Танцующего конгресса».

И все же главным делом всех «танцующих» была политика. Уже к концу 1814 года главные европейские державы, кроме Пруссии, тайно образовали союз против России. Побудительным толчком к этому послужила проблема Саксонии.

Александр считал саксонского короля Фридриха Августа III, перешедшего в 1806 году на сторону Наполеона, изменником, и в разговоре с французским министром иностранных дел Ш. М. Талейраном заявил, что его место не на саксонском троне, а в России, подобно тому, как это было и с последним польским королем.

Еще больше накалились отношения Александра с австрийским министром иностранных дел, князем К. Меттернихом.

Александр, прекрасно воспитанный и деликатный, до такой степени не терпел Меттерниха, что в разговорах с ним, которые он вынужден был вести как с министром иностранных дел Австрии, часто позволял себе такой тон, какого никогда не допускал по отношению к лакеям.

Меттерних отвечал ему откровенной неприязнью и однажды сказал прусскому канцлеру князю Гарденбергу, что Александр, на переговорах более заботится о Польше для себя, чем о Саксонии для прусского короля.

Гарденберг тут же передал услышанное Александру, и тот, считая себя лично оскорбленным, вызвал Меттерниха на дуэль.

Беспрецедентной дуэли не суждено было состояться: Меттерних объяснил случившееся недоразумением, произошедшим из-за глухоты Гарденберга, который его неправильно понял. И все же дело дошло до того, что князь Шварценберг составил план военных действий против России и Пруссии, наметив начало войны на март 1815 года.

Со всеми возможными предосторожностями копии договора были отправлены королям Англии и Франции. Сам факт подписания содержался в наистрожайшем секрете, и Александр ничего не знал о существовании договора.


Бегство Наполеона с Эльбы

Неизвестно, как бы пошли дела дальше, но в ночь с 22-го на 23 февраля Меттерних получил от австрийского генерального консула в Генуе экстренное сообщение, что Наполеон отплыл с Эльбы.

Меттерних, вскрывший депешу только утром, тут же поспешил к императору Францу, который приказал ему немедленно известить о случившемся и Александра, и Фридриха Вильгельма, добавив, что австрийская армия должна быть готова к выступлению.

К Александру Меттерних отправился первым и немедленно был принят, хотя перед тем они не только не здоровались, но и при встрече делали вид, что не замечают друг друга. Александр даже не принимал приглашений на те балы и спектакли, на которые, как он знал, был приглашен или мог приехать Меттерних.

Но здесь все было забыто, и дотоле непримиримые враги помирились. Более того, Александр обнял Меттерниха и попросил возвратить ему прежнюю дружбу.

Так, в очередной раз в Александре государь и политик одержали верх над человеком и частным лицом.

Александр полностью поддержал решение императора Франца, и после этого Меттерних отправился к прусскому королю.

В десять часов утра у Меттерниха состоялось совещание, на которое первым явился Талейран, и ознакомившись с донесением из Генуи, внешне остался совершенно спокойным.

Между тем Наполеон форсированным маршем шел к Парижу, и все высланные Людовиком XVIII войска полк за полком переходили на его сторону.

8 марта, не сделав ни единого выстрела, Наполеон вошел в Париж.

Его движение было столь стремительным, а переход армии на его сторону столь неожиданным, что Людовик и весь его двор в панике бежали, когда Наполеон был уже у ворот Парижа.

Во дворце в Тюильри, в кабинете короля, Наполеон обнаружил прямо на письменном столе брошенный в спешке секретный договор от 22 декабря 1814 года.

Наполеон приказал привести к нему секретаря русской миссии в Париже Будягина и, вручив ему договор, отправил его в Вену, к Александру, надеясь тем самым расстроить коалицию против Франции.

27 марта Будягин передал этот документ Александру. На следующее утро Александр пригласил к себе барона Штейна, дал прочитать ему договор, а затем сказал, что пригласил к себе и Меттерниха и хотел бы, чтобы Штейн был свидетелем их свидания.

Как только Меттерних вошел в кабинет, Александр протянул ему договор и спросил:

– Известен ли вам этот документ? Меттерних молчал.

Тогда Александр, не давая ему возможности говорить, оправдываться и лгать, сказал:

– Меттерних, пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Нам предстоят теперь другие дела. Наполеон возвратился, и поэтому наш союз должен быть крепче, нежели когда-либо. Сказав это, Александр бросил договор в горевший камин и отпустил и Штейна, и Меттерниха.

Когда весть о случившемся распространилась среди дипломатов, то многие министры, подписавшие договор, попросили у Александра извинения либо попытались объясниться, и всем им он говорил одно и то же:

– Забудем старое, нас ждут серьезные испытания.

Это было тем более уместно, что еще за две недели до случившегося союзники приняли совместную декларацию, объявлявшую Наполеона узурпатором, стоящим вне закона, а целью союзников провозглашалось «лишить Наполеона возможности возмущать спокойствие Европы».

Россия, Англия, Австрия и Пруссия обещались выставить против Наполеона по сто пятьдесят тысяч солдат и офицеров. Кроме того, все прочие союзные государства выставляли еще двести тысяч, и, таким образом, в рядах объединенных сил союзников должно было оказаться восемьсот тысяч солдат и офицеров.

Англия выделила субсидию в восемь с половиной миллионов фунтов стерлингов, направив пять миллионов России, Австрии и Пруссии, а три с половиной – тридцати германским государствам, выставившим свои воинские контингенты.

Русские войска общей численностью в двести двадцать пять тысяч человек двинулись из России в начале апреля. Главнокомандующим всеми этими силами был назначен Барклай де Толли, бывший до того командующим 1-й армией.

Эта армия, дислоцировавшаяся в Белоруссии и частью в Литве и на Украине, имела в своих рядах сто шестьдесят семь тысяч солдат и офицеров. Она вышла в поход в полном составе и являлась главной силой русских войск.

Кроме 1-й армии шли 7-й пехотный корпус из 2-й армии Беннигсена, корпуса Витгенштейна и принца Евгения Вюртембергского, а также Гвардейский корпус под командованием Милорадовича.

Все эти силы выступили из разных регионов России в разное время, и потому маршруты их движения были самостоятельными и не совпадающими с другими.

Главные силы союзников – немцев и англичан – собирались в Бельгии. Туда немедленно отправились из Вены английский фельдмаршал Артур Веллингтон, который принимал участие в Венском Конгрессе, из Берлина – фельдмаршал Блюхер.

У первого из них было под началом сто тысяч войск, у второго – сто двадцать тысяч.

13 мая Александр, не дождавшись окончания Венского конгресса, выехал к армии и через Мюнхен и Штутгарт проследовал к Гейльбронну, где остановилась его главная квартира.


Второе пришествие в Париж

7 июня 1815 года, когда главные квартиры Александра, Франца и Фридриха Вильгельма были в Гейдельберге, огромная, отлично снаряженная русская армия, приводившая в восторг красотой и порядком всех ее видевших, начала проходить через город. Через три дня после того, как это произошло, здесь узнали о решительной победе Веллингтона и Блюхера при Ватерлоо и о пленении Наполеона.

После этого русские войска и Главная квартира Александра двинулись вперед.

18 июня Александру сообщили, что в Париже сформировано Временное правительство, а 21 июня в 9 часов утра армия Блюхера сразу через четверо ворот вошла в Париж.

Оставив свои главные силы, находившиеся в двухстах двадцати верстах от Парижа, Александр помчался в столицу Франции.

Вместе с ним отправились император Франц и король Фридрих Вильгельм со своими свитами.

Свита Александра разместилась всего в девяти экипажах.

Вперед на все станции были отправлены казачьи сотни, и на каждой из станций одна полусотня конвоя сменяла другую.

Рано утром 28 июня царская свита выехала на дорогу, ведущую в Париж.

Далее казачьих пикетов и патрулей уже не было, и Александр поехал вперед, оставив возле себя всего полусотню казачьего лейб-конвоя.

Тем же вечером Александр въехал в Париж. Путь в двести двадцать верст был пройден менее чем за двое суток, и появление русского императора, оказавшегося в столице Франции намного раньше его войск, было полной неожиданностью для парижан.

Александр проехал через ворота Сен-Мартен и остановился в Елисейском дворце. Через полчаса к нему прибыл король Франции, совсем недавно вернувшийся в Париж.

На следующий день приехали великие князья – Константин, Николай и Михаил, а следом за ними – генералы и офицеры подошедших к Парижу 2-й кирасирской и 3-й гренадерской дивизий. Вторично оказавшийся в столице Франции, русский император по-прежнему поражал жителей города тем, что отправлялся на пеший променад без какого-либо эскорта, а на прогулки верхом – в сопровождении лишь одного берейтора.

Однако по отношению к солдатам и офицерам своей армии Александр проявлял все большие и большие строгости. Вошедшие в Париж 3-я гренадерская и 2-я кирасирская дивизии почти беспрерывно занимались строевой подготовкой, офицеры не имели права ходить в партикулярном платье, разводы и смотры следовали один за другим.

Апофеозом должен был стать не имеющий равных в истории грандиозный военный парад, в котором предстояло участвовать ста пятидесяти тысячам русских солдат и офицеров при пятистах сорока орудиях. Местом парада были выбраны окрестности города Вертю в Шампани, где находились обширная равнина и гора Монт-Эме.

Чтобы не мешать уборке хлебов, парад был назначен на конец августа.

Подготовкой грандиозного действа была занята главная квартира, где составлялись чертежи, планы и графики движения войск, отрабатывалась система визуальных и звуковых сигналов.

25 августа Александр, взяв с собою Волконского, выехал в Вертю.

26 августа, в день третьей годовщины Бородинского сражения, состоялась генеральная репетиция смотра.

Авангард составляли три пехотных корпуса. За ними стояли драгунские полки, а в третьей линии находились гренадеры, пехота и легкая кавалерия.

Корпусами командовали Дохтуров, Раевский, Остен- Сакен, Ермолов, Сабанеев, Винценгероде и Пален.

Сигналы для перестроения войск во время движения подавались пушечными выстрелами со склонов горы Монт-Эме.

Александр прибыл, когда войска уже стояли. Как только первый пушечный выстрел известил о прибытии императора, пехотинцы взяли на плечо, а кавалеристы и четыре тысячи четыреста офицеров отсалютовали саблями.

По второму выстрелу враз грянула музыка шестидесяти полковых оркестров, и над полем прокатилось могучее «Ура».

С третьим выстрелом войска перестроились в колонны побатальонно, а после четвертого вся армия образовала одно гигантское каре.

Александр, спустившись с горы, объехал каре и встал посередине, после чего все войска в величайшем порядке прошли мимо него церемониальным маршем.

Не сдержав восторга, Александр сказал: «Я вижу, что моя армия первая в свете; для нее нет ничего невозможного, и по самому наружному ее виду никакие войска не могут с нею сравниться».

За два следующих дня в Вертю прибыли тысячи людей, желавших полюбоваться необычайным зрелищем, ибо сам парад должен был состояться 29 августа.

В этот день, так же как и накануне, перед союзными монархами и сотнями офицеров и генералов иностранных армий прошел великолепный парад. В завершение парада во главе большого церемониального марша прошел сам Александр, салютуя собравшимся шпагой.

В заключение смотра был произведен ружейный и орудийный салют, затянувший все поле под Вертю облаками густого дыма.

Два брата Александра – девятнадцатилетний Николай и семнадцатилетний Михаил – впервые принимали участие в военном параде, что также подчеркивало его необычность и исключительность.

На следующий день, 30 августа, в семи походных церквях солдаты и офицеры семи корпусов, отслужив молебен, заслушали приказ о возвращении «в любезное Отечество».

Справедливости ради следует отметить, что в 1814-1815 годах из русской армии во Франции дезертировали несколько тысяч солдат и унтер-офицеров.

Всех их с радостью принимали крестьяне, так как наполеоновские войны унесли ранеными и убитыми более миллиона мужчин, и в хозяйствах очень не хватало работников.

Из-за этого поход в Россию армия совершала под неусыпным надзором военной полиции и господ офицеров, а наиболее неблагополучные части перевозились морем на русских, английских, французских и немецких кораблях.


Создание Священного союза

После парада в Вертю у Александра возникла идея создать в Европе союз трех монархов – русского, австрийского и прусского, – официально направленный на достижение торжества принципов христианского учения на всем материке.

Трактат о таком союзе, названном «Священным», был написан самим Александром и состоял из трех пунктов:

1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы, оказывать друг другу помощь и содействие для охраны веры, правды и мира;

2) почитать себя единым христианским семейством;

3) пригласить все державы к признанию этих правил и вступлению в «Священный союз».

Основой своей политической деятельности три монарха признали Евангелие.

Однако первые же практические шаги союзников показали, что они весьма далеки от евангельских принципов.

По второму Парижскому мирному договору, подписанному 8 ноября 1815 года, на Францию налагалась контрибуция в семьсот миллионов франков, на ее территории на пять лет оставлялась стопятидесятитысячная оккупационная армия (из них только двадцать семь тысяч русских), а все сокровища искусства, награбленные французами во время революционных и наполеоновских войн и оставленные во Франции по первому Парижскому миру, теперь возвращались их прежним владельцам.


ВОЕННЫЕ ПОСЕЛЕНИЯ


Для чего и зачем были созданы военные поселения?

Энциклопедия «Отечественная история с древнейших времен до 1917 года» так отвечает на этот вопрос: «Военные поселения – особая организация вооруженных сил в 1810-1857 годах, совмещавшая строевую службу с ведением хозяйства. Создавались с целью сокращения военных расходов и ликвидации рекрутских наборов».

Возвращение из Франции огромной армии вновь возбудило вопрос о создании военных поселений. Войны хотя и не было, но она могла возобновиться в любую минуту, и потому царю нужна была большая, сильная армия, которая требовала бы на свое содержание минимум государственных средств.


Первый «поселенный полк»

2 июня 1810 года Александр I поручил Аракчееву устройство первого военного поселения – «усадьбы для полка» – с целью уменьшения расходов казны на содержание армии.

Первым «поселенным полком» стал Елецкий пехотный, точнее – сначала один батальон этого полка.

Аракчеев сам произвел скрупулезные подсчеты потребной для поселения земли, количества зерна, составил план поселка, разработал типовые проекты зданий и т. д.

9 ноября 1810 года указом Александра I батальон был поселен на территории Бобылецкого староства Климовецкого повета Могилевской губернии, там, где по возвращении из Франции размещалась 1-я армия Барклая де Толли.

Во главе этого «экспериментального» поселения был поставлен тогда генерал-майор Лавров. Уже то, что командиром батальона был назначен генерал, свидетельствовало о важности, придаваемой этому предприятию.

К февралю 1812 года устройство поселян было закончено, но приближающаяся война прервала начатый опыт. 29 февраля Елецкий полк выступил на запад.

К идее создания военных поселений Александр I возвратился после окончания похода 1814 года. В «Манифесте» от 30 августа 1814 года он писал: «Надеемся, что продолжение мира и тишины подаст нам способ не токмо содержание воинов привесть в лучшее и обильнейшее прежнего (состояние. – В. Б.), но даже дать оседлость и присоединить к ним их семейства».

И снова Елецкий полк, вернувшийся на старое место в 1813 году, стал первым опытным образцом военного поселения.

Царь поручил Аракчееву «изложить главные основания устройства военного поселения», что и было им исполнено 1 января 1815 года в селе Грузино – его резиденции, подаренной временщику императором.


Итоги четырехлетнего периода

В момент возвращения в Могилевскую губернию батальон насчитывал тысячу солдат. Жен и детей при солдатах не было. (К 1817 году в поселении жили уже две тысячи двести тридцать семь человек – из них семьсот девяносто шесть жен и пятьсот сорок детей.)

Аракчеев мог доложить царю, что все поселяне обеспечены хлебом и даже имеют запас в семь тысяч триста семьдесят четвертей (около одной тысячи двухсот семидесяти тонн).

В распоряжении поселян образовался капитал в двадцать восемь тысяч рублей, было организовано медицинское обслуживание поселян и обеспечение инвалидов. Устранены нищенство, пьянство и тунеядство. Введено обязательное обучение детей поселенцев (до двенадцати лет – при родителях, после – в «военном отделении» при батальоне).

Однако это было лишь видимое, показное благополучие, за которым скрывалась жесточайшая эксплуатация и умопомрачительная регламентация жизни поселян, расписанной по минутам, от подъема и отбоя по рожку до неукоснительного соблюдения ритуала богослужения, которое также было введено в рамки параграфов неутомимым «реформатором» Аракчеевым.

Сам Аракчеев работал ночи напролет и заставлял министров съезжаться к нему в четыре часа ночи. По словам современников, «он бодрствовал за всех один, когда бессильная геронтократия дремала у государственного кормила», и того же требовал от всех окружающих.

«Изверг и злодей», «проклятый змей», «вреднейший человек» – таков далеко не полный перечень не самых сильных эпитетов, которыми современники одаривали Аракчеева.


Форма и суть военных поселений

К 1815 году идея военных поселений приобрела следующий вид: в полку трехбатальонного состава один представлял собой батальон военных поселян-хозяев, в доме у которых на постоянном постое содержались два солдата из действующих батальонов. Эти два солдата назывались «помощниками» военного поселянина-хозяина и входили в семью хозяина.

Поселенные войска формировались из солдат, прослуживших в армии шесть и более лет, и из местных государственных, или, как их еще называли, «казенных» крестьян в том же возрасте, в каком были и солдаты, – от тринадцати до сорока пяти лет.

Крестьяне должны были иметь собственное хозяйство. И солдаты, и крестьяне именовались поселянами-хозяевами, а остальные солдаты и крестьяне назывались «помощниками хозяев» и входили в состав воинского резерва.

Дети военных поселян с семи лет зачислялись в кантонисты, а с тринадцати лет становились солдатами. Единственным послаблением для них было то, что служили они не двадцать пять, а «всего» двадцать лет.

Единообразие и муштра сопровождали военных поселян повсюду. Каждое из военных поселений предназначалось для размещения одной роты. По штату военного ведомства рота насчитывала двести двадцать шесть человек, и в военном поселении их должно было быть столько же.

Военное поселение состояло из шестидесяти домов, в каждом из которых жили четыре семьи с нераздельным хозяйством.

Помимо военной учебы и фрунта, помимо земледельческих работ и работ по строительству и ремонту полковых зданий и сооружений, военные поселяне строили дороги, рубили лес, копали канавы, осушали болота, за малейшее непослушание подвергаясь наказаниям розгами и шпицрутенами, а в случае неповиновения представали перед военным судом.

В поселениях царили жестокость и произвол: солдатских дочерей выдавали замуж по приказу начальников, поселян использовали на работах в хозяйствах помещиков-офицеров.


Идея создания дешевого резерва обученных войск, которые могли бы содержать сами себя без помощи казны, рухнула в самом же начале. Наиболее дальновидные современники хорошо понимали, что российская крепостническая действительность с ее рутинным, низкопродуктивным сельским хозяйством не даст возможности реализовать этот замысел. Однако Александр I настаивал на том, чтобы минимум пять миллионов крестьян было переведено на положение военных поселян.

Широко известным стало выражение царя: «Военные поселения будут, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова». (А длина этой дороги превышала сто верст.)

Судьбу военных поселян, сосредоточенных вокруг Чудова – уездного города Новгородской губернии, неподалеку от которого находилась аракчеевская резиденция Грузино, – теперь должны были разделить миллионы их собратьев.

В начале апреля 1817 года Александр I подписал рескрипт о дальнейшем расширении военных поселений, основанный на «Проекте учреждения о военном поселении пехоты», созданном Аракчеевым.

Император приказал разослать рескрипт и «Проект…» крупнейшим военачальникам.

Сохранились замечания на «Проект…» фельдмаршала Барклая де Толли.


Барклай де Толли о военных поселениях

Барклай де Толли детально и тщательно проанализировал «Проект…», проявив недюжиную широту взглядов, гражданское мужество и прогрессивность. Кроме того, отвечая царю, он сохранил прежнюю любовь к солдату и за документом, представленным ему на отзыв, видел не безутешные статьи и параграфы, а сотни тысяч живых людей, судьба которых зависела от этого «Проекта».

«По проекту учреждения, – писал Барклай, – принято целью: 1. Дать воинам свою оседлость… и улучшить их быт или состояние. 2. Удовлетворить видам государственного хозяйства в уменьшении издержек на содержание войска…

Но чтобы удостовериться, точно ли можно достигнуть сей благотворительной цели чрез поселение войск, надобно весьма близко и с величайшим углублением анализировать правила, на которых утверждается благосостояние такого поселения».

И здесь Барклай де Толли высказывает сначала общеполагающие принципы, заявляя царю, что «хлебопашество, сельская экономия и сельская промышленность там только могут иметь хороший успех и желаемые последствия, где земледельцам дана совершенная свобода действовать в хозяйстве своем так, как сами они лучшее для себя находят, где поселянин никакому стеснению в распоряжении временем, как для земледельческих работ, так и для других занятий и позволенных промыслов, где повинности, на него возлагаемые, не превышают сил и способов его…»

Развивая эту мысль далее, Барклай де Толли обращает внимание Александра I на параграф 112, трактующий «Правила для военного учения», в котором говорилось, что с начала весенних земледельческих работ до 16 сентября военные поселяне два дня занимаются военным учением, а четыре дня работают в поле на себя. Барклай де Толли заметил: «Всякому известно, что при летних полевых работах, чтоб не упустить удобного или благоприятного времени, не токмо целым днем, но даже несколькими часами, паче при уборке хлеба и сена, зависит все благосостояние поселянина-хлебопашца; но нередко и легко случиться может, что начальник, занимающийся более фронтовою службою, нежели сельским хозяйством, или малосведущий правила сельского домоводства, употребит на ученье то самое, удобное для хозяйства время, которого свободный поселянин даже минутами дорожит.

Ученье кончится, но погода переменится, и хлеб или сено, не собранное, сгниет на полях. Скажут, – добавляет Барклай, – что господские крестьяне работают в такое же время для своего господина (то есть два дня в неделю). Впрочем, кому неизвестно, что и господские крестьяне, под бичом барщины, не в цветущем поло-жении».

Таким образом, Барклай де Толли не принял саму идею военных поселений, что, конечно же, еще более обострило его взаимоотношения с Аракчеевым и не могло оставить равнодушным и самого Александра I.

Эта позиция Барклая заслужила высокую оценку со стороны представителей передовой русской общественности. Известный декабрист Н. И. Тургенев писал: «Военные сумеют оценить заслуги Барклая как генерала, а люди беспристрастные отдадут дань уважения его неподкупности и прямоте его характера. Барклаю де Толли не будет отдано должное, если я ограничу сказанным свою оценку этого замечательного человека.

Все русские, знающие, какой ужасный вред принесли родине военные поселения, должны быть признательны человеку, который один во всей империи осмелился порицать перед государем это бессмысленное и жестокое учреждение».


ПРОБЛЕМА ОТКАЗА ОТ ПРЕСТОЛА


Идея абдикирования

Через всю сознательную жизнь Александра – с юных лет и до самой его кончины в 1825 году – одним из важнейших и постоянных мотивов проходит постоянное желание уйти от власти, отказаться от престола и жить вдали от двора совершенно частным человеком.

Впервые это желание зафиксировано им в письме к Лагарпу от 21 февраля 1796 года. В предыдущей книге серии «Неофициальная история России» уже говорилось о том исключительном влиянии, какое оказывал на Александра швейцарский республиканец и демократ Фредерик Сезар де Лагарп.

В 1814 году, находясь в Париже, Александр сказал: «Никто более Лагарпа не имел влияния на мой образ мыслей. Не было бы Лагарпа, не было бы Александра».

Лагарп служил воспитателем Александра с 1783 года, когда мальчику было шесть лет, и оставался в этой должности до января 1795 года, когда его воспитаннику исполнилось семнадцать.

Таким образом, в самый важный возраст для формирования личности будущий российский император испытывал на себе почти ежедневное влияние своего воспитателя, ставшего для него подлинным образцом человека и гражданина.

От блестяще образованного Лагарпа Александр впервые узнал о римском императоре Диоклетиане, который, процарствовав двадцать один год, добровольно отрекся от престола и восемь лет прожил в уединении в Черногории, отклоняя просьбы вернуться к власти. Он умер в возрасте семидесяти двух лет.

Лагарп рассказал Александру и об императоре Священной Римской империи Карле V, который с 1519 по 1556 год носил этот титул, а перед тем три года (1516-1519) был королем Испании. Как императору ему подчинялись Австрия, Нидерланды, Неаполь и Сицилия, а как королю Испании не только эта страна, но и недавно открытые за океаном необъятные южноамериканские территории. Это позволило говорить о нем как о властелине половины мира, в чьих владениях никогда не заходит солнце. Став императором, он остался и королем Испании и, таким образом, оказался реальным претендентом на мировое господство, на чьем пути встали два врага – Франция и Турция.

Долголетняя борьба за гегемонию в Европе успехом не увенчалась, и его стремление к универсальной монархии потерпело крах. Рухнула и его мечта о всемирном христианском союзе, так как именно в первой половине XVI века возник протестантизм, ставший врагом католицизма, а православие еще более отдалилось от Рима, чем в прежние времена. Измученный всем этим, Карл V в 1556 году отказался от трона и ушел простым монахом в испанский монастырь Святого Юста в городе Эстермадура.

Там скончался он через два года. Ему было 58 лет.

Лагарп привил Александру твердое убеждение, что монархическая власть сродни деспотизму и что только республика (по-латыни «рее публика» – «общественное дело»), когда власть передается не по наследству, но вручается избранным народным представителям, есть единственная справедливая форма государства.

В середине жизни, когда было Александру 35 лет, превратился он в чрезвычайно набожного человека, любимой книгой которого стала Библия. Особенно сильно религиозное чувство овладело им после пожара Москвы в сентябре 1812 года. Александр воспринял это грандиозное бедствие как Господнюю кару за его великие грехи, самым страшным из которых почитал он свое соучастие в отцеубийстве. «Пожар Москвы, – говорил Александр, – осветил мою душу».

В дальнейшем, до самой его смерти, религиозное чувство усиливалось все более, и он, ищущий в своей вере истинное и единственное утешение, старался стать рабом Божьим, таким же, как и миллионы окружавших его простых смертных.

Идея превращения грешного помазанника Божьего, недостойного своего сына, требовала отречения от престола и начала новой, безгрешной жизни.

О том, как сумел он добиться осуществления задуманного и какие этапы прошла идея отречения от престола в XIX веке, называемая «абдикирование», вам, уважаемые читатели, и предстоит узнать на страницах этого раздела нашей книги.


Письмо Александра I Лагарпу от 21 февраля 1796 года

Как уже сообщалось ранее, Лагарп, получив десять тысяч рублей, чин полковника русской службы и пожизненную пенсию в две тысячи рублей в год, 9 мая 1795 года уехал из Петербурга, получив в подарок от своего воспитанника два портрета в рамках, осыпанных бриллиантами, – цесаревича Александра и его жены Елизаветы Алексеевны.

Лагарп уехал, но прежние от-ношения остались неизменными. У Александра не было секрета, какого бы не знал Лагарп. Не было тайной для швейцарца и желание Александра абдикировать. И, как вам уже известно, наиболее определенно Александр высказал это Лагарпу в письме от 21 февраля 1796 года, когда любимого наставника уже не было вместе с ним: «Как часто я вспоминаю о вас и обо всем, что вы мне говорили, когда мы были все вместе! Но это не могло изменить принятого мною решения отказаться со временем от занимаемого мною звания. Оно с каждым днем становится для меня все более невыносимым по всему тому, что делается вокруг меня. Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека, это ужасно…» Он заканчивает это письмо словами: «Я же, хотя и военный, жажду мира и спокойствия и охотно уступлю свое звание за ферму подле вашей или по крайней мере в окрестностях. Жена разделяет мои чувства, и я в восхищении, что она держится моих правил».


Письмо Александра I Кочубею от 10 мая 1796 года

Через два с половиной месяца, 10 мая, в другом письме – Виктору Павловичу Кочубею, тоже одному из ближайших и наиболее доверенных друзей, – Александр писал: «Я знаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом… В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабеж со всех сторон, все части управляются дурно, порядок, кажется, изгнан отовсюду, и империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления. Это выше сил не только человека одаренного, подобного мне, обыкновенными способностями, но даже и гения».

Характеризуя приближенных Екатерины, Александр писал: «Придворная жизнь создана не для меня. Каждый день, когда должен являться на придворную сцену, я страдаю. И кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах и медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места». Все это уже в девятнадцать лет привело Александра к мысли отречься от престола и, уехав на берега Рейна, жить там в качестве частного лица с женой и детьми. В течение жизни эта мысль не раз будет приходить к Александру, меняя обличье, но оставаясь неизменной по существу. Станут иными места задуманного пребывания, форма ухода от власти, поводы, однако мысль о смене участи, предначертанной ему самим фактом рождения, никогда не оставит Александра.

И здесь, в самом начале его сознательной взрослой жизни, нежелание занимать трон, принадлежащий ему по праву рождения, Александр станет обосновывать всеми возможными способами – логическими, историческими, правовыми и нравственными.


Доверительные беседы с Адамом Чарторыйским

Мысль о своем отказе от царствования Александр развивал в беседе и с другим близким ему человеком – князем Адамом Чарторыйским.

Князья Адам и Константин Чарторыйские приехали в Петербург из Польши в 1795 году, были приняты при дворе и вскоре подружились с Александром. После отъезда Лагарпа Александр особенно сблизился с Адамом Чарторыйским и как-то весной 1796 года высказал ему то, что прежде доверял лишь одному Лагарпу.

Александр сказал, что он порицает основные начала политики своей бабки как в России, так и в недавно расчлененной и покоренной Польше. Он сказал, что все его симпатии на стороне поляков и он оплакивал падение их государства, ибо любит свободу и ненавидит деспотизм во всех его проявлениях. Даже французская революция вызывала у него чувство симпатии и участия.

«Я возымел к нему безграничную привязанность, – писал впоследствии князь Адам, – и чувство, внушенное им мне в эту первую минуту, пережило даже постепенное разрушение возбужденных им надежд». Позже оно устояло против всех ударов, нанесенных ему самим же Александром, и никогда не погасло, несмотря на множество причин и на все печальные разочарования, которые могли бы разрушить его.

Встречаясь с князем Адамом, Александр утверждал, что наследственность престола – нелепость и несправедливость, ибо верховную власть должен вручать народ самому способному из своих сыновей, а не тому, кого поставил над обществом случай рождения.

Когда же Александр узнал, что Екатерина не оставляет надежду предоставить престол ему, минуя его отца, он заявил, что сумеет уклониться от такой несправедливости, даже если для этого ему и Елизавете Алексеевне придется спасаться в Америке, где он надеялся стать свободным и счастливым.


Письмо Александра I Лагарпу, посланное летом 1798 года

5 апреля 1797 года Павел был коронован в Успенском соборе Московского Кремля, а через месяц отправился в путешествие по России, взяв с собой Александра и Константина. Они посетили Смоленск, Могилев, Минск, Вильно, Гродно, Митаву, Ригу и Нарву.

Ровно через год августейший отец и оба его сына отправились из Петербурга в Москву, а оттуда поехали не на Запад, как за год перед тем, а на Восток – во Владимир, Нижний Новгород, Казань. Затем через Ярославль, минуя Москву, путешественники возвратились в Петербург.

Во втором путешествии, впрочем, как и в первом, Павел повсюду прежде всего учинял смотры войскам. Они наводили страх и трепет на всех в них участвующих. Командир Уфимского полка, боевой офицер, соратник Суворова полковник Л. Н. Энгельгардт, находившийся со своим полком в Казани, писал, что он шел на смотр с большим ужасом, чем за три года перед тем на штурм варшавского предместья.

Все увиденное не могло не произвести на Александра самого сильного и самого безрадостного впечатления. Вернувшись из путешествия, он поделился чувствами и мыслями со старым своим другом Лагарпом, воспользовавшись тем, что в Швейцарию отправился один из его единомышленников – Николай Николаевич Новосильцев. Несмотря на то, что Новосильцев был на шестнадцать лет старше Александра, они оба по взглядам, воспитанию и отношению к жизни могли считаться людьми одного поколения. Н. Н. Новосильцев, Адам Чарторыйский и граф П. А. Строганов входили в кружок так называемых «молодых друзей» Александра, все они пользовались его доверием.

Александр вручил Новосильцеву для передачи Лагарпу письмо, которое проливает свет на многие коллизии будущего царствования Александра.

Ниже вы прочитаете наиболее важные фрагменты письма, объясняющие проблему абдикирования.

«Наконец-то я могу свободно насладиться возможностью побеседовать с вами, мой дорогой друг. Как уже давно не пользовался я этим счастьем. Письмо это вам передаст Новосильцев; он едет с исключительной целью повидать вас и спросить ваших советов и указаний в деле чрезвычайной важности – об обеспечении блага России при условии введения в ней свободной конституции… Чтобы вы могли лучше понять меня, я должен возвратиться назад.

Мой отец по вступлении на престол захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящи, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернулось вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился.

Военные почти все свое время теряют исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтоб сказать одним словом, благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершились здесь; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чем. Одним словом, моя несчастная родина находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены.

Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпрепровождение; я сделался теперь самым несчастным человеком.

Вам известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину. В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, и затем несчастное положение моего Отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль…

Мы намереваемся в течение настоящего царствования поручить перевести на русский язык столько полезных книг, как это только окажется возможным, но выходить в печати будут только те из них, печатание которых окажется возможным, а остальные мы прибережем для будущего; таким образом, по мере возможности положим начало распространению знания и просвещения умов. Но когда придет мой черед, тогда нужно будет стараться, само собою разумеется, постепенно образовать народное представительство, которое, должным образом руководимое, составило бы свободную конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы, и я, если Провидение покровительствовало бы нашей работе, удалился бы куда-либо и жил бы счастливый и довольный, видя процветание своей родины и наслаждаясь им. Вот каковы мои мысли, мой дорогой друг. Дай только Бог, чтобы мы когда-либо могли достигнуть нашей цели – даровать России свободу и сохранить ее от поползновений деспотизма и тирании. Вот мое единственное желание, и я охотно посвящу все свои труды и всю свою жизнь этой цели, столь дорогой для меня».


Перевоплощение республиканца в монархиста

Придя к власти, Александр еще более приблизил к себе своих «молодых друзей» – графа Павла Александровича Строганова, графа Виктора Павловича Кочубея, князя Адама Чарторыйского и знатного нетитулованного дворянина Николая Николаевича Новосильцева.

В августе 1801 года в Петербург приехал Лагарп, который несколько лет руководил Гельветической республикой и пришел к выводу, что разумный просвещенный абсолютизм намного лучше самого последовательного республиканизма. Он провел в России девять месяцев, почти ежедневно общаясь с Александром, и уверял его, что главным принципом и основным началом в его правлении должна стать твердая самодержавная власть.

В июне 1801 года «молодые друзья» Александра создали «Негласный комитет» – неофициальный совещательный орган при императоре, который мог давать рекомендации по самому широкому кругу вопросов внутренней и внешней политики. Однако, как отметил умный и опытный сановник адмирал А. С. Шишков, «молодые наперсники Александровы, напыщенные самолюбием, не имея ни опытности, ни познаний, стали все прежние в России постановления, законы и обряды порицать, называть устарелыми, невежественными».

Комитет проработал два с половиной года, сделав немало полезного: провел реформу Сената, учредил министерства, добившись права для купцов и мещан становиться собственниками земли, подготовив и приняв закон «О вольных хлебопашцах».

Однако все это казалось Александру совершенно недостаточным и порою прекраснодушным, далеким от требований реальной действительности. А ее демиургом все чаще и чаще заявлял себя старый его соратник – Алексей Андреевич Аракчеев, оказывавший неоценимую помощь в любом деле и всегда преуспевавший в делах, порученных ему лично.

Это, разумеется, вызывало чувство уважения к Алексею Андреевичу.

Постепенно уважение перешло в дружбу, а затем и в слепое преклонение, загадочную для многих восторженность. Окружающие не понимали, что может быть общего у блестяще образованного, утонченного наследника престола с человеком, ненавидевшим многое из того, чему поклонялся Александр.

Во всяком случае трудно объяснить, как в одном человеке уживалось чувство любви к таким разным людям, как Лагарп и Аракчеев. Видимо, все дело в том, что сам Александр вмещал в своей душе и в своем уме обе эти ипостаси. Как философ, на троне он был неразрывен с мудрецом и республиканцем Лагарпом, как будущий глава империи, где процветало рабство, а казарма стала главным государственным институтом, ему необычайно близок был надсмотрщик и капрал Аракчеев.

Однако последний был не только пугалом и бюрократом. Близко знавшие его люди отмечали широту познаний Аракчеева в военной истории, математике, артиллерии, его прямодушие, высокое чувство собственного достоинства, равнодушие к чинам и наградам, бескорыстие и скрупулезную честность в денежных делах, что было редким и счастливым исключением в то время.

Так как Аракчеев определит на многие годы тенденции развития государства, экономики, армии и станет почти символом российской действительности, обретя невиданную власть и сделавшись «вторым я» императора Александра, имеет смысл обратить внимание на этого человека – могущественного, умного, жесткого, беспощадного к себе и окружающим, не знающего преград в своей целеустремленности. Можно сказать, что он неуклонно руководствовался одним из основополагающих принципов Екатерины II: «Препятствия существуют только для того, чтобы преодолевать их».

Увы, сугубый практицизм и циничное понимание «государственного резона» взяли верх над мечтаниями «молодых друзей» императора и, таким образом, Аракчеев победил Лагарпа.


«Посмотрите, как немного нужно для человека»

С 1804 до 1814 года Россия и Франция либо сражались, либо находились в напряженном ожидании грядущей схватки. В этих условиях Александр не возвращался к идее отказа от власти, ибо не в его характере было отступать от принципа бескомпромиссной борьбы с Наполеоном, когда, по мысли российского императора, для них обоих не было места на земле. «Он или я, я или он» – таким был символ веры Александра в это десятилетие.

Уже после окончания войн с Наполеоном, в сентябре 1818 года Александр сказал: «Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первый идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до сих пор, пока физические силы ему это позволяют. Но по прошествии этого срока он должен удалиться».


Когда же Наполеон был разгромлен, все вернулось на круги своя, и Александр вновь оказался во власти старой мысли, которая не оставляла его с девятнадцати лет, со времени, когда он был только наследником престола, а не самым могущественным человеком в мире.

Вскоре после того, как 18 мая 1814 года был подписан Первый Парижский мирный договор, Александр поехал на родину. Его путь в Петербург лежал через Англию, откуда император переплыл в Нидерланды, и 17 июня был триумфально встречен тысячами гостеприимных голландцев.

Проехав через Антверпен, Бреду, Гаагу и Брук, Александр оказался в Саардаме, где в 1697 году жил его царственный предок Петр Великий. Конечно же, скромный маленький домик русского плотника Питера Михайлова для Александра был главной реликвией в этом городе. Когда он вошел в домик Петра, то внезапно замолчал, пораженный бедностью и простотой его убранства, а затем тихо проговорил: «Посмотрите, как немного нужно для человека!»

Впоследствии, когда к Александру вновь и вновь стала приходить мысль оставить трон и жить простым обывателем, он вспоминал Саардам, бедный домик корабельного плотника, и это еще более укрепляло его в правильности задуманного.

После того как 12 июля 1814 года Александр въехал в Павловск, заранее распорядившись отменить всякие торжества в связи с его приездом, идея абдикирования все чаще и чаще стала приходить ему в голову, хотя он старался хранить ее в тайне и посвящал в свой замысел весьма немногих, при самых различных обстоятельствах.

Теперь уже идея оставить трон не покидала Александра до самой смерти – официальной, по крайней мере, но об этом – впереди. В свое время, уважаемые читатели, вы поймете смысл этой оговорки: «официальной, по крайней мере».


Встреча со схимником Вассианом

Никто из российских императоров, до того как появились железные дороги, не был столь страстным путешественником, как Александр I.

Вскоре после возвращения с Венского конгресса 10 августа 1816 года Александр выехал из Петербурга, намереваясь проследовать по следующему маршруту: Тверь – Москва – Тула – Калуга – Рославль – Чернигов – Киев – Житомир – Варшава.

15 августа он приехал в Москву и пробыл здесь две недели. За это время он отдал распоряжение, по которому Сперанский назначался пензенским гражданским губернатором, а Магницкий – вице-губернатором в Воронеже.

В этот же приезд Александр пригласил к себе московского купца Верещагина – отца убитого по наущению Ростопчина молодого человека, несправедливо обвиненного в связи с Наполеоном. Александр велел передать Верещагину-отцу один из самых больших своих бриллиантов и через московского главнокомандующего графа Тормасова – еще и двадцать тысяч рублей.

Биографы Александра, описывавшие впоследствии эту поездку, обращали особое внимание на эпизод, произошедший в Киеве. Находясь там, Александр посетил схимника Вассиана, славившегося своим аскетизмом и святостью. Когда Вассиан захотел встать перед царем на колени, Александр не допустил этого и сказал, что он такой же простой и смертный человек, такой же христианин, как и другие. «Я пришел в обитель искать путей спасения. Все дела мои и вся моя слава принадлежат не мне, а имени Божию, научившему меня познавать истинное величие», – сказал Александр. А когда из Киева поехал он в Варшаву, где Константин Павлович развернул перед ним серию смотров и парадов, то Александр отнесся ко всему этому гораздо сдержаннее, чем раньше.


Беседа в Киеве 8 сентября 1818 года

Августейший путешественник осенью 1817 года объехал Украину, Белоруссию и центральные губернии России, а осенью следующего года отправился по маршруту: область Войска Донского – Одесса – Варшава – Рига.

Александр выехал из Царского Села 25 августа и 29 прибыл в Могилев на Днепре.

30 августа, в день своего тезоименитства, он был на смотре 11-й пехотной дивизии, а вечером – на балу в доме главнокомандующего 1-й армией Барклая де Толли.

Взяв с собой Барклая, Александр поехал дальше. Они проследовали через Бобруйск, село Дашково и прибыли в Полтаву, где бывший губернатор Парижа генерал Фабиан Остен-Сакен устроил на поле под Полтавой потешный бой, воспроизведя знаменитое сражение русских со шведами.

Во время этой поездки, 8 сентября в Киеве, за обедом, возникла беседа, касавшаяся гражданских обязанностей людей различных сословий, или, как тогда говорили, «состояний».

Не обошли стороной и венценосцев. И когда речь зашла о монархах, Александр вдруг сказал с несвойственной ему твердостью: «Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первый идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока физические силы ему это позволяют. Но по прошествии этого срока он должен удалиться. Что касается меня, – я пока чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят…»

Здесь присутствующие за обедом прервали Александра, уверяя его, что и в шестьдесят лет он будет здоров и свеж.

Бывший свидетелем этого разговора Михайловский-Данилевский писал потом: «Неужели, подумал я, государь питает в душе своей мысль об отречении от престола, приведенную в исполнение Диоклетианом и Карлом V? Как бы то ни было, но сии слова Александра должны принадлежать истории».


Разговор Александра I с братом Николаем Павловичем

В марте 1819 года Александр провел смотр 2-й бригады 1-й гвардейской дивизии. Командиром бригады был его двадцатитрехлетний брат – великий князь Николай Павлович. После смотра, который царь весьма высоко оценил, Александр остался обедать у Николая и его жены и после обеда, сев между ними, вдруг стал очень серьезным и сказал, что остался весьма доволен смотром и вдвойне рад тому, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, ибо он видит в Николае своего преемника.

– И все это должно случиться гораздо скорее, – сказал Александр, – чем можно было ожидать, так как ты заступишь на мое место еще при моей жизни, потому что цесаревич Константин отказывается от своих прав на престол.

Николай Павлович и Александра Федоровна буквально онемели от изумления.

Между тем Александр продолжал:

– Вы удивлены, но знайте же, что мой брат Константин, который никогда не интересовался престолом, решился тверже, чем когда-либо, отказаться от него официально и передать свои права Николаю и его потомству. Что же касается меня, то я решил сложить с себя мои обязанности и удалиться от мира.

Николай стал уверять старшего брата, что только он может править империей, что он еще молод и крепок, но Александр стоял на своем.

При этом следует иметь в виду, что год назад у Николая Павловича и Александры Федоровны родился сын, названный Александром, а у самого императора законных детей не было, как не было их и у другого его брата – Константина.

Таким образом, единственным мужчиной в доме Романовых, кто мог бы претендовать на престол, имея основания передать его собственному сыну, был Николай.


Разговор Александра I с братом Константином Павловичем

В том же 1819 году, осенью, находясь в Варшаве, Александр имел беседу и с Константином и пытался еще раз убедить его не отказываться от престола, не сказав ему о своем разговоре с Николаем, произошедшем минувшей весной.

– Я должен сказать тебе, брат, – проговорил Александр, – что я хочу абдикировать. Я устал и не в силах сносить тягости правления. Я предупреждаю об этом тебя для того, чтобы ты подумал, что необ-ходимо будет делать тебе в таком случае.

Константин ответил так:

– Тогда я буду просить у вас место второго камердинера вашего. Я буду вам служить и, ежели нужно, чистить вам сапоги. Когда бы я теперь это сделал, то почли бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам как благодетелю моему.

В ответ Александр обнял брата и поцеловал его так крепко, как никогда прежде.

Прощаясь, Александр еще раз повторил:

– Когда придет время абдикировать, то я тебе дам знать, и ты мысли свои напиши к матушке.


ПОСЛЕДНИЕ ПЯТЬ ЛЕТ ЖИЗНИ ИМПЕРАТОРА


Тайные революционные общества в России

Летом 1820 года Александр совершил еще одно заграничное путешествие, отправившись сначала на открытие сейма в Варшаву, а затем на Конгресс Священного союза в богемский город Троппау, где рассматривалось множество вопросов о борьбе с революцией в Венеции, Ломбардии, Неаполитанском королевстве, Пьемонте, Испании и Греции.

Проведя почти год за границей, Александр лишь 24 мая 1821 года возвратился в Царское Село.

И здесь его ждало неожиданное сообщение, что революционные организации существуют не только за рубежом, но и в России.

В первый же день по возвращении в свой дворец особо близкий царю командир Гвардейского корпуса генерал-адъютант И. В. Васильчиков доложил Александру, что во вверенном ему корпусе действуют тайные политические общества, и представил списки главных деятелей этих обществ.

Записка и списки заговорщиков были составлены начальником штаба Гвардейского корпуса генерал-адъютантом А. X. Бенкендорфом, мать которого была воспреемницей младенца Александра и возглавляла мамок и нянек, пестовавших его, когда он был совсем еще маленьким.

Теперь ее сын выступил в роли спасителя царя. Однако, когда И. В. Васильчиков подал императору список наиболее активных членов тайного общества, то царь сказал ему: «Дорогой Васильчиков, вы, который находитесь на моей службе с начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения. И не мне их карать».

После этих слов Александр, не читая списка, бросил бумаги в горящий камин. А в списке значились руководители будущего движения декабристов.

И сделал это он, несмотря на то, что всего за полгода перед тем, в октябре 1820 года, в Петербурге произошли волнения в войсках – да не где-нибудь, а в лейб-гвардии Семеновском полку, шефом которого был он сам. И зачинщиками бунта были не кто-нибудь, а солдаты «Государевой роты» – 1-й Гренадерской, где служили ветераны и кавалеры. Вся «Государева рота» оказалась в Петропавловке, а полк был расформирован. За попытку пожаловаться начальству и попросить об избавлении от тирании командира полка Шварца – девять человек зачинщиков прогнали сквозь строй и отправили на каторгу, а остальных разослали по гарнизонам Сибири, Урала и Кавказа.

А теперь новое недовольство зрело в армии, и прежде всего в Петербурге, в той же гвардии, а государь почему-то не желал знать об этом. Однако если бы случился какой новый бунт, то тот же государь сумел бы найти виновных и строго спросил бы за нерадение. И потому А. X. Бенкендорф, будучи начальником штаба Гвардейского корпуса, не мог оставить без внимания деятельность подчиненных ему офицеров. Не докладывая более царю о тайных сходках заговорщиков, он продолжал следить за тем, как возникали, распадались и трансформировались различные тайные офицерские организации. Сначала это был «Союз спасения», затем «Союз благоденствия», и наконец, в 1821 году в Петербурге Н. М. Муравьев, Н. И. Тургенев, М. С. Лунин, С. П. Трубецкой и Е. Н. Оболенский создали «Северное общество», а на Украине, на базе Тульчинской управы, было создано «Южное общество», во главе которого встали П. И. Пестель и А. П. Юшневский. Н. М. Муравьев был третьим членом правящей «директории», неся обязанности представителя «Северного общества» как координатор действий двух организаций.

Именно в это время заговорщики и были раскрыты агентами Бенкендорфа.

Следует заметить, что сведения были настолько точны и правдивы, что почти полностью совпадали с выводами Следственной комиссии, составившей аналогичный документ в 1826 году, после разгрома декабрьского восстания 1825 года.

Однако Александр, получив еще раз записку и списки заговорщиков, положил их в свой письменный стол, и они были обнаружены там только после его смерти.

При жизни он не слишком ретиво наблюдал за деятельностью тайных обществ и никаких репрессий по отношению к их членам не принимал.

Историки высказывают на этот счет разные догадки, однако существо дела от этого не меняется – зная о заговоре, Александр почти ничего не сделал для того, чтобы раскрыть его и уничтожить до того, как государственные преступники выведут свои полки из казарм.

Царь решил дело без шума, но основательно. Он приказал гвардии выступить в Италию для подавления антигабсбургских восстаний, но когда полки были лишь на подступах к русской границе, им было приказано остановиться и встать на квартиры в Белоруссии и Литве.

12 сентября 1821 года царь поехал на инспекцию гвардии и 19 сентября начал смотр.

Александр остался доволен увиденным, однако сообщения о заговоре, а также воспоминания о волнениях, совсем недавно произошедших в Семеновском полку, заставили его еще на год оставить гвардию в Белоруссии и Литве, не возвращая ее в Петербург.

Лишь в мае 1822 года, после еще одного смотра Гвардейского корпуса в окрестностях Вильно, Александр разрешил гвардии возвратиться в столицу, осторожно создав ей сильный противовес, разместив в Петербурге 1-ю армию графа Остен-Сакена.

1 августа Александр отдал распоряжение министру внутренних дел В. П. Кочубею закрыть все тайные общества, включая масонские ложи, а с их членов взять обязательство, что впредь они состоять в них не будут.

Через два дня после этого Александр уехал в Вену – на новый Конгресс Священного союза.

Однако в Вене состоялись лишь предварительные совещания, а сам Конгресс было решено провести в северо-итальянском городе Вероне.


Конец Священного союза

Это был четвертый (и последний) конгресс Священного союза, решивший вопрос о борьбе с революцией в Европе.

Во время пребывания в Вероне Александр стал еще более печален и замкнут. Он избегал балов и карнавалов, обедал почти всегда только или с императором Францем, или с прусским королем, а досуги посвящал одиноким прогулкам в окрестностях города.

Однажды в разговоре с императором Францем Александр признался, что его не покидает ощущение близкой кончины, которая ожидала и его любимое детище, казавшееся совсем недавно несокрушимым колоссом, – Священный союз.

Этому, несомненно, способствовало и то, что почти вся Европа сотрясалась беспрерывными восстаниями и революциями, против которых оказывались бессильными штыки и пули регулярных войск.

Цель, которую преследовал Священный союз при его создании – единство христианских монархических государств, – оказалась недостижимой, ибо и сами монархи исповедовали три враждебные друг другу хри-

стианские конфессии – католицизм, протестантизм и православие.

Оставалась одна надежда – Господь Бог, чьими помазанниками были императоры и короли, герцоги и курфюрсты, попытавшиеся сплотиться воедино под сенью вселенской христианской идеи, но предавшие ее ради суетных и своекорыстных мирских утех и выгод.

Поняв это, лучший христианин из них, российский император Александр, покинул это умирающее сообщество и уехал в Россию.


Тайный Манифест о передаче трона Николаю

Александр вернулся в Царское Село 20 января 1823 года, проведя за границей более пяти месяцев.

Из государственных актов этого времени наибольшую важность представлял Манифест о назначении наследником престола, минуя Константина Павловича, третьего сына императора Павла – великого князя Николая Павловича. Однако после того как Манифест был написан, он не публиковался, не предавался огласке, а хранился в глубочайшей тайне. И сам его текст в одном-единственном экземпляре был спрятан в ризнице московского Успенского собора в Кремле.

25 августа 1823 года Александр сам привез Манифест в Москву и передал его митрополиту Филарету в запечатанном конверте.

На лицевой стороне конверта Александр собственноручно написал: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе, прежде всякого другого действия».

29 августа Филарет при трех свидетелях положил Манифест в ризницу Успенского собора, взяв с них клятву о полном сохранении этой важнейшей государственной тайны.

Три копии с Манифеста снял министр духовных дел и народного просвещения князь А. Н. Голицын, запечатал их в три конверта и отправил в Петербург по трем адресам – в Государственный совет, Сенат и Синод. На всех трех конвертах Александр написал своей рукой: «В случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия».


Болезнь Александра I зимой 1824 года

12 января 1824 года, возвратившись с прогулки, Александр почувствовал, что заболел. Два его личных врача – Я. В. Виллие и Д. К. Тарасов – тут же рекомендовали ему уехать в Зимний дворец и лечь в постель.

Оба врача пришли к единому мнению, что Александр заболел горячкой с рожистым воспалением левой ноги.

Младший современник Виллие и Тарасова, тогда уже задумавший стать врачом, В. И. Даль – впоследствии автор знаменитого «Толкового словаря живого великорусского языка» – определял «горячку, как общее воспаление крови, жар, частое дыхание и бой сердца… Обычно горячкой зовут длительную и опасную лихорадку», замечая, что народная медицина знает более сорока ее разновидностей.

Что же касается «рожистого воспаления», тот же Даль определял болезнь как «воспаление кожи».

Современная медицина, описывая общие симптомы этого заболевания, отмечает острые воспалительные изменения в коже, лимфатических сосудах и слизистых оболочках. Начало болезни характеризуется внезапным повышением температуры до 41°, ознобом, слабостью, сильной головной болью и рвотой. Все это сопровождается жгучей болью в местах, пораженных воспалением, и порой доводит больного до потери сознания.

Сличение описания болезни Александра с данными современной медицины свидетельствует о точном и правильном диагнозе, сделанном врачами императора.

Болезнь продолжалась три недели и к концу первой недели стала возбуждать столь серьезные опасения, что было признано целесообразным начать ежедневную публикацию бюллетеней о состоянии здоровья Александра.

Только 26 января болезнь пошла на убыль, и лишь с 1 февраля Александр смог сидеть в кресле.

7 февраля из Варшавы в Петербург приехал весьма обеспокоенный болезнью брата цесаревич Константин. Доктор Д. К. Тарасов так описал свидание Александра и Константина, произошедшее у него на глазах: «Цесаревич в полной форме своей, вбежав, поспешно упал на колени у дивана и, залившись слезами, целовал государя в губы, глаза и грудь и, наконец, склонясь к ногам императора, лежавшим на диване, стал целовать больную ногу Его Величества. Эта сцена столь была трогательна, что и я не мог удержаться от слез, и поспешил выйти из комнаты, оставив обоих августейших братьев во взаимных объятиях и слезах».

Еще через две недели Александр впервые после болезни выехал в санях на прогулку, а уже на масленой неделе, за семь дней до Великого поста, начал выезжать верхом на развод, затем присутствовал на веселом придворном маскараде, который был во дворце таким же традиционным, как масленичные гулянья у простонародья.

В эти дни Александр сказал Васильчикову, что дешево отделался от своей болезни. Васильчиков же ответил, что весь город принимает в нем участие. «Те, которые меня любят? – спросил император. – Все, – отвечал Васильчиков. – По крайней мере мне приятно верить этому, – сказал Александр, – но, в сущности, я не был бы недоволен сбросить с себя бремя короны, страшно тяготящей меня».


Путешествие летом 1824 года

16 августа 1824 года император отправился в очередное путешествие по России, на сей раз – в Заволжье и на Урал, где ему до сих пор не удалось побывать.

Первым большим городом на пути Александра была Пенза, где 2-й пехотный корпус ждал его смотра. После окончания смотра пензенский губернатор Ф. Н. Лубяновский, заметив на лице Александра глубокую усталость, осмелился сказать ему:

– Империя должна сетовать на Вас, Ваше Величество.

– За что? – спросил Александр.

– Не изволите беречь себя.

И тогда Александр ответил:

– Хочешь сказать, что я устал? Нельзя смотреть на войска наши без удовольствия: люди добрые, верные и отлично образованы; немало и славы мы им добыли. Славы для России довольно: больше не нужно; ошибется, кто больше пожелает. Но когда подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря.

Он много поездил по России, все видел собственными глазами, бывая и в казармах, и в острогах, и на фабриках, и на кораблях, в домах крестьян и во дворцах знати. Он перечитал тысячи документов из судов, из Сената, из десятков канцелярий и присутственных мест, из сотен городов, городков и сел огромного государства, отданного на поток и разграбление российским чиновникам-казнокрадам. И конечно же, его слова о десятипудовой гире, лежащей у него на сердце, не были сильным преувеличением.

Такого рода настроения могли только усилиться после того, как он уехал из Пензы и, проследовав через Симбирск, Самару, Оренбург и Уфу на Златоуст и Екатеринбург, отправился в Пермь. Бескрайние просторы, плохие дороги, унылая осенняя пора, бедные деревни, заштатные деревянные города и всего несколько больших улиц в губернских городах, застроенных двух- и – редко – трехэтажными кирпичными домами, не могли не произвести на путешественника сильного неблагоприятного впечатления, тем более что он имел возможность мысленно сравнивать свои прежние западноевропейские вояжи с этим путешествием, и навеянные ими впечатления оказывались никак не в пользу любезного Отечества. Екатеринбург был самой восточной точкой этой поездки. Оттуда Александр повернул обратно и по пути к Перми остановился в уездном городе Красноуфимске, расположенном на берегу реки Уфы, в двухстах верстах от Екатеринбурга. (Запомните этот факт, ибо Красноуфимск еще появится в этой книге в связи с обстоятельствами трагическими и загадочными.) А тогда перед Александром предстал на редкость чистый и красивый уездный городок, лежавший на берегу тихой реки Уфы. Основан он был при Анне Иоанновне и назывался сначала Красный Яр, или же Уфимская крепость. В 1774 году крепость взяли пугачевцы, когда шли на Казань, а через семь лет после того переименовали крепость в уездный город Красноуфимск, подчеркнув и новым названием его, что красен он, то есть красив необыкновенно, и подчинили Пермскому наместничеству. Крепость оставили в неприкосновенности (места были бунташными – мало ли что?) и по-прежнему оставили в крепости гарнизон.

Город лежал среди живописных холмов, покрытых березовыми лесами, и очень понравился Александру и природой, и тишиною, и великим изобилием птиц, обитающих вокруг.

Затем царь поехал дальше через Пермь, Вятку и Вологду, 24 октября вернулся в Царское Село.


Наводнение 7 ноября 1824 года

Переехав вскоре же в Петербург, он, как и другие жители города, стал свидетелем самого страшного наводнения в истории столицы, случившегося 7 ноября 1824 года.

В летописях петербургских наводнений ни до того, ни после не было подобного ему.


Современники сравнивали его со вселенским потопом. Ветер с залива остановил сток Невы и нагнал в ее русло столько воды, что подъем уровня выше ординара составил около двух саженей (3,75 метра).

Сорок рек и почти двадцать искусственных каналов общей длиной в сто пятьдесят верст вышли из берегов и превратили город в море.

Ветер, сорвавший даже железную кровлю царских дворцов, ливень и сильнейшая буря дополнили апокалипсическую картину этого наводнения.

Александр, видя все случившееся, искренне поверил, что Бог карает Петербург не за прегрешения его жителей, а за грехи их императора. Тем более что в год, когда он родился, тоже случилось грандиозное наводнение, и почти сразу же откуда-то появилось поверье, что когда случится еще один потоп, то он умрет.

Как только вода спала настолько, что можно было проехать по улицам в экипаже, Александр отправился на Галерную, и открывшаяся перед ним картина разрушений потрясла его.

Выйдя из экипажа, он несколько минут стоял молча, и собравшиеся вокруг него люди видели, что по щекам императора бегут слезы.

– За наши грехи покарал нас Господь! – кричали собравшиеся.

– Нет, за мои, – отвечал им Александр и начал распоряжаться о помощи пострадавшим.

Во время этого наводнения Нева поднялась на четыреста десять сантиметров, был затоплен весь город, кроме Литейной, Рождественской и Каретной частей. По официальным сообщениям, опубликованным вскоре, погибли двести восемь человек, на самом же деле – около пятисот. Было снесено и разрушено четыреста восемьдесят домов и повреждено более трех с половиной тысяч.

Александр побывал во всех наиболее пострадавших от наводнения районах и, увидев ужасные картины смерти и разрушения, сказал: «Я бывал в кровопролитных сражениях, видал места после баталий, покрытые бездушными трупами, слыхал стоны раненых, но это неизбежный жребий войны; а тут увидел людей вдруг, так сказать, осиротевших, лишившихся в одну минуту всего, что для них было любезнее в жизни; это ни с чем не может сравниться».

Однако главным обстоятельством случившегося великого несчастья лично для себя считал Александр то, что было оно Божьей карой за его собственные грехи. И никто не мог разубедить императора.


Капля, переполнившая чашу терпения

В конце 1824 года умер командующий Гвардейским корпусом генерал-адъютант Ф. П. Уваров – стародавний друг Александра, и почти тогда же сильно заболела императрица Елизавета Алексеевна.

Все это тяжело отразилось на самочувствии, настроении и характере Александра – он стал мрачен, как никогда ранее, и более обычного замкнулся и начал избегать людей.

К тому же к нему продолжали поступать сведения о тайных революционных обществах. А он, хотя почти никаких мер не принимал, все же знал об этом и именно в 1824 году написал записку, найденную в письменном столе после его смерти: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или по крайней мере сильно уже разливается между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх сего большая часть разных штаб- и обер-офицеров».

И получалось так, что если уж такие столпы империи, его комбатанты – храбрые и честные отчизнолюбцы – тяготятся его самодержавной властью, то не пора ли отказаться от этой власти, как и было то задумано тридцать лет тому назад?


ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ ЖИЗНИ ИМПЕРАТОРА И ЕГО СМЕРТЬ


Визит в Петербург Вильгельма Оранского

Наступил 1825 год – последний год царствования Александра.

Было заметно, что стал он апатичен и с большим безразличием, несвойственным ему прежде, стал относиться к государственным делам.

Более всего занимало теперь Александра здоровье его больной жены, и он подолгу просиживал в ее покоях, беседовал с ней, с врачами и строил разные планы насчет ее выздоровления. О старом было забыто.

Весной в Петербург приехал король Нидерландов Вильгельм VI Оранский. За время, прошедшее после его свидания с Александром в 1814 году в Бельгии и Голландии, их отношения стали гораздо более близкими: в 1816 году самая младшая сестра Александра – великая княжна Анна Павловна – вышла замуж за Вильгельма Оранского, и он стал Александру шурином.

Испытывая к нему и дружеские, и родственные чувства, Александр признался, что давно уже хочет оставить престол и уйти в частную жизнь.

Гость стал всячески его отговаривать, но Александр был тверд.


Сообщение Шервуда

После того как Вильгельм Оранский покинул Петербург, Александр отправился в очередное путешествие – на сей раз в Варшаву, но вопреки обыкновению через два месяца возвратился в Петербург, чтобы совершить еще одно путешествие – в Таганрог, где, по мнению врачей, болезнь Елизаветы Алексеевны должна была отступить.

Из Таганрога, после выздоровления жены, Александр намеревался поехать в Крым, потом на Кавказ, и после всего этого – в Сибирь.

Он уже почти собрался в дорогу, как вдруг Аракчеев привез к нему унтер-офицера 3-го Украинского полка Шервуда, доложившего Аракчееву о существовании «Южного общества». Теперь уже о заговоре знал Аракчеев, и Александр не мог делать вид, что ничего не ведает.

Он приказал Аракчееву проследить за тем, чтобы Шервуду было оказано всяческое содействие в раскрытии заговора.


Панихида в Александро- Невской лавре

После этого, 1 сентября 1825 года, Александр отправился в Таганрог, а Елизавета Алексеевна должна была выехать двумя днями позже.

Заметим, что перед любым отъездом из Петербурга Александр всегда служил молебен в Казанском соборе. Однако перед последней в его жизни поездкой порядок этот был нарушен. И вот почему. 30 августа 1825 года в Александро-Невской лавре служили литургию в честь перенесения мощей святого Александра Невского из Владимира в Санкт-Петербург. Отстояв литургию, Александр попросил митрополита отслужить послезавтра, 1 сентября, в четыре часа утра молебен в связи с его отъездом из Петербурга. Однако попросил, чтобы эта его просьба осталась в тайне.

Накануне Александр прислал множество свечей, ладан и масло, а митрополит приказал приготовить для него облачение малинового бархата по золотой основе, сказав, что хотя посещение храма столь высокой особой и требует светлоторжественного облачения, но в этом случае он считает неподобающим одеться в светлые ризы, ибо после молебна всем предстоит разлука с государем.

Около четырех часов утра 1 сентября митрополит, архимандриты и лаврская братия вышли к воротам, чтобы встретить царя. Было темно и абсолютно тихо. В четверть пятого к воротам подкатила легкая коляска, запряженная тройкой, и из коляски вышел Александр, приехавший в лавру только с одним кучером. Он был одет в вицмундир, на который был накинут серый плащ, на голове его была фуражка. У государя не было даже шпаги.

Он извинился за опоздание, приложился к кресту, приказал затворить за собой ворота и пошел в Троицкий собор.

Перед ракой Александра Невского царь остановился и начал слушать чин благословления в путешествие.

Когда началось чтение Евангелия, Александр встал на колени и попросил митрополита положить Евангелие ему на голову. Так и стоял он с книгой на голове, пока митрополит не кончил чтение. При этом присутствующие монахи пели тропарь «Спаси, Господи, люди твоя».

Когда известный русский историк М. И. Богданович коснулся этого сюжета в последнем томе своей шеститомной «Истории царствования императора Александра I и России в его время», изданной в Петербурге в 1869-1871 годах, то утверждал, что в Александро-Невской лавре утром 1 сентября служили, по просьбе Александра, не молебен о благополучном путешествии, а панихиду.

Так как при этом в соборе были только православные монахи и священники, то они не могли спутать молебен с панихидой, а кроме них никто не мог сообщить М. И. Богдановичу такую подробность.

В пользу версии о том, что это была панихида, говорит также и то, что, уезжая из Петербурга, Александр никогда не служил молебна без свиты и сопровождавших его лиц.

Заметим также, что вместе с Александром отправились в дорогу начальник Главного штаба барон Дибич, лейб-медики Виллие и Тарасов, вагенмейстер полковник Саломка – начальник обоза, осуществлявший руководство всей ходовой частью: экипажами, лошадьми, упряжью, фуражной частью и пр., четыре офицера и немалое число прислуги.

Все эти люди ехали в других экипажах, но отъехали кто раньше, а кто позже Александра, и собрались вместе только по дороге на Чугуев. А в Александро-Невской лавре во время службы в Троицком соборе не было даже царского кучера Ильи Бойкова.

После того как служба кончилась, Александру дали поцеловать крест, окропили святой водой и благословили иконой.

Александр попросил одного из дьяконов положить эту икону в его коляску.


В келье у схимника

Выйдя с царем из собора, митрополит спросил его, не хочет ли он пожаловать к нему в келью?

– Очень хорошо, – ответил Александр, – только ненадолго. Я уже и так полчаса по маршруту промешкал.

В гостиной, оставшись один на один с митрополитом, царь согласился принять одного из схимников, а потом прошел в его келью.

Мрачная картина предстала перед Александром, как только дверь в келью распахнулась. Пол кельи и все стены до половины были обиты черным сукном. Слева, у стены, стояло высокое распятие с Богоматерью и евангелистом Иоанном по бокам.

У другой стены стояла длинная черная деревянная скамья. Тусклая лампада, висевшая в углу под иконами, скупо освещала келью.

– И это все имущество схимника? – спросил царь у митрополита. – Где же он спит?

– Он спит на полу, – ответил митрополит.

– Нет, – возразил схимник, – у меня есть постель, идем, государь, я покажу ее тебе.

И шагнул за перегородку, которую Александр в полумраке не заметил. За перегородкой увидел царь стол, на котором стоял черный гроб, а в нем лежали схима, свечи и все, что надлежало иметь при погребении.

– Смотри, государь, – сказал монах, – вот постель моя, и не моя только, но всех нас. В нее все мы, государь, ляжем и будем спать долго!

Несколько минут простоял Александр в глубокой задумчивости, а потом вышел из кельи, прошел к коляске и, сев в нее, сказал, сопровождавшим его:

– Помолитесь обо мне и о жене моей.

…Выехав за город, Александр привстал в коляске и долго смотрел на исчезающий город…


Первый месяц пребывания в Таганроге

В Таганрог приехал он 14 сентября, а еще через неделю встретил Елизавету Алексеевну. Императрица, в Петербурге почти целыми днями не покидавшая постели, вышла из кареты довольно бодро, что было неожиданно, и сама пошла в дом, который занял и приготовил к ее встрече Александр.

Пробыв возле выздоравливающей жены три недели, Александр решил нанести короткий визит в сравнительно недалекую от Таганрога Землю Войска Донского.

За четыре дня он объехал Новочеркасск, станицу Аксайскую и Нахичевань (пригород Ростова-на-Дону) и снова приехал в Таганрог.

Здесь он принял генерала И. О. Витта, сообщившего о последних замыслах членов «Южного общества», а также о новом составе этой организации.

Витт был начальником южных военных поселений. Он привез Александру сообщение одного из заговорщиков – Бошняка – и 18 октября 1825 года устно передал их царю.

Витт сообщил, что существует пять заговорщических «вент» (отраслей) тайного общества, что заговор зреет в тринадцати полках и пяти артиллерийских ротах.

Все это не могло не повлиять на настроение Александра, и он, по-видимому, еще раз ощутил всю тяжесть короны и еще раз пожелал избавиться от нее. В отношении заговорщиков он ограничился лишь тем, что попросил Витта продолжать следить за ними. После этого Александр собрался ехать в Крым. Перед поездкой, 19 октября, в четыре часа дня сел он писать письмо матери, но вдруг нашла туча, и стало темно. Александр велел подать свечи, но камердинер ответил:

– На Руси со свечами днем писать нехорошо: люди на улице увидят свечи в доме и скажут, что здесь покойник.

– Ну хорошо, – согласился Александр, – переждем тучу, не станем зажигать свечи.


Поездка в Крым

Александр решил придерживаться старого плана поездки, составленного еще в Петербурге, и поехать на Южный берег Крыма, в Бахчисарай и Севастополь.

В Таганроге помимо Витта оказался граф М. С. Воронцов – новороссийский генерал-губернатор и наместник Бессарабской области, имевший прекрасные богатые имения на Южном берегу Крыма.

Он пригласил царя посетить свои владения, а 20 октября вместе с небольшой свитой Александра они выехали из Таганрога в Крым.

Подъезжая к Гурзуфу, Александр вышел из экипажа и проскакал последние тридцать пять верст по Южному берегу Крыма верхом. Сопровождавшие царя экипажи остано-

вились у Байдарских ворот, и царские повара также остались при экипажах.

То, что царь в дороге ел хотя и хорошо приготовленную пищу, но все же не совсем похожую на ту, что в Петербурге, и послужило, по мнению лейб-меди-

ка Виллие, причиной его грядущей смертельной болезни. Виллие отметил также, что вопреки обыкновению царь ел в эти дни намного больше фруктов, чем обычно.

Для человека, проделавшего множество походов, и часто довольствовавшегося самым малым, едва ли это могло стать причиной смертельной болезни.

25 октября царь приехал в Гурзуф. На следующий день он поехал в имение графа Воронцова – Алупку, где осмотрел Никитский сад. В тот же день побывал у графа Кушелева-Безбородко в Орианде, которую совсем недавно купил у него.

Н. К. Шильдер писал: «Там, по-видимому, Александр нашел тот уголок в Европе, о котором некогда мечтал, и где желал бы навсегда поселиться.

– Я скоро переселюсь в Крым, – сказал Александр, – я буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку.

Князю Волконскому он сказал:

– И ты выйдешь в отставку и будешь у меня библиотекарем».

Затем в одиночку отправился к княгине Голицыной, однако из-за того, что в имении ее была лихорадка, Александр заночевал у жившего по соседству с ней богатого татарина и вернулся в Алупку на следующий день к вечеру. 27 октября пошел он из Алупки пешком, но потом сел верхом на коня и проскакал более сорока верст. В середине этого дня он впервые пожаловался на усталость и пересел в коляску.

Осмотрев стоявший неподалеку от Байдар греческий батальон, Александр проехал к монастырю Святого Георгия и уже при свете факелов прибыл в Севастополь, сделав все же поздно вечером смотр морским полкам.

28 октября царь осмотрел порт и крепость, присутствовал при спуске корабля и совершил на катере морскую прогулку на Александровскую батарею, пройдя морем пять верст.

На следующее утро он осматривал Севастополь, в полдень отправился в Бахчисарай, а 30 октября посетил караимскую крепость Чуфут-Кале и расположенный неподалеку скальный христианский монастырь.

Именно 30 октября Виллие впервые заметил недомогание Александра и предложил ему лекарство, но царь отказался.

Затем Александр снова возвратился в Бахчисарай, откуда проехал в Евпаторию.

Сопровождавшие царя отметили, что в Евпатории был карантин, и Александр, обходя церкви, мечети, синагоги и казармы, заходил и на противолихорадочные карантины. Они отметили также, что царь долго беседовал с одним турецким капитаном, еще не выдержавшим карантина, после чего к концу дня почувствовал себя заболевшим.

3 ноября на последней станции перед Ореховом, уездным городом Екатеринославской губернии, Александр встретил ехавшего из Таганрога фельдъегеря Маскова. Царь велел ему ехать обратно. После этого ямщик, везший Маскова, погнал лошадей и на повороте, наехав на ухаб, выбросил фельдъегеря из коляски. Тот ударился головой и из-за перелома основания черепа умер на месте. Подоспевший Тарасов мог только констатировать наступившую смерть. Когда Тарасов приехал в Орехов, где остановился Александр, и доложил царю о смерти Маскова, царь заплакал и сказал: «Какое несчастье! Очень жаль этого человека!» «При этом, – писал Тарасов, – я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения лица; оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба».

На следующий день, приехав в Мариуполь, Александр впервые признался Виллие, что заболел. Виллие увидел, что у царя посинели ногти, а тело содрогалось то от озноба, то от жара.

Вскоре лихорадка вроде бы оставила Александра, но слабость и отсутствие аппетита продолжались.


Кончина императора

5 ноября Александр вернулся в Таганрог и в разговоре с Волконским сказал, что в дороге перенес приступ лихорадки, но теперь все миновало.

Однако уже на следующий день болезнь повторилась с возросшей силой. Лицо царя пожелтело, его постоянно бросало в жар, и это состояние не оставляло Александра еще несколько дней.

9 ноября он разрешил написать о своей болезни матери, а на следующий день случился с ним глубокий обморок, но потом больному снова стало лучше. В этот же день он приказал написать о болезни Константину.

10 ноября в записках Виллие, которые он начал вести со дня возвращения в Таганрог, появилась многозначительная запись: «Начиная с 8-го числа, я замечаю, что-то такое другое его занимает больше, чем выздоровление, и беспокоит его мысли». А на следующий день больной категорически отказался принимать лекарства и делать промывание желудка. Виллие записал, что Александр даже пришел в бешенство, услышав о лечении. Виллие вынужден был записать 12 ноября: «Сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его принимать их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я – несчастный». 13-го стало совсем плохо – царь впал в сонливость, что было дурным знаком, дыхание его стало прерывистым, сопровождающимся спазмами, но от лекарств он по-прежнему отказывался.

14 ноября улучшения не наступило, но Александр упорно отказывался от лечения. В 8 часов вечера он попытался встать с постели, но потерял сознание и упал. Все это произошло при Елизавете Алексеевне, и доктора, не находя иного выхода, решились на крайнее средство – психологически воздействовать на Александра, предложив ему совершить причастие, что заставило бы больного поверить, что дела его плохи и ему грозит смерть.

Пока готовили к причастию местного священника Алексея Федотова, Виллие попробовал обмануть больного, примешав лекарство в питье, но Александр отказался от питья, сказав Виллие: «Уходите». Виллие заплакал, а Александр, увидев это, сказал: «Подойдите, мой дорогой друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня – мои причины».

Из-за того, что положение больного стало тяжелым, причащение было решено отложить до следующего дня. Однако в 6 часов утра 15 ноября, когда Александр проснулся, он сам попросил священника, чтобы исповедоваться и причаститься. Сидевший возле него всю ночь доктор Тарасов записал: «Император, просыпаясь по временам, читал молитвы и псалмы, не открывая глаз, а когда священник вошел, то Александр твердым голосом сказал: „Я хочу исповедаться и причаститься Святых Тайн. Прошу исповедать меня не как императора, но как простого мирянина“.

После исповеди и причастия отец Алексей опустился на колени и с крестом в руках стал просить больного послушать врачей и начать принимать лекарства. Александр согласился. После ухода священника ему поставили пиявки, но он тут же их все посрывал. Потом Виллие писал, что Александр, по-видимому, искал смерти, ибо иначе его поступок объяснить нельзя.

Забегая чуть вперед, скажем, что больному оставалось жить всего три дня. И отметим, что за эти последние три дня записи всех, кто был рядом с императором, необычайно кратки и весьма противоречивы. Следует добавить, что после смерти Александра записи Елизаветы Алексеевны были увезены в Петербург и уничтожены по приказу Николая, а записи других очевидцев событий многие вопросы оставляют без ответа. К тому же беспристрастный анализ такого важного документа, как официальный журнал, который вел П. М. Волконский, показывает, что записи за последнюю неделю болезни Александра переписаны заново. Отметим, что и дневник Марии Федоровны тоже был уничтожен. Наконец, многие документы сильно противоречат друг другу. Так, например, 17 ноября Тарасов записал, что «болезнь достигла высшей степени своего развития», а Елизавета Алексеевна в этот же день написала Марии Федоровне следующее: «Сегодня наступило очень решительное улучшение в состоянии здоровья императора… Сегодня сам Виллие говорит, что состояние здоровья нашего дорогого больного удовлетворительно».

И именно в это время, в ночь с 17-го на 19 ноября, произошло и еще нечто плохо объяснимое: «Князь Волконский, – пишет Виллие, – в первый раз завладел моей постелью, чтобы быть ближе к императору. Барон Дибич находится внизу». Возникает вопрос: если больному было совсем плохо, то почему рядом с ним не остался врач, а поселился генерал-адъютант? А если больному стало хорошо, то тем более логично предположить, что место врача скорее других могла бы занять Елизавета Алексеевна. Но этого не случилось, рядом оказался самый доверенный из всех членов свиты, друг детства Александра и его ближайший соратник и спутник всех его походов и путешествий, которому царь верил так же, как Аракчееву. А если это так, то, значит, Волконский в эту ночь был нужнее Александру, чем кто бы то ни было другой, а никого другого в спальне императора в эту ночь не было.

На следующее утро, 18 ноября, Волконский прислал к одному из таганрогских дворян – Шихматову – просьбу приготовить дом для императрицы, хотя именно утром 18-го, по свидетельству всех, царь чувствовал себя хорошо. Князь проявил такую предусмотрительность в ожидании близкой кончины Александра, хотя в это время о смертельном исходе болезни думать было вроде бы преждевременно.

Однако Волконский оказался провидцем. Вечером Александру стало совсем плохо, и с тех пор он уже более не приходил в сознание. Он умер на следующее утро, в 10 часов 50 минут 19 ноября 1825 года.

По странному стечению обстоятельств, в момент его смерти в комнате была только одна Елизавета Алексеевна. Она закрыла покойному глаза и подвязала платком челюсть. После чего, по одним свидетельствам, тотчас же потеряла сознание, а по другим – около получаса молилась, стоя на коленях, рядом с покойным. Когда в комнату вошли Дибич и Волконский, не посвященные Александром в тайну престолонаследия, они решили, что император теперь – Константин, и Дибич тут же написал о смерти Александра Марии Федоровне в Петербург и Константину в Варшаву, именуя его «Императорским Величеством», а не «Императорским Высочеством».


Междуцарствие и выход на сцену декабристов

В Варшаву письмо Дибича пришло 25 ноября. На следующий день Константин написал и отправил в Петербург два письма – одно матери, второе – брату Николаю, подтверждая свое отречение от престола, произошедшее 2 февраля 1822 года, и признавая Николая императором.

Письма Константина были еще в начале пути, когда в Петербург, 27 ноября, пришли письма Дибича.

Это случилось во время молебна за здравие Александра, умершего неделю назад – о смерти царя в Петербурге еще никто не знал.

Будучи уверенным, что по закону о престолонаследии российский трон перешел к старшему брату – Константину, Николай тут же принес ему присягу и подписал присяжной лист.

Начиная с этого дня и до памятного 14 декабря между братьями велась интенсивная переписка, и ее главным предметом была не борьба за царский скипетр, а желание передать этот скипетр другому.

Николай велел отправить курьеров ко всем главнокомандующим и начальникам отдельных корпусов с приказом произвести присягу Константину во всех вверенных им частях. А к Голицыну с таким же приказом, касающимся Москвы и губерний, был отправлен адъютант петербургского военного губернатора графа Милорадовича. 3 декабря адъютант Голицына Новосильцев уже мог донести в Петербург, что в Москве все приведены к присяге «в совершеннейшем порядке и тишине».

Однако, взвесив все и, главное, руководствуясь абсолютным неприятием для себя российского престола, Константин категорически отказался стать императором. Он сам присягнул Николаю и привел к присяге своему младшему брату все царство Польское, находившееся под скипетром Романовых.

Так началось междуцарствие, в течение которого братья продолжали отказываться от императорского трона в пользу друг друга. Наконец, 12 декабря Николай узнал о готовящемся обширнейшем заговоре офицеров-декабристов, и угроза неотвратимо грядущего восстания заставила его согласиться принять верховную власть, ибо без этого он мог оказаться обреченным. И тогда Николай принял решение о том, чтобы 14 декабря ему была принесена новая присяга. На этот же день петербургские офицеры-мятежники назначили восстание силами тех войск, которыми они командовали.

К восьми часам утра Николаю присягнули Сенат, Государственный совет, Синод, а следом за ними некоторые полки и батальоны гвардии. Но многие полки под влиянием агитации офицеров-декабристов от новой присяги отказались и с половины одиннадцатого утра стали выстраиваться на Сенатской площади, а через два часа стали подходить и части, оставшиеся верными Николаю.

На создавшейся ситуации сыграли члены «Северного» и «Южного» обществ, отказываясь приносить присягу «незаконному» императору Николаю.

Пока нет необходимости подробно пересказывать хорошо известные сюжеты, касающиеся восстания на Сенатской площади, произошедшего 14 декабря 1825 года и вошедшего в историю как восстание декабристов, об этом речь пойдет впереди. Зато имеет смысл коснуться событий, происходивших в это же время в Москве, и рассказать о декабристах-москвичах.

Всего из различных московских воинских частей и учебных заведений вышло более шестидесяти декабристов. Да и первая тайная организация, предшественница декабристского «Союза спасения» – «Орден русских рыцарей» – возникла в Москве в 1815-1817 годах стараниями М. Ф. Орлова, Н. И. Тургенева и М. А. Дмитриева-Мамонова. В ноябре 1825 года, узнав о смерти Александра I, член Московской управы И. И. Пущин тут же уехал в Петербург для координации действий с «северянами».

15 декабря московские декабристы собрались у члена «Северного общества» М. Ф. Митькова (в доме Соймонова на Малой Дмитровке, 18) и провели совещание под руководством одного из влиятельнейших декабристов И. Д. Якушкина. Он предложил поднять восстание среди войск, расквартированных в Хамовнических казармах, рядом с которыми в так называемом Шефском доме раньше жил командир расквартированных в казармах войск полковник М. Н. Муравьев; в Хамовниках остались многие его сторонники. Якушкин предлагал немедленно арестовать князя Д. В. Голицына, командира корпуса графа П. А. Толстого и других военных и статских генералов Москвы, но члены Московской управы, заколебавшись, промедлили.

16 декабря в Москву пришло известие о восстании в Петербурге и о его разгроме. В этот же день в Москву прискакал в открытых санях граф Е. Ф. Комаровский с приказом привести Москву к присяге новому императору. Комаровский привез с собой письмо Николая князю Голицыну: «Мы здесь только что потушили пожар, примите все нужные меры, чтобы у вас не случилось чего-нибудь подобного».

Комаровский вместе с Голицыным и Филаретом должны были присутствовать при вскрытии пакета, находившегося в Успенском соборе, и прочитать вместе с волеизъявлением Александра I о престолонаследии Манифест о восшествии на престол Николая I, после чего и привести москвичей к присяге. Утром 18 декабря Московский Сенат прибыл вместе с генералитетом в Успенский собор, а на площади перед собором собралась многотысячная толпа москвичей. Филарет начал с того, что вынес серебряный ковчег, в котором лежал конверт с завещанием Александра I. Поставив ковчег на приготовленный заранее предалтарный стол, он сказал: «Россияне! Двадцать пять лет мы находили свое счастие в исполнении державной воли Александра Благословенного. Еще раз вы ее услышите, исполните и найдете в ней свое счастье». Вслед за тем на виду у всех Филарет снял с ковчега печати, раскрыл его и достал пакет. После освидетельствования Голицыным и Комаровским подлинности печатей он прочитал завещание Александра I и Манифест нового императора. После чтения Манифеста Филарет сказал: «По уничтожении силы и действия прежней присяги отречением того, кому оная дана (то есть Константина – В. Б.), аз многогрешный разрешаю и благословляю». Эта формула произвела необычайно сильное впечатление на народ, и все тут же единогласно присягнули Николаю.

Николай был очень доволен всем произошедшим в Москве и пожаловал Филарету бриллиантовый крест на черный клобук, чего прежде никогда не бывало. Голицыну и командиру 5-го корпуса графу П. А. Толстому были посланы Андреевские ленты, а граф Комаровский был награжден орденом Святого Александра Невского.

А после того, как эпопея с присягой была в Москве благополучно завершена, надлежало заняться московскими единомышленниками Каховского, Рылеева и прочих петербургских смутьянов. 21 декабря в Москве был арестован первый декабрист – генерал М. Ф. Орлов, а 27 января 1826 года – один из последних, А. С. Норов. На свободе оставались только те, кто был в отъезде, или же те, кого по каким-либо причинам еще не сумели найти. В июне 1826 года большинство декабристов-москвичей были приговорены к различным срокам каторги и ссылки, но ни один не был казнен.


Посмертные загадки, оставленные императором

Вернемся в Таганрог, к тому дню, когда было объявлено, что Александр умер. Почти сразу же было произведено вскрытие на предмет установления причины смерти.

Девять присутствовавших при этом врачей – от «Дмитриевского вотчинного гошпиталя младшего лекаря Яковлева» до «баронета Якова Виллие, тайного советника» – согласились с тем, что смерть наступила вследствие «жестокой горячки с приливом крови в мозговые сосуды, последующими затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга».

Когда же один из биографов Александра, князь В. В. Барятинский, попросил четырех лучших врачей России начала XX века дать свое заключение о причинах смерти на основании «Акта о вскрытии», то все они независимо друг от друга признали, что данные этого акта создают впечатление, будто речь идет не об Александре, а о другом покойном, ибо никаких данных о том, что покойный страдал именно тем, чем болел Александр, из документа не проистекает.

Кроме того, не все в порядке оказалось и с соблюдением формы «Акта о вскрытии»: доктор Тарасов его не подписывал, о чем впоследствии сообщил в своих воспоминаниях.

Забальзамировав тело, его перенесли в кабинет Александра, где оно находилось 22 дня – до 11 декабря, после чего его перевезли в собор таганрогского Александровского монастыря и оставили на катафалке под балдахином, увенчанным императорской короной.

В соборе ежедневно совершалась архиерейская служба, а по утрам и вечерам служились панихиды.

В одном из писем князя Волконского секретарю матери Александра Вилламову сообщалось, что «от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты покойного совсем изменились, почему и думаю, что в Санкт-Петербурге вскрывать гроб не нужно, и в таком случае должно будет совсем отпеть…».

С мнением Волконского согласились, и было велено гроб закрыть и более не открывать.

Лишь 29 декабря 1825 года, на сороковой день после кончины Александра, через полмесяца после восстания на Сенатской площади, когда уже вовсю работала следственная комиссия, гроб с телом Александра повезли в Петербург. Погребальную процессию возглавлял генерал-адъютант граф Орлов-Денисов, прошедший с покойным весь заграничный поход начальником его личной охраны – императорского казачьего лейб-конвоя.

В тот же самый день, когда траурный кортеж двинулся в путь, восстал Черниговский полк, поднятый С. И. Муравьевым-Апостолом и его единомышленниками. И в то время как мертвого императора везли в Петербург, в окрестностях Василькова и Белой Церкви последним эхом Сенатской площади раскатывалась артиллерийская канонада карательных полков правительственных войск.

А здесь, в Екатеринославской губернии, откуда двинулся траурный кортеж, было тихо, и к дороге, по которой везли гроб, сходились со всех сторон люди всяческих состояний и званий, а на границы девяти губерний, через которые везли тело покойного – Екатеринославской, Слободско-Украинской, Курской, Орловской, Тульской, Московской, Тверской, Новгородской и Санкт-Петербургской, – выходили гражданские, военные и духовные власти и делегации всех сословий…

Лишь 3 февраля 1826 года прах покойного прибыл в Москву. Гроб был поставлен в Архангельском соборе среди гробниц русских царей. Еще до того, как гроб ввезли в Первопрестольную, Д. В. Голицын как военный генерал-губернатор и полицейские московские власти приняли чрезвычайные меры: войска были приведены в состояние повышенной боеготовности, ворота в Кремль закрыты, по улицам разъезжали конные патрули, а на площадях стояли заряженные картечью пушки. 3 февраля, когда гроб с телом Александра привезли к Москве, к Подольской заставе, там на протяжении версты стояли пехотинцы и кавалеристы с заряженными ружьями. Голицын встретил траурную процессию еще до въезда в город и присутствовал при том, как гроб переставили с таганрогской дорожной колесницы на придворную траурную, специально прибывшую из Петербурга. Сменили также и сопровождавших гроб слуг на дворцовых служителей. Хотели сменить и кучера Александра – Илью Байкова, но он наотрез отказался подчиниться. Не ушел он с козел, когда шталмейстер двора приказал ему удалиться. Тогда позвали Голицына. Дмитрий Владимирович сказал Байкову, что он в армяке и с бородой не может быть в этой процессии. На что Байков ответил: «Я возил императора тридцать с лишним лет и хочу служить ему до могилы, а если сейчас мешает только моя борода, то прикажите ее сбрить».

Голицын, тронутый такой преданностью, велел оставить Байкова на козлах.

Всего лишь трое суток простоял в Архангельском соборе наглухо закрытый гроб, но за это время его посетили десятки тысяч москвичей.

Почему же власти приняли столь экстраординарные меры и почему москвичам не показали тело Александра? Почему прощание было столь быстрым, а воинский кортеж столь значительным?

На все это у москвичей был один ответ: «В гробу лежит тело другого человека, а император Александр жив и скрывается неизвестно где».

По пути из Москвы в Петербург гроб несколько раз вскрывали, проверяя сохранность тела.

В Тосно, на последней остановке перед Царским Селом, траурный кортеж встретила Мария Федоровна, и при ней гроб был вскрыт еще раз. Увидев Александра, она громко воскликнула: «Да, это мой сын!» То же самое она повторила, когда гроб был вскрыт в последний раз, 4 марта, уже в Царском Селе, при всех членах императорской фамилии. Эти возгласы, казалось, были предназначены для того, чтобы убедить присутствующих, что в гробу лежит именно Александр, а не кто-то другой.

6 марта гроб перевезли в Казанский собор и оставили закрытым еще на неделю для прощания.

Лишь 13 марта 1826 года, через два с половиной месяца после кончины, тело Александра было погребено в Петропавловском соборе.


ТАЙНА ИМПЕРАТОРА


Потерянный в толпе…

Русская история, может быть как никакая другая, наполнена нераскрытыми тайнами, загадками и версиями, взаимоисключающими друг друга. К числу сюжетов такого рода относится целый комплекс материалов, сконцентрированных вокруг одного человека, которому и будут посвящены последующие страницы. Это – слухи и рассказы о том, что Александр остался жив и через несколько лет появился в Пермской губернии под именем старца Федора Кузьмича. Говорили, что он не умер в Таганроге, а выздоровел, приказав положить в гроб вместо себя другого человека, а сам отправился в неизвестные края.

Однако прежде чем перейти к пересказу того, что называли «легендой о старце Федоре Кузьмиче», есть смысл еще раз обратиться к эпизодам, которые уже знакомы, а также осветить обстоятельства, ранее не затронутые.

Одно из свидетельств, выходящее за рамки 1825 года, не было еще приведено в этой книге. Речь идет о дневниковой записи жены Николая I – императрицы Александры Федоровны.

15 августа 1826 года, когда Александра Федоровна и Николай находились в Москве по случаю их коронации и восшествия на престол, новопомазанная императрица записала: «Наверное, при виде народа я буду думать и о том, как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал: „Как я буду радоваться, когда я увижу вас, проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам «ура!“

Запись подтверждает, что у Александра было намерение, уйдя от власти при жизни, спрятаться среди пятидесяти миллионов своих прежних подданных и со стороны наблюдать за ходом событий.

Сторонники версии об идентичности Александра и Федора Кузьмича подвергают сомнению официальное сообщение о его смерти в Таганроге, последовавшей 19 ноября 1825 года, основываясь на противоречиях, неточностях и умолчаниях многих имеющихся на сей счет документов.

Чтобы не утомлять читателя их длинным перечнем – от дневников и писем, сопровождавших Александра в Таганрог лиц, до протокола вскрытия и патологоанатомиче-ского исследования, замечу, что разночтения, многозначительные пробелы и даже уничтожение ряда документов действительно были. Но хотелось бы представить здесь многое из того, что связано с поведением и позицией лейб-хирурга Александра I доктора медицины Дмитрия Климентьевича Тарасова.


Особое мнение доктора Тарасова

Д. К. Тарасов был сыном бедного священника, и только случай сделал его царским лейб-хирургом.

Тарасов находился у постели умирающего Александра пять последних суток – с 14-го по 19 ноября 1825 года. В своих воспоминаниях он резко расходится со всеми другими очевидцами смерти императора, утверждая, что еще за час до кончины тот был в сознании и умирал спокойным и умиротворенным.

Однако среди подписей в акте о кончине Александра I его подписи, как уже говорилось выше, нет.

На следующий день после официальной кончины императора, 20 ноября, в 7 часов вечера всеми присутствовавшими при смерти Александра врачами, в том числе всеми врачами Таганрога, включая даже младшего лекаря Дмитриевского госпиталя Яковлева, был составлен «протокол вскрытия тела».

Описав все, что они сочли нужным отразить в протоколе, все врачи подписали документ. Пятой была поставлена подпись: «медико-хирург, надворный советник Тарасов».

Однако Тарасов в своих «Воспоминаниях» указывал, что он протокол не подписывал, а стало быть, подпись эта появилась без его ведома и была подделкой.

Дальше – больше: когда князь Волконский попросил Тарасова бальзамировать тело, тот отказался, мотивируя свое несогласие тем, что всегда испытывал к государю «сыновнее чувство и благоговение».

Затем, как вы помните, Тарасов сопровождал гроб Александра I из Таганрога в Петербург, после чего остался служить придворным врачом.

В бытность Д. К. Тарасова в Царском Селе к нему иногда приезжал его племянник – воспитанник Петербургского императорского училища правоведения Иван Трофимович Тарасов, ставший затем профессором Московского университета.

Как он вспоминал потом в своих записках, дядя охотно рассказывал об Александре I, но никогда ни слова не произнес о его кончине, а как только распространилась весть о старце Федоре Кузьмиче, то он стал избегать каких-либо разговоров на эту тему.

И. Т. Тарасов утверждал, что его дядя был глубоко религиозен, но никогда не служил панихид по Александру. И лишь в 1864 году, когда до Петербурга дошла весть о смерти Федора Кузьмича, доктор Тарасов стал служить панихиды, однако делал это тайно.

Его племянник узнал об этом не от дяди, а от его кучера. Кроме того, он узнал, что эти панихиды доктор Тарасов служил где угодно – в Исаакиевском соборе, в Казанском соборе, в приходских церквях, но никогда – в Петропавловском соборе, где находилась официальная могила Александра I.

Однажды мать профессора И. Т. Тарасова сказала в присутствии тогда уже пожилого доктора Д. К. Тарасова: «Отчего же император Александр Павлович не мог принять образа Федора Кузьмича? Всяко бывает, судьбы Божии неисповедимы…»

Доктор Тарасов страшно взволновался, будто эти слова задели его за больное место.

И еще на одно обстоятельство, касающееся доктора Д. К. Тарасова, обращают внимание сторонники упомянутой версии: он был необычайно богат, имел большой капитал и собственные дома, которых не смог бы нажить самой блестящей медицинской практикой.

То, что вы прочитали сейчас о докторе Тарасове, есть лишь один из многих аргументов в пользу того, что Александр I не умер в Таганроге, а был подменен двойником.

Десятки квалифицированных историков вот уже полтора века пытаются, но не могут ответить на вопрос: где, когда и под каким именем умер Александр I? Поэтому автор не вправе замолчать легенду о старце Федоре Кузьмиче. Привожу ее в наиболее обобщенном виде, хотя очень и очень не уверен, что это легенда. Мне кажется, что скорее всего это – быль.


Появление в Красноуфимске Федора Кузьмича

…Ранней осенью 1836 года к одной из кузниц города Красноуфимска Пермской губернии подъехал высокий старик-крестьянин с длинной окладистой бородой. Кузнец обратил внимание, что лошадь под стариком была хорошей породы, и начал расспрашивать, где старик ее купил, откуда едет. Старик отвечал неохотно, и кузнец задержал его и отвел в Красноуфимск.

На допросе задержанный назвался крестьянином Федором Кузьмичом и объявил, что он – бродяга, не помнящий родства. Его посадили в тюрьму, затем высекли плетьми и сослали в Сибирь.


Скитания по Сибири

26 марта 1837 года Федор Кузьмич был доставлен с сорок третьей партией каторжан в село Зерцалы и определен в работу на каторжный Краснореченский винокуренный завод.

Здесь он отличался от всех прочих незлобивостью, смирением, хорошей грамотностью и слыл за человека праведной жизни и великого ума.

В 1842 году казак соседней с селом Краснореченским Белоярской станицы С. Н. Сидоров уговорил старца переселиться к нему во двор и для того построил Федору Кузьмичу избушку-келью. Старец согласился и некоторое время спокойно жил в Белоярской.


Опознание за опознанием

Здесь случилось так, что в гостях у Сидорова оказался казак Березин, долго служивший в Петербурге, и он опознал в Федоре Кузьмиче императора Александра I. Вслед за тем опознал его и отец Иоанн Александровский, служивший ранее в Петербурге полковым священником. Он сказал, что много раз видал императора Александра и ошибиться не мог.

После этих встреч старец ушел в Зерцалы, а оттуда в енисейскую тайгу, на золотые прииски, где проработал простым рабочим несколько лет.

С 1849 года жил старец у богатого набожного краснореченского крестьянина И. Г. Латышева, который построил для него возле своей пасеки маленькую избушку. В ней стоял топчан с деревянным брусом вместо подушки, маленький столик и три скамейки. В переднем углу висели иконы Христа, Богородицы и маленький образок Александра Невского.

Уместно будет заметить и еще одну любопытную подробность: особенно торжественным для себя днем Федор Кузьмич почитал день святого Александра Невского и отмечал его так, как если бы это был день его именин.

В одной с ним каторжной партии пришли две крепостные крестьянки – Мария и Марфа. Они жили раньше около Печерского монастыря в Псковской губернии и за какие-то провинности были сосланы в Сибирь.

Федор Кузьмич подружился с ними и в большие праздники приходил после обедни к ним в избушку. В день Александра Невского Мария и Марфа пекли для него пироги и угощали другими яствами.

Старец в этот день бывал весел, ел то, от чего обычно воздерживался, и часто вспоминал, как раньше проходил праздник Александра Невского в Петербурге. Он рассказывал, как из Казанского собора в Александро-Невскую лавру шел крестный ход, как палили пушки, как весь вечер до полуночи была иллюминация, на балконах вывешивали ковры, а во дворцах и гвардейских полках гремели празднества.

Во время жизни Федора Кузьмича в Краснореченском однажды посетил его иркутский епископ Афанасий и, на удивление многим, долго говорил с ним по-французски; когда же уходил, то выразил Федору Кузьмичу знаки особого уважения.

Потом епископ рассказывал, что старец сообщил ему о благословении на подвиг к такой жизни московского митрополита Филарета.

К этому же времени относится еще один случай. В соседнюю деревню был сослан один из дворцовых петербургских истопников. Он заболел и попросил, чтобы его привели к старцу, излечивавшему многих недужных. Когда больной услышал знакомый голос императора, то упал без чувств. И хотя старец попросил не говорить о том, что он узнал его, молва об этом вскоре широко разнеслась по окрестностям.

Десятки людей потянулись за исцелением к Федору Кузьмичу со всех сторон. Он снова ушел на другое место, поселившись на этот раз возле деревни Коробейниково. Но и здесь его не оставляли в покое. Многие простые люди, приходившие к нему за советом и исцелением, не раз замечали возле избушки старца знатных господ, дам и офицеров.

Однажды приехал к нему томский золотопромышленник С. Ф. Хромов с дочерью и, пока ждал у избы, увидел, как вышли оттуда гусарский офицер и дама – оба молодые и красивые, а с ними – и старец.

Когда Федор Кузьмич прощался, офицер наклонился и поцеловал ему руку, чего старец не позволял никому.

Вернувшись к избе, старец с сияющими глазами сказал: «Деды-то меня каким знали! Отцы-то меня каким знали! Дети каким знали! А внуки и правнуки вот каким видят!»

Он прожил возле деревни Коробейниково с 1851 по 1854 год и опять переехал в Краснореченское. Теперь Латышев построил ему избушку – в стороне от дороги, на самой горе, у обрыва.


Паломничество Сашеньки в Почаевскую лавру

Федор Кузьмич там познакомился с бедной крестьянской девушкой из Краснореченского – Александрой, когда ей сравнялось двадцать лет. Она собиралась отправиться на богомолье, и Федор Кузьмич, отправляя ее в путь, составил ей подробный план путешествия, ибо знал все монастыри и святыни России.


Конечной целью паломничества была Почаевская лавра. Оказавшись в Почаеве, Александра познакомилась с графиней Остен-Сакен, которая пригласила девушку в недалекий от лавры Кременчуг, где она жила с графом Д. Е. Остен-Сакеном.

В это время, а шла осень 1849 года, в Кременчуг приехал император Николай и остановился в доме Остен-Сакенов. Царь с интересом расспрашивал смышленую, бывалую сибирячку о делах у нее на родине, спрашивал, сколько поп за свадьбу берет, и как себя девушки ведут, и что люди едят, и о многом прочем.

Сашенька так понравилась Николаю, что он даже оставил ей записку, сказав, что если окажется в Петербурге, то пусть приходит к нему в гости.

В 1852 году она воротилась к себе в Краснореченское и обо всем с ней случившемся рассказала Федору Кузьмичу. Между прочим, она сказала, что в доме Остен-Сакенов видела портрет императора Александра I и удивилась его сходству с Федором Кузьмичом, заметив, что на портрете Александр держит руку за поясом так, как это любит делать старец.

При этих словах Федор Кузьмич изменился в лице и вышел в другую комнатку, повернувшись к девушке спиной, но она все равно заметила, что он беззвучно заплакал и рукавом рубахи стал вытирать слезы.


Жизнь в Томске и новые опознания

В 1856 году золотопромышленник С. Ф. Хромов уговорил Федора Кузьмича переехать к нему в Томск.

Перед отъездом старец перенес из своей избушки в часовню села Зерцалы икону Печерской Божьей Матери и Евангелие. В день отъезда, 31 октября 1858 года, он пригласил нескольких жителей села в часовню и, отслужив молебен, поставил нарисованный на бумаге разноцветный вензель, основой которого была буква «А» с короной над нею, а вместо палочки в букве был изображен летящий голубь. Старец вложил бумагу с вензелем в икону, сказав при этом: «Под этой литерой хранится тайна – вся моя жизнь. Узнаете, кто был».

В доме Хромова Федор Кузьмич прожил шесть лет. Там произошло множество интересных случаев, из которых нельзя не упомянуть хотя бы один.

Чиновница Бердяева захотела снять квартиру в семейном доме и зашла к Хромову. Там она неожиданно столкнулась с Федором Кузьмичом и, увидев его, упала в обморок. Придя в себя, она объяснила происшедшее тем, что в старце признала Александра I, которого довелось ей видеть.

В доме Хромова часто бывал советник губернского суда Л. И. Савостин. Он приводил туда своего приятеля И. В. Зайкова, свидетельства которого потом были использованы великим князем Николаем Михайловичем, внуком Николая I, при написании двухтомного труда «Император Александр I. Опыт исторического исследования». И хотя в своем труде Николай Михайлович отверг идентичность старца Федора Кузьмича и Александра I, он включил в свое исследование материалы, собранные в Томске по его заданию Н. А. Дашковым.

Последний, приехав в Томск, встретился с упоминавшимся Зайковым и узнал от него, что старец был глуховат на одно ухо, потому говорил, немного наклонившись. (Известно, что в юности великий князь Александр Павлович получил повреждение слуха при артиллерийской стрельбе в Гатчине и после этого плохо слышал на одно ухо.)

Дашков вспоминал: «При нас во время разговора он или ходил по келье, заложив пальцы правой руки за пояс, или стоял прямо, повернувшись спиной к окошку… Во время разговоров обсуждались всевозможные вопросы: государственные, политические и общественные.

Говорили иногда на иностранных языках и разбирали такие вопросы и реформы, как всеобщая воинская повинность, освобождение крестьян, война 1812 года, причем старец обнаруживал такое знание этих событий, что сразу было видно, что он был одним из главных действующих лиц».

Известный томский краевед И. Г. Чистяков, близко знавший Федора Кузьмича, писал, что он хорошо владел иностранными языками, следил за политическими событиями. «Рассказывая крестьянам или своим посетителям о военных походах, особенно о событиях 1812 года, он как бы перерождался: глаза его начинали гореть ярким блеском, и он весь оживал… Например, рассказывал он о том, что когда Александр I в 1814 году въезжал в Париж, под ноги его лошади постилали шелковые платки и материи, а дамы бросали на дорогу цветы и букеты; что Александру это было очень приятно; во время этого въезда граф Меттерних ехал справа от Александра и имел под собой на седле подушку».

Имеется и немало других свидетельств, подобных вышеприведенным.


«Нет тайны, которая бы не раскрылась»

В конце 1863 года силы стали покидать старца, которому, по его словам, шел уже 87-й год. (Вспомним, что Александр родился в 1777 году – возраст и того и другого совпадает.)

19 января 1864 года Хромов зашел в избушку к Федору Кузьмичу и, помолившись, сказал, встав перед больным на колени:

– Благослови меня, батюшка, спросить тебя об одном важном деле.

– Говори, Бог тебя благословит.

– Есть молва, что ты, батюшка, не кто иной, как Александр Благословенный. Правда ли это?

– Чудны дела твои, Господи. Нет тайны, которая бы не раскрылась, – ответил Федор Кузьмич и замолк.

На следующий день старец сказал Хромову:

– Панок, хотя ты знаешь, кто я, но, когда я умру, не величь меня, схорони просто.

Старец Федор Кузьмич скончался в своей избушке, находившейся возле дома С. Ф. Хромова, в 8 часов 45 минут вечера 20 января 1864 года.

Его похоронили на кладбище томского Алексеевского мужского монастыря. На кресте была надпись: «Здесь погребено тело Великого Благословенного старца Федора Кузьмича, скончавшегося 20 января 1864 года».

По-видимому, усмотрев намек на Александра I в словах: «Великого Благословенного», томский губернатор Мерцалов велел два этих слова замазать белой краской…

Свидетели жизни старца в Сибири добавляют, что Федор Кузьмич был необыкновенно чистоплотен, ежедневно менял чулки и имел всегда очень тонкие носовые платки. Иногда замечали, что, оставаясь один и не подозревая, что за ним следят или же наблюдают, он ходил четким, военным шагом, отбивая такт и отмахивая рукой…

Все это представлено на суд читателей в ожидании того, что, может быть, вскоре мы узнаем что-нибудь новое об Александре I и старце Федоре Кузьмиче.


ИСТОРИЧЕСКАЯ МОЗАИКА


Новые ткани и одежда первой четверти XIX века


Марля

В начале XIX века в Россию из французского города Марли, расположенного неподалеку от Версаля, стала поступать ткань, которую называли по имени места ее производства, «марля».

(Между прочим, известный прозаик А. А. Бестужев некоторое время жил в Марли и взял себе псевдоним «Марлинский».)

Марля окрашивалась в зеленый, синий или серый цвета и сначала использовалась для изготовления чехлов на мебель, люстры и пр.

Только на рубеже XIX-XX веков она стала основным материалом для бинтов и перевязок при медицинских операциях.

До того, как стали употреблять марлю, основным перевязочным материалом была корпия – изрезанное или изорванное на мелкие кусочки старое, ветхое полотно. С появлением марли корпия уступила место новому перевязочному средству.


Кивер

В 1807 году в русской армии были введены кивера – головные уборы из жестко выделанной кожи и сукна. Кивера были различной формы, но чаще всего встречались в виде перевернутого усеченного конуса высотой до 70 сантиметров и весом до 2 килограммов. Солдаты носили в киверах нехитрую свою утварь – заварные чайнички, иголки, нитки и пр.

Кивера были укреплены кокардой, Андреевской звездой или государственным гербом. Кивера увенчивались султаном или помпоном, имели черный кожаный козырек и подбородный ремень, украшенный чешуйчатыми медными бляшками.

Кивера были головным убором во всех родах войск более полувека – до 1862 года. Затем они были заменены фуражками и бескозырками и вновь появились в 1909 году в гвардейской пехоте и артиллерии, а в гвардейской кавалерии головным убором стали похожие на шлем металлические каски.


Лосины

В начале XIX века сначала среди светских щеголей, а затем среди гвардейских офицеров появились лосины – плотно облегающие тело брюки белого цвета из кожи лося или оленя. Их надевали сырыми, и они долго сохли на теле. Из-за белизны и крайней непрактичности лосины оставались парадной формой кавалергардов, просуществовав до середины века.


Матросские форменки и тельняшки

В самом конце XVIII – начале XIX века в русском флоте появились белые полотняные рубахи – голландки, из тонкой парусины, с большим отложным воротником голубого цвета и открытым вырезом на груди. Голландка почти без изменений просуществовала три века, получив официальное название «форменка».

Лишь в 1851 году на голубых воротниках голландок появились горизонтальные белые полосы, став сначала принадлежностью гребцов корабельных шлюпок, а через 30 лет и всех матросов и унтер-офицеров русского флота.

Одновременно с появлением голландки в российский флот пришли и тельняшки – полосатые нижние рубахи, на которые голландки и надевались.


Пиджак

Всем нам хорошо известный пиджак, кстати сказать, почти не претерпевший изменений за полтора века, появился в 20-х годах XIX столетия и воспринимался властями как признак оппозиционности и вольнодумства.

Во второй половине XIX века пиджак получил широкое распространение среди разночинцев, мелких чиновников, квалифицированных рабочих и значительной части дворянства.

Сначала носили пиджак с брюками другого цвета, затем появились первые пиджачные пары – современное название мужского костюма.

В 20-х годах XX века актер А. И. Сумбатов-Южин ввел в моду пиджаки с накладными плечами. Затем появились двубортные пиджаки, пиджаки, отличающиеся друг от друга различными деталями: шириной лацканов, формой карманов (прорезные или накладные) и пр.


Перчатки

В XIX веке перчатки стали непременным атрибутом светского человека. Мужчина без перчаток воспринимался человеком из простонародья. В «обществе» только в двух случаях можно было оставаться без перчаток: сидя за обедом или ужином и играя в карты.

Офицеры и генералы носили замшевые перчатки, штатские чиновники – лайковые.

Дамские перчатки отличались от мужских большим разнообразием: цветом, материалом – от кружев до кожи.


Мантилья

В конце XVIII века в Россию пришли мантильи – свободные кружевные накидки, заимствованные из Испании. Там мантилья надевалась на голову, в России же мантилью набрасывали на плечи.

В XIX веке появились мантильи с рукавами. Они шились из разных тканей и были самых разнообразных цветов.


Всякая всячина


Статистическая напраслина

В начале XIX столетия одному уездному исправнику пришло из губернии предписание представить статистические сведения по уезду. Исправник ответил: «В течение двух последних лет, то есть с самого назначения моего на занимаемое мною место, ни о каких статистических происшествиях, благодаря Бога, в уезде не слышно. А если таковые слухи до начальства дошли, то единственно по недоброжелательству моих завистников и врагов, которые хотят мне повредить в глазах начальства, и я нижайше прошу защитить меня от подобной статистической напраслины».


Остерман и Кутайсов

К тому же времени, что и предыдущая история, относится эпизод, произошедший с уже знакомым вам, уважаемые читатели, графом Кутайсовым. Рассказывали, что после смерти Павла I он, поняв, что его звезда закатилась, уехал в Москву. Там Кутайсов нанес визит бывшему канцлеру графу Ивану Андреевичу Остерману, но тот, сказавшись больным, не принял Кутайсова.

Через несколько лет кто-то надоумил Кутайсова приехать к Остерману на обед, тем более что к его воскресным обедам можно было являться незваным.

Кутайсов приехал и был принят хозяином дома весьма любезно. Остерман, обращаясь к нему, беспрестанно повторял: «Ваше сиятельство, Ваше сиятельство».

Меж тем гостиная заполнялась гостями и наконец прозвучало: «Кушать подано!»

Остерман встал и, приветливо обращаясь к гостям, проговорил: «Милости просим, господа! Милости просим». И, повернувшись к Кутайсову, произнес громко: «Извините, Ваше сиятельство! Я должен оставить вас. Теперь я отправлюсь с друзьями моими обедать».


«Гонять лодыря»

В начале XIX века в Москве большой популярностью пользовался доктор Христиан Иванович Лодер. В 1812 году он возглавил создание в Москве военных лазаретов, по его проекту был построен Анатомический театр, где Лодер читал лекции. В конце 20-х годов он открыл лечебницу искусственных минеральных вод. Последнее нововведение Лодера стало особенно модным. Множество людей посещали его лечебницу, причем едва ли не более половины были здоровы и ни в каком лечении не нуждались. После водных процедур Лодер обычно рекомендовал своим пациентам длительную прогулку. Отсюда и пошло выражение «гонять лодыря».

Бумажные деньги – русский Феникс

Для того чтобы курс рубля не падал, правительство время от времени увеличивало количество серебряных монет, сжигая на такую же сумму бумажные ассигнации.

Однажды министр финансов Александра I граф Дмитрий Александрович Гурьев (1751-1829) хвалился при А. А. Нарышкине тем, что приказал сжечь бумажных денег на миллион.

«Напрасно хвалитесь, – сказал Нарышкин, – они, как Феникс, возродятся из пепла».


Подвиг унтер-офицера Старичкова

Унтер-офицер Азовского мушкетерского полка Старичков в 1805 году попал раненым в плен к французам. При нем было снятое с древка полковое знамя. Вскоре Старичков умер от ран, но знамя успел вручить рядовому Бутырского мушкетерского полка Чуйке, который сумел передать его подполковнику Трескину, отъезжавшему из Брюнна (ныне – Брно) в Россию.

Трескин представил знамя по начальству, а о подвиге Старичкова была извещена городская дума Калуги, откуда герой был отдан в рекруты в 1796 году.

Дума построила для матери Старичкова и четырех его сестер каменный дом стоимостью в тысячу рублей, а император Александр I, кроме того, дал матери пожизненную пенсию в триста рублей в год, а трем сестрам – по сто рублей ежегодно каждой.


Человеколюбие и скромность сельского пономаря Федора

Осенью 1805 года возле курляндского берега (ныне это Латвия) разбилось несколько судов, перевозивших казаков. Местные жители вышли спасать их, но буря была настолько сильной, что более одного раза никто в море не вышел. И только местный пономарь по имени Федор отправлялся в море трижды и спас от смерти сто тридцать одного казака.

Александр I наградил храброго пономаря тысячью рублей и велел удостоить его медалью с собственным его, государя, изображением. На оборотной стороне изображен был рог изобилия и надпись: «За полезное». Медаль полагалось носить на черно-красной Владимирской ленте. Курляндский генерал-губернатор Корф устроил в честь награжденного прием, но был удивлен тем, что пономарь пожаловал к нему во дворец в очень бедном армяке.

– У тебя разве нет другой одежды получше? – спросил Корф.

И Федор ответил:

– Одежда-то есть и получше, да не стану я теперь носить ее, чтобы не отличаться от моих собратьев, а то будут они думать, что из-за государевой награды стал я спесив и чванлив.

И выданную ему тысячу рублей поделил с теми жителями, которые вместе с ним спасали попавших в кораблекрушение казаков.


Доблесть и бескорыстие солдата Пичугина

…7 августа 1806 года молния попала в один из деревянных домов уездного города Судогды (ныне Владимирская область), и весь деревянный город сгорел дотла, кроме острога, присутственных мест и казначейства.

Во время пожара на часах у казначейства стоял рядовой штатной команды Пичугин, у которого дома оставались жена и дети.

Однако Пичугин не покинул пост и стоял на часах до конца пожара.

Александр I велел выдать солдату пятьсот рублей и назначил трехсотрублевую годовую пожизненную пенсию.

Пичугин же все полученные от царя деньги раздал безвозмездно погорельцам, а также построил баню для колодников из острога и для солдат своей команды.


Царь-филантроп

В 1807 году Александр I, проезжая по берегу литовской реки Вилейки, увидел, как из воды вытащили утопленника. Император тут же стал откачивать его и только через два часа добился того, что человек ожил. Узнав об этом случае, «Лондонское королевское общество спасения мнимо умерших» поднесло Александру медаль, на которой был изображен ребенок, вздувающий только что погасшую свечу, с надписью: «Искра, может быть, еще не погасла».


Медаль мещанина Бараева

Золотую медаль на Владимирской ленте получил мещанин города Чистополя Казанской губернии Бараев за то, что ночью во время бури осенью 1808 года спас тридцать восемь утопающих, подоспев вовремя на своей лодке к их, перевернувшейся. Он же спас перед тем тридцать человек, которые потерпели крушение, опрокинув барку во время весеннего ледохода.


Щедрость и справедливость бывшего солдата

В 1774 году крепостной крестьянин из деревни Сухолжина Вологодской губернии Максим Алексеевич Алексеев был отдан в рекруты и попал во флот. Через десять лет он сломал ногу и был отпущен в отставку уже вольным человеком.

Через несколько лет Алексеев, став подрядчиком в Петербурге, записался в санкт-петербургское купечество.

К 1810 году Алексеев стал настолько богат, что выкупил всех крестьян своей деревни на волю и наделил их землей. Будучи сам человеком нравственным и добропорядочным, он взял у своих, освобожденных им земляков, поручительную запись, в которой они обещали вести трудовую, честную и трезвую жизнь. А если бы кто нарушил этот обет, то должен был платить штраф в двадцать пять рублей, которые мирским приговором следовало отдавать первому пришедшему в деревню нищему.


«Смешенье языков французского с нижегородским…»

А дальше вам, уважаемые читатели, предлагается еще несколько разнообразных сюжетов, относящихся ко времени заграничного похода 1813-1814 годов.

Первый анекдот из этого времени хорошо иллюстрирует одно «крылатое» выражение, появившееся чуть позже.

Выражение это базировалось на том, что вопреки широко распространенному сегодня мнению о прекрасном образовании правящего русского сословия и его чуть ли не поголовной французомании, на самом деле далеко не все русские дворяне хорошо владели французским языком. Это-то и позволило А. С. Грибоедову в «Горе от ума» вложить в уста Чацкого слова «Смешенье языков французского с нижегородским…», означающие, что знание французского языка у многих дворян оставляло желать лучшего.

В подтверждение тому рассказывали такую историю.

Два генерала, герои Отечественной войны 1812 года, М. А. Милорадович и Ф. П. Уваров, очень плохо знали французский язык, но в аристократическом обществе непременно старались говорить по-французски.

Однажды за обедом у Александра I они сели по обе стороны от русского генерала графа Александра

Ланжерона, француза по национальности, и все время о чем-то оживленно разговаривали между собой.

После обеда Александр I спросил Ланжерона, о чем так горячо все время говорили Уваров и Милорадович.

– Извините, государь, но я ничего не понял: они говорили по-французски.


Общипанный галльский петух

Ко времени пребывания русских в Дюссельдорфе в 1813 году относится такой анекдот. Два офицера – русский, из числа тех, кто освободил город, и француз, сдавшийся на честное слово, поселились в одной гостинице.

Русский кавалерист носил на каске прекрасный султан. Однажды он встретился на лестнице с французом, шедшим с несколькими своими друзьями. Не зная, что русский офицер говорит по-французски, француз сказал: «Посмотрите, этот офицер убил петуха и носит его перья».

Русский ответил: «Точно так, сударь, мы убили вашего большого петуха (имеется в виду галльский петух – старинный символ Франции), общипали его, и теперь я ношу его перья».


Головокружительная высота

В Париже, на Вандомской площади, стояла колонна, также носившая название Вандомской. Она была сооружена в 1806-1810 годах в честь побед, одержанных Наполеоном, и сделана из бронзы перелитых трофейных неприятельских пушек. Ее высота равнялась сорока трем с половиной метрам. На самом ее верху была водружена статуя Наполеона.

После того как 30 марта 1814 года в Париж вошли союзники, статуя Наполеона была сброшена.

Александр I, объезжая Париж, побывал и на Вандомской площади. Взглянув на верх опустевшей колонны, он сказал: «У меня закружилась бы голова на такой высоте».

И все же в 1830-1834 годах, уже после смерти Александра I, повелением Николая I, в Петербурге, на Дворцовой площади, архитектором Огюстом Монферраном была воздвигнута колонна, названная Александровской, или же Александрийским столпом. Ее высота была на четыре метра больше Вандомской. Правда, на верху колонны стоял не Александр I, а ангел с крестом работы скульптора Бориса Ивановича Орловского, однако все знали, что ангел – олицетворение Александра, которого льстиво называли «царь-ангел».


Пьяный ветеран и царь

Как-то, уже возвратившись в Россию, Александр I, проезжая в карете по Петербургу, заметил пьяного солдата и, остановив карету, велел встать виноватому на запятки, чтобы затем отвезти его на гауптвахту.

Солдат узнал императора, но не испугался. Встав на запятки, он сказал Александру, еще не успевшему сесть обратно в карету: «Переменчивы времена, Ваше Императорское Величество. В 12 году все приказывали: „Ребятушки, вперед!“ А теперь вот совсем по-другому: „Встань назад!“

Признание собственной оплошности

Однажды на маневрах Александр послал с приказом князя Лопухина – молодого, красивого, но очень глупого офицера.

Возвратившись к императору, Лопухин все перепутал, переврал и тем испортил дело. Александр, вздохнув, сказал: «Да и я дурак, что вас послал».


Поэзия – та же полковая музыка

Александр любил литературу и особенно поэзию. Своему младшему брату Николаю, не любившему чтения, он сказал однажды: «Не забывай, что в среде нации поэзия исполняет ту же роль, что и музыка во главе полка. Она – источник возвышенных мыслей, она согревает сердца и говорит душе о самых грустных условиях жизни».


Неудобство модной шляпы

Высмеивая моду, в 20-х годах XIX века рассказывали и такой анекдот. Некая модница приехала в открытой коляске к дому своей подруги и позвонила в дверной колокольчик. На звук выглянула из окна второго этажа хозяйка дома, но увидела, что гостья продолжает стоять на крыльце. «Отчего ты не идешь в дом?» – спросила она подругу. «Друг мой, – отвечала гостья со смехом, – слуга открыл мне одну половинку дверей, но шляпка моя сможет пройти, когда откроют и вторую».


Первые дилижансы

В декабре 1820 года из Петербурга в Москву отправились первые дилижансы. Петербуржцы не верили в их комфортабельность и опасались новинки. В первый рейс в четырехместном дилижансе отправился всего один человек – француз Дюпре де Сен-Мор. Это было 1 декабря. Через три дня отправился еще один дилижанс. В нем поехали уже четыре пассажира: двое из них сидели лицом вперед, двое – лицом назад,

спинами друг к другу. Так как в отличие от карет лежать в дилижансе было нельзя, то возчики прозвали дилижанс «нележансом». Весь путь занимал двое суток.


Что происходит?

Граф Варфоломей Васильевич Толстой весьма любил поспать. Так случилось и 7 ноября 1824 года – в день ужасного наводнения в Санкт-Петербурге.

Встав за полдень, он выглянул в окно и, сильно испугавшись, позвал слугу.

– Что, братец, происходит? – спросил граф. Слуга выглянул в окно и ответил:

– Санкт-Петербургский генерал-губернатор граф Милорадович изволят разъезжать на катере.

– Ну слава Богу, – ответил Толстой, – а то я думал на меня дурь нашла.

Царь и возница

Незадолго до смерти Александр I уехал в Таганрог и однажды, гуляя в одиночестве за городом, попал под сильный дождь. До Таганрога было четыре версты. Он с трудом уговорил ехавшего в город мужика подвезти его на мешках с мукой, которые тот вез на продажу.

Когда мужик повернул к базару, Александр попросил его подъехать к тому дому, где он остановился, но мужик не соглашался, говоря:

– На той улице царь живет, и нас туда не пускают. – Наконец он все же согласился, сказав:

– Если станут меня бить, то я скажу, что это ты мне велел: пусть тебя бьют.

Александр слез с телеги, пошел ко входу, а мужику велел подождать, пока он сам вынесет ему деньги.

– Где ты подобрал царя? – спросил его офицер, стоявший у входа. Услышав это, мужик оставил воз и лошадь и побежал с улицы вон.


ЛИЦА И ЛИЧНОСТИ ЭПОХИ


Потомство Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова


В первой четверти XIX века на историческую сцену России вышла блистательная когорта богатырей – героев войны 1812 года, множество незаурядных политиков и администраторов, оставивших яркий след в истории России.

Невозможно рассказать обо всех, но все же наиболее выдающиеся из этих людей пройдут по страницам нашей книги.

Можно спорить, самые ли достойные представлены здесь? Не забыт ли кто-то более значительный из тех, кто жил в то время?

Разумеется, можно найти и более достойных и более значительных, но ряд обстоятельств заставляет автора ограничиться теми персонами, какие были отобраны им, а это чаще всего были те исторические лица, с которыми вы, уважаемые читатели, уже знакомы, а теперь получили возможность узнать о них новое, то, что делает повествование занимательным и превращает историю Отечества в историю людей, творивших ее.

Поскольку большая часть материала, иллюстрирующая эпопею 1812 года, посвящена Кутузову, повествование о деятелях первой четверти XIX века автор посчитал целесообразным начать с рассказа о потомках М. И. Кутузова.

У Кутузова и его жены Екатерины Ильиничны (урожденной Бибиковой) было шестеро детей: мальчик-первенец, названный Михаилом и умерший во младенчестве, и пять дочерей, о которых речь пойдет дальше.

После смерти Кутузова 16 апреля 1813 года у него осталась огромная семья, в которой только ближайших родственников, не считая племянников и племянниц по линии Голенищевых-Кутузовых и Бибиковых, а также его брата и сестер, было 29 человек.

В их числе: его вдова Екатерина Ильинична, пять его дочерей, пять зятьев, тринадцать внуков и пять внучек.


Екатерина Ильинична Голенищева-Кутузова

Главой этого семейного клана до самой смерти оставалась Екатерина Ильинична Голенищева-Кутузова-Смоленская. Ее успехи в свете были прежде всего следствием успехов мужа. Однако и сама она была личностью далеко не ординарной. Если к моменту замужества она характеризовалась нами как молодая и красивая женщина, обладающая редкостным умом и хорошей образованностью, то ко времени смерти мужа она утратила только молодость, сохранив все остальное, в том числе и красоту. Только красота ее трансформировалась в величавое достоинство и редкостное обаяние.

Уже в конце минувшего века, в день коронации Павла I, Екатерина Ильинична получила орден Святой Екатерины и стала «кавалерственной дамой».

Александр I оказывал ей величайшее внимание и после Бородинской битвы 30 августа 1812 года пожаловал Екатерину Ильиничну в статс-дамы. После смерти Кутузова император назначил ей в пожизненную пенсию – полное заграничное содержание фельдмаршала – восемьдесят шесть тысяч рублей ассигнациями в год и, кроме того, единовременно – сто пятьдесят тысяч рублей на уплату долгов и по пятьдесят тысяч рублей каждой из пяти ее дочерей.

Сразу после кончины Михаила Илларионовича Александр направил Екатерине Ильиничне письмо такого содержания: «Княгиня Катерина Ильинична! Судьбы Вышнего, которым никто из смертных воспротивиться не может, а потому и роптать не должен, определили супругу вашему, Светлейшему князю Михаилу Ларионовичу Кутузову-Смоленскому посреди громких подвигов и блистательной славы переселиться от временной жизни к вечной. Болезненная и великая не для одних вас, но для всего Отечества потеря! Не вы одна проливаете о нем слезы; с вами плачу и я, и плачет вся Россия. Бог, воззвавший его к себе, да утешит Вас тем, что имя и дела его останутся бессмертными. Благодарное Отечество не забудет никогда заслуг его. Европа и весь свет не перестанут ему удивляться и внесут имя его в число знаменитейших полководцев. В честь ему воздвигнется памятник, при котором россиянин, смотря на изваянный образ его, будет гордиться, чужестранец же уважать землю, порождающую столь великих мужей. Все получаемое им содержание повелел я производить вам, пребывая вам благосклонный Александр.

Дрезден, 25 апреля 1813 года».

Популярность Кутузова перешла и на его вдову: так, например, при проезде Екатерины Ильиничны в 1817 году через Тарусу в церквях звонили в колокола, духовенство в облачении выходило на паперти, народ выпряг лошадей и на себе вез ее карету.

Она, как и брат Василий, как и покойный муж, страстно любила театр, в ее доме бывали все театральные знаменитости. Занимаясь литературой, Екатерина Ильинична состояла в переписке не только с мадам де Сталь, но и со многими известными русскими прозаиками и поэтами.

Она умерла 23 июля 1824 года, пережив мужа на одиннадцать лет, и была похоронена при огромном стечении народа в церкви Святого Духа в Александро-Невской лавре.


Николай Данилович Кудашев

Зять и адъютант М. И. Кутузова генерал-майор князь Николай Данилович Кудашев погиб 6 октября 1813 года в «битве народов» под Лейпцигом.

Когда это случилось, ему не было и тридцати лет, но он успел добиться многого. Он происходил из татарского княжеского рода, и его знатность, как это ни парадоксально, требовала больших усилий для того, чтобы не превратиться в предмет насмешек. И к еще большему обязывало Кудашева его родство с главнокомандующим, хотя, по воспоминаниям А. Н. Ермолова – человека честного и строгого, родство Кудашева с Кутузовым скорее вредило ему в глазах офицеров, чем было на пользу. Однако Ермолов замечает, что многое из того, что относили на счет Кудашева из-за его могущественного тестя, «по строгой справедливости принадлежит его достоинствам». Вся жизнь Николая Даниловича Кудашева подтверждает это.

В 1801 году, семнадцати лет, он вступил в лейб-гвардии Конный полк. Под Аустерлицем получил первый орден – Святой Анны 3-й степени; за кампанию 1806-1807 годов был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени и золотой шпагой; в 1808 году – Орденом Святого Георгия 4-й степени. В 1811 году получил чин полковника, в 1812-м – генерал-майора.

В 1812 году Кудашев состоял в штабе Кутузова. В Бородинском сражении, выполняя приказы Кутузова, беспрерывно находился на поле боя, отдавая распоряжения главнокомандующего и сообщая о ходе дел на разных участках. После Бородина Николай Данилович командовал партизанским отрядом. В 1813 году, уже за границей, получил орден Святого Георгия 3-й степени; погиб в «битве народов» под Лейпцигом.

Венцом посмертной признательности выдающемуся партизану и признанием его боевых заслуг было то, что его портрет поместили в галерее Отечественной войны Зимнего дворца вместе с портретами трех сотен других героев.

Екатерине Михайловне Кудашевой, когда она получила известие о смерти Николая Даниловича, было двадцать шесть лет. У нее осталась дочь Екатерина. (Кудашев очень любил жену, всю жизнь весьма почтительно относился к теще Екатерине Ильиничне и свою единственную дочь тоже назвал Екатериной.)

Вторым браком Кудашева была замужем за генерал-майором Ильей Степановичем Сарочинским, но этот брак оказался бездетным. Да и жить ей с новым мужем довелось недолго. Она умерла через два года после своей матери, 31 декабря 1826 года, в возрасте тридцати девяти лет.

Единственная дочь Екатерины Михайловны – княжна Екатерина Николаевна Кудашева – вышла замуж за немецкого дипломата барона Карла Пилара фон Пильхау и уехала за границу.

Каких-либо свидетельств о ней и ее потомстве нет.


Елизавета Михайловна Хитрово

Любимая дочь Кутузова, Лизанька – Елизавета Михайловна Хитрово, в первом браке графиня Тизенгаузен, прожила жизнь, пожалуй, более ярко и интересно, чем любая из ее сестер.

Когда умер фельдмаршал, ей было тридцать лет, и она уже два года была замужем за Николаем Федоровичем Хитрово. Второй брак Лизаньки оказался бездетным, и она воспитывала двух дочерей от первого мужа, флигель-адъютанта Фердинанда Тизенгаузена, – Дарью и Екатерину.

В 1815 году Лизанька с мужем и детьми уехала в Италию – генерал-майор Н. Ф. Хитрово был назначен поверенным во Флоренцию, в Великое герцогство Тосканское. Семья прожила во Флоренции четыре года. Николай Федорович почти все время болел и в 1819 году скончался.

Лизанька овдовела вторично, на сей раз окончательно. Ей было в это время 36 лет, она была молода и хороша собой, но в третий раз выйти замуж так и не решилась, хотя предложения были.


Дарья Фердинандовна Фикельмон

В 1819 году ее старшей дочери – Дарье Фердинандовне Тизенгаузен – было 15 лет.

Похоронив мужа, Лизанька осталась во Флоренции и сначала, нося траур по недавно умершему мужу, не выезжала в свет, никого не принимала и не бывала при дворе. Потом, чтобы скрасить горечь утраты, она уехала вместе с дочерьми из Флоренции и около года путешествовала по Европе. Вернувшись во Флоренцию, она вскоре приняла приглашение на бал во дворец герцога Тосканского. Здесь ее старшую дочь Дарью, которую в доме на иноземный лад звали Долли, увидел и тотчас в нее влюбился австрийский посланник в Великом герцогстве Тосканском граф Шарль-Луи-Карл-Людвиг Фикельмон. Посланнику было сорок три года, и он был холост.

Отец и дед Фикельмона, несмотря на наличие в его имени немецких элементов, были французами и французскими подданными, но, по семейной традиции, служили в Австрии.

Граф Шарль Луи Фикельмон начал свою карьеру в армии. Он служил в драгунском полку, затем командовал полком; потом был военным атташе в Швеции и, наконец, австрийским посланником во Флоренции.

Долли было шестнадцать лет, когда граф Фикельмон, дипломат и генерал, впервые увидел ее, но это не помешало ему через год сделать предложение.

Получив согласие Елизаветы Михайловны на брак с ее дочерью, Фикельмон написал письмо бабушке Долли – Екатерине Ильиничне Голенищевой-Кутузовой-Смоленской: «Княгиня. Нет на свете для меня ничего более счастливого и лестного, чем событие, которое накладывает на меня, княгиня, обязанность Вам написать… Неодолимая сила увлекла меня к новому существованию. Теперь его единственной целью будет сча-стие той, чью судьбу доверила мне ее мать. Все дни моей жизни будут ей посвящены и, поскольку воля сердца могущественна, я надеюсь на ее и мое счастье.

Как военный… я горжусь больше, чем могу это выразить, тем, что мне вручена рука внучки маршала Кутузова, и я имею честь принадлежать к Вашей семье».

3 июня 1821 года Дашенька Тизенгаузен стала графиней Фикельмон. Несмотря на большую разницу в возрасте, она всю жизнь любила мужа и искренне им гордилась – он был не только выдающимся дипломатом, но и незаурядным литератором и широко образованным человеком. Через четыре года после свадьбы, 10 ноября 1825 года, у них родилась дочь, названная ими Елизаветой-Александрой – в честь русской императрицы Елизаветы и императора Александра. (Впрочем, полное имя девочки звучало так: Елизавета-Александра-Мария-Тереза).

К Долли Фикельмон, ее мужу и дочери мы еще вернемся, а теперь несколько слов о ее матери.

В 1823 году Елизавета Михайловна возвратилась в Петербург и сразу же стала одной из местных знаменитостей, хозяйкой модного литературного салона. В ее доме бывал и сам Александр I. Она дружила с А. С. Пушкиным, Е. А. Баратынским, В. А. Жуковским. Бывал в ее салоне и Н. В. Гоголь.

Елизавета Михайловна была весела, гостеприимна и жизнелюбива. Злые языки великосветских сплетников поговаривали, что, овдовев, она стала не очень-то разборчивой и совсем недобродетельной, подолгу спала, и, принимая избранных посетителей у себя в спальне, говорила: «Это кресло Пушкина, не садитесь на него. А это кресло Жуковского – и на него не садитесь. А это диван Гоголя. Садитесь-ка ко мне на кровать: это место для всех!»

Непреходящей была у нее любовь к благодетельствованию и покровительству молодых талантов. Незадолго до ее смерти, последовавшей 2 мая 1839 года, в салоне появился М. Ю. Лермонтов, которого в петербургский свет ввела тоже Елизавета Михайловна.

Долли с мужем и со своей младшей сестрой Екатериной Фердинандовной, после того как их мать уехала в Петербург, оставались во Флоренции. Сестры были очень дружны и часто совершали совместные поездки и даже путешествия по Италии.

В 1825 году, когда они были в Венеции, им встретился молодой, тогда еще малоизвестный живописец Александр Павлович Брюллов – старший брат тоже еще не знаменитого в то время художника – Карла Брюллова. Александр написал парный портрет сестер на фоне Венецианского залива.

Живя в Италии, сестры познакомились и с другими художниками и писателями. В доме графа Фикельмона, не чуравшегося изящной словесности, бывали мадам де Сталь со своим сыном Августом и один из крупнейших ученых, мыслителей и романтиков начала XIX века – Фридрих Шлегель.

В июле 1829 года граф Фикельмон по просьбе императора Николая I был назначен австрийским посланником в Петербурге. Царь высоко ценил достоинства посланника и уже через год наградил его орденом Андрея Первозванного – случай для иностранного подданного весьма редкий.

С приездом Долли Фикельмон в Петербург ее салон в здании австрийского посольства на Дворцовой набережной стал не менее популярен, чем салон ее матери Елизаветы Михайловны Хитрово. В апартаментах жены австрийского посланника были те же знаменитости, что и в доме ее матери, а А. С. Пушкин с ноября 1829 года появлялся здесь чаще, чем прежде у Елизаветы Михайловны. Друзьями Долли стали князь П. А. Вяземский, А. И. Тургенев, Н. М. Карамзин.

Долли прожила в Петербурге до 1839 года, затем уехала в Вену – ее муж стал министром иностранных дел Австрии.

Скончалась она 10 апреля 1863 года, лишь на шесть лет пережив своего престарелого супруга графа Фикельмона.


Екатерина Фердинандовна Тизенгаузен

После отъезда Долли с мужем и дочерью в Вену в Петербурге осталась лишь ее сестра Екатерина (Елизавета Михайловна, как мы знаем, умерла 2 мая 1839 года).

Однако следует добавить, что с Екатериной Фердинандовной остался и еще один член семьи – некто Феликс Эльстон. Этот новый член семьи был взят на воспитание Елизаветой Михайловной Хитрово за границей и, по легенде, являлся сыном внезапно скончавшейся венгерской графини Форгач. Когда его приемная мать умерла, заботу о Феликсе взяла Екатерина Фердинандовна Тизенгаузен, к тому времени камер-фрейлина императрицы Александры Федоровны – жены Николая I.

Императрица, носившая до замужества имя Каролины, была дочерью прусского короля Фридриха Вильгельма III. Придворные поражались теплой дружбе между императрицей и фрейлиной. Говорили, что все это основывалось не только на глубокой привязанности и взаимной симпатии, но имело под собою более прочный фундамент. Утверждали, что еще в 1820 году, когда сестры Тизенгаузен путешествовали по Европе, в графиню Екатерину Фердинандовну влюбился прусский король Фридрих Вильгельм III, тот самый, с которым дед Екатерины – Кутузов – познакомился еще весной 1798 года и который подарил Михаилу Илларионовичу свой портрет. Утверждали, что король сделал предложение графине Екатерине Тизенгаузен, но получил отказ.

Внучка Кутузова не согласилась стать королевой Пруссии, хотя к Фридриху Вильгельму как человеку испытывала добрые чувства. Поговаривали, что Феликс Эльстон – воспитанник Елизаветы Михайловны Хитрово – был не сыном графини Форгач, а внебрачным ребенком Екатерины Тизенгаузен и прусского короля. Этим досужие великосветские сплетники и объясняли дружбу императрицы со своей фрейлиной.

Во всяком случае, Екатерина Тизенгаузен не вышла замуж и с 1833 года до самой смерти прожила в Зимнем дворце.


Феликс Николаевич Сумароков-Эльстон

Феликс Николаевич Эльстон в 1836 году поступил в артиллерийское училище, по окончании которого был оставлен в артиллерийской Академии. В 1842 году его перевели в лейб-гвардии Конную артиллерию, а в 1849 году назначили адъютантом военного министра графа А. И. Чернышева и потом оставили при нем же для особых поручений. Он участвовал в кавказских войнах и в обороне Севастополя, был награжден многими орденами, пожалован землями и высокими чинами.

В 1856 году Феликс Эльстон женился на графине Сумароковой и по указу Александра II присоединил к своей фамилии – Эльстон – фамилию жены и ее графский титул, став графом Сумароковым-Эльстоном. Он умер 30 октября 1877 года в должности командующего войсками Харьковского военного округа, в чине генерал-лейтенанта и генерал-адъютанта. Всю жизнь ему сопутствовала скрытая, но трогательная забота невидимых покровителей, хотя в службе его было немало таких коллизий, на которые человек трусливый и просто осторожный не решился бы.


Элизалекс Фикельмон

Дочь графа Фикельмон и Долли – Элизалекс – вышла замуж за владетельного австрийского князя Клари-унд-Андринген и большую часть жизни провела в Вене, Париже, Италии и в родовом гнезде князей Клари – Теплице. Она умерла 14 февраля 1878 года в Венеции. В теплицком замке остались портреты прелестной девочки, причем один из них принадлежал кисти Карла Брюллова, который незадолго до ее рождения написал портреты ее матери и тетушки.


Алексей Петрович Ермолов


Имя генерала Ермолова часто встречалось вам, уважаемые читатели, на страницах этой книги. Познакомьтесь с краткой его биографией.

Алексей Петрович Ермолов родился в Москве 24 мая 1772 года, в старинной дворянской семье.

В 1791 году начал службу в 44-м Нижегородском драгунском полку.

В 1794 году участвовал в Польской кампании, 22 октября отличился при штурме Праги.

За участие в офицерском политическом кружке в 1798 году был исключен из службы и возвращен в армию лишь весной 1801 года.

Командовал артиллерийской бригадой в войнах с Францией в 1805-1807 годах и стал одним из самых популярных артиллерийских генералов русской армии.

С марта 1811 года – командир Гвардейской пехотной дивизии.

С начала Отечественной войны – начальник штаба 1-й армии Барклая де Толли. (О его участии в войне 1812 года и заграничном походе читатель уже знает.)

Летом 1816 года стал командующим Отдельным Грузинским корпусом (с 1820 года корпус стал называться Кавказским). Одновременно Ермолов был управляющим гражданской частью в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях, а также послом в Персии.

Проводил активную наступательную политику на Кавказе, присоединив к России Чечню и горный Дагестан.

В марте 1827 года уволен в отставку.

Умер в Москве 11 апреля 1861 года.


Встреча двух завзятых острословов

Однажды, встретив во дворце князя Александра Сергеевича Меншикова – правнука знаменитого фаворита Петра I, – Ермолов обратил внимание на то, что князь пристально вглядывается в собственное отражение в зеркале.

Александр Сергеевич Меншиков был известен, как и Ермолов, тем, что не лез за словом в карман и тоже слыл знаменитым шутником и весельчаком.

– Что это ты так внимательно рассматриваешь? – спросил Ермолов Меншикова.

– Да вот, боюсь, не слишком ли я небрит, – ответил Меншиков, проводя ладонью по подбородку.

– Эка, батюшка, нашел чего бояться! Высунь язык, да и побрейся.


Высшая царская награда

Ермолов, будучи вызван к Николаю I, увидел возле двери его кабинета группу генералов, говоривших по-немецки.

– Господа, – обратился к ним Ермолов, старший среди них и годами, и званием, – кто из вас знает по-русски? Доложите государю, что Ермолов прибыл.

…Царь остался доволен беседой с Ермоловым и, прощаясь, спросил его, какую бы награду он хотел получить.

– Произведите меня в немцы, Ваше Императорское Величество, – ответил Ермолов.

Гордость нации


Ермолов называл поэтов «гордостью нации»

С 1816 по 1827 год он служил на Кавказе и был главнокомандующим всеми русскими войсками.

В 1827 году за связь с декабристами Ермолов был отозван с Кавказа и уволен в отставку.

Узнав в 1841 году о гибели Лермонтова, Ермолов сказал:

– Уж я бы не спустил этому Мартынову! Если б я был на Кавказе, я бы спровадил его. Уж он бы у меня не отделался. (Мартынов за убийство Лермонтова отделался тремя месяцами гауптвахты и церковным покаянием.) Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких завтра будет много, а таких людей, как Лермонтов, не скоро дождаться.

Визит врача

В конце 1841 года Ермолов заболел и послал к своему постоянному лечащему врачу Высоцкому. Однако тот, преисполненный важности из-за того, что за последние годы очень разбогател, приехал к своему пациенту лишь на следующий вечер.

Меж тем утром Ермолов нашел себе другого врача, и тот уже успел осмотреть его и назначить курс лечения. Когда Высоцкий попросил доложить, что он приехал, то Ермолов велел сказать, что он болен и поэтому принять его не может.


Кроткий храбрец

Петр Андреевич Вяземский рассказывал, что однажды при Ермолове сказали об одном из генералов, что тот во время сражения неточно исполнил приказ и тем навредил успеху дела.

– Помилуйте, – возразил Ермолов. – Я хорошо и коротко знал его. Да он при личной отменной храбрости был такой человек, что приснись ему во сне, что он в чем-нибудь ослушался начальства, он тут же во сне с испуга бы и умер.


Краткая характеристика

У Ермолова спросили как-то об одном из известных ему генералов, каков он в бою.

– Застенчив, – ответил Ермолов.


Жандармский оттенок

Вскоре после учреждения корпуса жандармов, служащие которого носили мундиры голубого цвета, Ермолов сказал об одном из армейских генералов:

– Мундир на нем зеленый, но если хорошенько поискать, то наверное в подкладке найдешь голубую заплатку.

Двусмысленный ответ

Аракчеев недолюбливал Ермолова и однажды в его присутствии доложил Александру I, что в дивизии Ермолова лошадей кормят плохо и что это не может не отразиться на репутации и самого Ермолова.

– Знаю, ваше высокопревосходительство, что репутация честного человека часто зависит от скотины, – ответил Ермолов.


Алексей Андреевич Аракчеев


А теперь расскажем и об Аракчееве (1769-1834), который тоже участвовал в Отечественной войне и в заграничных походах, но ни разу не слышал свиста пуль, откровенно признаваясь, что он этого не переносит.

Как вы, уважаемые читатели, конечно, помните, свою карьеру он начал в Гатчинском войске цесаревича Павла Петровича и, став одним из его фаворитов, сохранил столь же сильное влияние и на Александра I.

В серии книг «Неофициальная история России» Аракчеев фигурировал не раз – от самого начала царствования Александра и до конца. Коротко расскажем о его жизни после 1825 года. В 1826 году Аракчеев был уволен в отпуск, но на самом деле это была отставка. Он уехал на лечение в Карлсбад (ныне – Карловы Вары), а возвратившись в Россию, поселился в Грузино, где и умер 21 апреля 1834 года, оставив свое прекрасное имение и полтора миллиона рублей капитала Нижегородскому кадетскому корпусу.


Встреча на почтовой станции

Аракчеев, будучи военным министром, ехал в тарантасе с одним кучером из Петербурга в свое имение Грузино, подаренное ему Александром I. На одной из почтовых станций проезжий офицер, не подозревая, кто он такой, пригласил Аракчеева к столу и стал угощать чаем и пирогами.

Разговорившись, офицер сообщил, что едет в Петербург к военному министру и очень боится встречи с ним.

– Почему? – спросил Аракчеев.

– А будто не знаете, что к Аракчееву ехать – хуже, чем к черту в лапы.

– Да в чем ваше дело к нему? – спросил Аракчеев. Офицер рассказал, и министр уверил его, что дело его правое и бояться ему нечего. А потом добавил:

– Да я наверное знаю, что Аракчеев сейчас в Грузино. Заезжайте к нему и не надо будет вам в Петербург ехать.

На следующий день офицер приехал в Грузино и, увидев Аракчеева, онемел.

– Дело твое кончено. Ступай, братец, домой, да не забывай по дороге говорить, что не так страшен черт, как его малюют.


Не чернилами, а кровью

В селе Грузино настоятелем местного Андреевского собора был умный и честный протоиерей Н. С. Ильинский, знавший очень многое о жизни Аракчеева и обитателей имения. Друзья много раз предлагали ему написать воспоминания, на что Ильинский отвечал: «Принимался, да не могу. Хотя граф делал мне добро, но правду о нем надобно писать не чернилами, а кровью».


Настасья Минкина – ясновидица и колдунья

Сожительница Аракчеева, крепостная Настасья Федоровна Минкина, имела полную власть над Алексеем Андреевичем. Началось все с того, что она, однажды узнав, что граф назавтра будет производить смотр пехотного полка, вызвала хорошо ей знакомого солдата, служившего в том полку, и уговорила его выйти на смотр с заряженным ружьем.

– Коли граф спросит тебя, зачем зарядил ружье, то скажи, что хотел убить его, – научила она солдата и пообещала, что за это он будет уволен в отставку, но под суд ни за что не попадет.

Солдат, хотя и не сразу, но все же согласился. На следующее утро Минкина сказала графу, что во время смотра его попытаются убить, и он должен прежде осмотреть все ружья у солдат полка. Аракчеев был большой трус и, еще не появляясь на плацу, велел полковому командиру осмотреть ружья. Одно из ружей оказалось заряженным, и доставленный к Аракчееву солдат сознался, что хотел его убить. Аракчеев велел солдата арестовать, а о случившемся рассказал Минкиной.

– Ты, батюшка, отпусти его. Прости за откровенность и отпусти в отставку, а не то, чую, плохо тебе будет.

Аракчеев и здесь испугался и сделал так, как велела ему хитрая Настасья Федоровна.

Однако она этот случай ловко использовала, слывя с тех пор колдуньей.


Кучер ближе…

Президент Академии наук граф Николай Николаевич Новосильцев предложил избрать в почетные члены Аракчеева.

– В чем же его заслуги перед наукой? – спросил Новосильцева один из академиков – Лабзин.

– Он ближе всех к государю, – ответил президент.

– Тогда я предлагаю избрать царского кучера Илью Байкова. Он не только близок к государю, но и сидит перед ним, – отвечал Лабзин.


Михаил Андреевич Милорадович


Без страха и упрека

Девиз графа Михаила Андреевича Милорадовича «Без страха и упрека», пожалованный ему Александром I в 1813 году, не был случайностью, ибо Мило-

радовича в русской армии называли русским Баяр-дом.

Михаил Андреевич Милорадович (1771-1825) происходил из семьи, переселившейся в Россию из Герцеговины при Петре I. С восемнадцати лет он стал служить в армии и уже в двадцать семь лет стал генералом. Во время итальянского и швейцарского походов Суворова Милорадович был дежурным генералом при штабе и зарекомендовал себя одним из самых энергичных, расторопных и храбрых.

В наполеоновских войнах он еще более укрепил эту репутацию. Особенный успех выпал на его долю в 1805 году, когда он командовал бригадой, прикрывавшей отход Кутузова от Браунау к Ольмюцу. В русско-турецкой войне 1806-1812 годов на его долю выпали лавры победителя османов при Турбате и Обилешти и освободителя Бухареста.

В Бородинском сражении Милорадович командовал правым крылом 1-й армии Барклая де Толли. После оставления Москвы, во время движения к Тарутино, он командовал арьергардом, а при наступлении – авангардом.

Кутузов сказал о Милорадовиче: «Мой авангардный начальник – настоящий Баярд, рыцарь без страха и упрека».

Имя русского Баярда закрепилось за Милорадовичем и сохранилось в истории.

Между тем сегодня далеко не каждый знает, кто такой Баярд истинный.

«Рыцарем без страха и упрека» называли французы своего легендарного земляка Пьера дю Терайля, родившегося в замке Баярд неподалеку от Гренобля. Пьер дю Терайль (1476-1524) доблестно сражался во многих войнах, не запятнав своей чести даже в смертельно опасных ситуациях. Его имя стало синонимом рыцарской чести и абсолютного бесстрашия.


Милорадович у Сен-Готарда

Во время швейцарского похода Милорадович был дежурным генералом в штабе Суворова.

В сражении при Сен-Готарде, произошедшем 13 сентября 1799 года, солдаты Милорадовича остановились на краю крутого обледенелого спуска, где внизу ждали их готовые к бою французы. Милорадович закричал солдатам: «Ну, посмотрите-ка, как возьмут в плен вашего генерала!» – и с этими словами покатился со спуска. Солдаты тут же кинулись следом и сбили неприятеля с позиции.


Чем добываются чины

В сражении при Кремсе, произошедшем 30 октября 1805 года, Милорадович особенно ярко блеснул, получив за храбрость очередной генеральский чин. Поздравляя его с этим, император Александр сказал: «Вот генерал, который достал себе чин штыком!»


Никогда не кланялся пулям

Храбрый и остроумный Ермолов сказал как-то неустрашимому Милорадовичу, который никогда не кланялся пулям: «Чтобы быть рядом с вашим высокопревосходительством, надобно иметь запасную жизнь».


Картечь и бриллианты

За храбрость, проявленную в Бородинском сражении, Милорадович получил в награду алмазные знаки ордена Александра Невского. Как-то рассказывая о Бородино, Милорадович сказал: «При Бородине сыпались на нас, как град, ядра, картечь, пули и бриллианты!»


Два храбреца-противника

В 1812 году Милорадович командовал арьергардом отступающей русской армии, непрестанно атакуемой французским авангардом, который почти всегда возглавлял неаполитанский король маршал Иоахим Мюрат – шурин Наполеона, женатый на его самой младшей сестре – Каролине. Подобно тому, как Милорадович справедливо почитался одним из самых храбрых генералов русской армии, Мюрат слыл одним из самых смелых командиров армии Наполеона.

Реалии войны познакомили Милорадовича и Мюрата: они несколько раз встречались на переговорах и с уважением относились друг к другу. Однако это ничуть не мешало их соперничеству в удальстве и храбрости.

Однажды Милорадовичу донесли, что Мюрат, находясь на французских аванпостах, под обстрелом русских егерей пил шампанское. Тогда, задетый за живое, Милорадович приказал поставить впереди русских постов легкий походный стол и не только выпил шампанского, но и съел обед из трех блюд.

Иногда этот рассказ дополняли тем, что Мюрат, поглядев в подзорную трубу, узнал Милорадовича и приказал ни в коем случае не стрелять по нему.


Солдатская награда генералу

Солдатской награды – Георгиевским крестом – был удостоен единственный из русских генералов – Милорадович.

Александр I наградил его этим знаком, сказав: «Носи солдатский крест, Милорадович, ты – друг солдат».


Смерть от пули не солдата, а шалуна

14 декабря 1825 года петербургский военный генерал-губернатор Милорадович поехал на Сенатскую площадь уговаривать восставших сложить оружие, но был смертельно ранен декабристом Петром Григорьевичем Каховским (1797-1826), отставным поручиком. Вместе с Милорадовичем Каховский также смертельно ранил и командира лейб-гренадерского полка Н. К. Стюрлера. Милорадович, отправляясь к восставшим, надеялся на любовь солдат к себе, соратнику Суворова. Милорадович не терял сознания во время операции. Когда ему удалили пулю, он осмотрел ее и сказал: «Я уверен был, что в меня выстрелил не солдат, а какой-нибудь шалун, потому что эта пуля – не ружейная».

Умирая, он велел всех своих крестьян отпустить на волю.


Федор Васильевич Ростопчин


А теперь расскажем несколько историй о человеке, который отличался и остроумием, и решительностью, и щедростью, и смелостью. Более всего, как вы знаете, известен он из-за московского пожара 1812 года. Звали его Федор Васильевич Ростопчин (1763-1826). Он прожил довольно бурную жизнь, о чем уже немало говорилось выше. При императоре Павле он был фактическим руководителем Коллегии иностранных дел, в годы Отечественной войны находился на посту московского главнокомандующего. Ростопчин отличался живостью ума, и о нем сохранилось множество интересных историй. С некоторыми из них вы сейчас ознакомитесь.


Начало карьеры

Ростопчин начал свою карьеру благодаря карточному выигрышу, впрочем, не совсем обычному. Будучи поручиком, оказался он по казенному делу в Берлине, и там довелось ему обыграть в карты одного старого майора. Выигрыш Ростопчина был очень крупным, а у майора не было денег, но он славился своей честностью и предложил отдать проигрыш не деньгами, а богатейшей коллекцией мундиров, оружия, доспехов и оловянных солдатиков, которые всю жизнь собирал его отец и которые достались ему по наследству.

Ростопчин согласился, запаковал огромную коллекцию во множество ящиков и отправил груз в Петербург.

Там слава о необыкновенной коллекции быстро разошлась по городу. Особенно восхищены были коллекцией гвардейские офицеры, посещавшие дом Ростопчина с единственной целью – осмотреть его домашний музей.

От офицеров узнал о том и Павел, тогда еще наследник престола.

Однажды он приехал к Ростопчину и так же, как и другие, пришел в восхищение от увиденного.

– Как вы смогли составить такое полное собрание в этом роде?! – воскликнул цесаревич.

– Ваше Императорское Величество, – ответил Ростопчин, – усердие все превозмогает. Военная служба – моя страсть.

С тех пор Павел стал отличать Ростопчина, а после того, как тот подарил ему коллекцию, Павел сделался его ближайшим другом.

Карьера ловкому царедворцу была обеспечена.


Или титул, или шуба с царского плеча

Однажды император Павел, находясь среди нескольких князей, вдруг спросил:

– А скажи мне, Ростопчин, отчего ты не князь?

– Предок мой, татарский мурза, государь, выехал в Россию зимой.

– Какое же отношение имеет время года к достоинству, которое было ему пожаловано? – спросил Павел, недоумевая.

– Когда татарский вельможа в первый раз явился ко двору, ему предлагали на выбор либо шубу, либо княжеское достоинство. Предок мой приехал в жестокие морозы и предпочел шубу княжескому титулу.


Аплодисменты бездарному актеру

Ростопчин сидел как-то в одном из парижских театров. Один из актеров играл очень плохо, и вся публика шикала и освистывала его. Один лишь Ростопчин намеренно громко ему аплодировал.

– Что вы делаете? – спросили Ростопчина. – Зачем аплодируете?

– Боюсь, что как сгонят его со сцены, то и поедет он к нам в Россию в учителя, – отвечал Ростопчин.


Принц и повар

Один молодой богатый граф, мечтавший совершить в России революцию, как во Франции, признался в этом замысле, и о том узнал Ростопчин.

Услышав о намерении графа, Ростопчин сказал: «Во Франции повара хотели стать принцами, а здесь принцы захотели стать поварами».


Девиз Государственного совета

Как известно, в 1810 году по проекту Сперанского указом Александра I был создан Государственный совет – высшее законосовещательное учреждение, в котором рассматривались все законопроекты перед утверждением их царем. Назначенные императором члены Государственного совета уговорились обставить зал заседаний на свой счет.

И тогда Ростопчин велел привезти в зал Совета большой образ в богатом окладе, изображающий распятие Христа. На иконе была надпись, адресованная и членам совета: «Отче, отпусти им согрешения их: не ведают бо, что творят».


Матвей Иванович Платов


Этот в высшей степени колоритный персонаж появился на страницах цикла «Неофициальная история России» в предыдущих книгах.

Коротко расскажем о его жизни.

Родился Матвей Иванович Платов 6 августа 1751 года в станице Старочеркасской. Его отец был войсковой старшина Донского казачьего войска, домовитый казак, имевший большой авторитет среди станичников. С тринадцати лет Матвей стал служить в казачьем войске, с шестнадцати – участвовал в русско-турецкой войне 1768-1774 годов и получил первый офицерский чин. В 1771 году, в возрасте двадцати лет, он стал командиром полка. В 1775 году полк Платова подавлял восстание Пугачева. В 1782-1783 годах он служил под знаменами Суворова на Кубани и в Крыму, а затем отличился при штурмах Очакова и Измаила.

В 1797 году Платов был заподозрен Павлом I в заговоре и просидел три года в одиночной камере Петропавловской крепости. Но затем, еще при Павле, в 1801 году стал атаманом Донского казачьего войска и возглавил бесславный Индийский поход Донского казачьего войска.

В 1806-1807 годах участвовал в войне с Францией, в 1807-1809 – с Турцией. О его роли в войне 1812-1814 годов вы уже осведомлены. В 1814 году Платов сопровождал Александра I в Англию, где был необычайно торжественно встречен и получил диплом почетного доктора Оксфордского университета.

Еще в 1809 году Платов получил чин генерала от кавалерии, в 1812 году стал графом.

После 1815 года жил в Новочеркасске.

Умер 3 января 1818 года.


Платов, Ростопчин и Карамзин

Однажды во время визита к Ростопчину Платов пил у него чай с ромом, в котором рома было гораздо больше, чем чая.

Ростопчин же от выпивки с атаманом отказался, и Платов пил ром в одиночку. Об эту пору к Ростопчину запросто пожаловал историограф Николай Михайлович Карамзин, человек благонравный и тонкий эстет.

Платов не был знаком с ним, и Ростопчин представил атамана Карамзину.

Не читавший никаких книг, Платов все же слышал, что Карамзин – знаменитый писатель, но не это привлекло его в новом знакомом.

Встав и протянув руку Карамзину, атаман сказал с солдатским прямодушием: «Очень рад познакомиться. Я всегда любил сочинителей, потому что все они пьяницы».


Показная простота

Платов, став графом и генерал-адъютантом, бравировал своей казацкой простотой и часто намеренно переиначивал иноземные имена и фамилии.

Канцлера Австрийской империи князя Меттерниха, для которого постоянным качеством было политическое непостоянство, Платов называл «Ветерних» и однажды на балу, в присутствии многих дипломатов, завидев Меттерниха, сказал громко: «Вот, например, Ветерних, ну уж по шерсти и кличка: туда и вертится, куда ветер подует».


Денис Васильевич Давыдов


Родился в Москве 16 июля 1784 года, в дворянской семье, которой принадлежало и село Бородино. Семнадцати лет начал службу в Кавалергардском полку. В 1806 году стал адъютантом П. И. Багратиона. Отличился в сражениях, в войнах с французами в 1805-1807 годах, в войне со шведами в 1808-1809 годах, с турками – в 1810-1812 годах.

В Отечественной войне 1812 года – один из самых знаменитых партизан, командир большого отряда гусар и казаков.

В заграничном походе 1813-1814 годов, командуя Ахтырским гусарским полком, отличился в битве при Бриенне.

В 1816 году стал командиром гусарской дивизии. С 1831 г. – генерал-лейтенант.

Был известен не только как герой Отечественной войны, но и как мемуарист, автор «Дневника партизанских действий» и создатель оригинального жанра – «гусарской лирики».

Умер 22 апреля 1839 года в деревне Верхняя Маза Сызранского уезда Симбирской губернии.


Давыдов и Багратион

Денис Васильевич Давыдов начал служить с семнадцати лет, а с двадцати лет и до конца своих дней был в гусарах.

Об одном из эпизодов его адъютантской службы у князя Багратиона рассказывали так.

Во время одной из кампаний к Петру Ивановичу Багратиону, отличавшемуся невозмутимостью, храбростью и немалым остроумием, подскакал взволнованный молоденький адъютант (говорили, что это был Денис Давыдов) и прокричал: – Ваше превосходительство! Неприятель на носу!

Адъютант был курнос, а у Багратиона нос, напротив, был очень крупным.

– На чьем носу? – спросил Багратион. – Если на вашем, то пора бить тревогу, а если на моем, так ему еще два перехода.


Огонь и вода

Денис Давыдов сказал как-то об одном далеко не самом храбром русском генерале, попавшем на корабле в бурю: «Бедняга, что он должен был выстрадать, он, который боится воды, как огня».


Пушкин о «Записках» Дениса Давыдова

Денис Васильевич Давыдов написал «Записки» о своих военных делах, и его работу направили на цензурный просмотр известному военному историку Александру Ивановичу Михайловскому-Данилевскому. Пушкин, узнав об этом, отозвался следующим образом: «Это все равно, как если бы князя Потемкина послали к евнухам учиться у них обхождению с женщинами».

Столь высока была репутация Давыдова как литератора и правдивого, беспристрастного историка.


Николай Николаевич Раевский


Прославленный герой Отечественной войны 1812 года родился в Петербурге 14 сентября 1771 года. В офицеры был произведен в пятнадцать лет. С семнадцати лет участвовал в войнах с Турцией, Польшей и Персией. Павел I уволил Раевского в отставку в 1797 году, и он возвратился в строй лишь в 1805 году – с началом войны с Францией.

Раевский служил в армии Багратиона, сражаясь рядом с ним и в войне против шведов в 1808-1809 годах – под знаменами Кутузова и в войне с Турцией в 1810-1811 годах. Таким образом, к началу Отечественной войны 1812 года он был одним из самых обстрелянных русских генералов. С началом войны с Наполеоном Раевский находился в 1-й армии Барклая, командуя 7-м корпусом. Он отличился в сражениях у деревни Салтановки, под Смоленском, в битве при Бородино и при Малоярославце.

Военные историки отмечали потом, что первый серьезный удар по армии Наполеона в Отечественной войне 1812 года 11 июля нанес Раевский под деревней Салтановкой и последний удар – в Париже.

После войны 1812-1814 годов командовал корпусом. В 1824 году вышел в отставку. В конце жизни был членом Государственного совета. Умер 16 сентября 1829 года в селе Болтышка Чигиринского уезда Киевской губернии.

На его могильной плите написали: «Он был в Смоленске щит, в Париже – меч России».


Права без возможностей

Герой Отечественной войны 1812 года генерал Николай Николаевич Раевский был и язвителен, и остроумен.

Говоря как-то об одном бедном майоре, не имевшем ни крестьян, ни денег, а всего лишь небольшую пенсию, Раевский заметил, что майор – весьма заслуженный и храбрый офицер, но отставлен от службы, хотя и с правом ношения мундира, но без штанов.


Пушка без прикрытия

Во время отступления Наполеона один из русских генералов, не имевший хорошей боевой репутации, а напротив, известный более как человек робкий и нерасторопный, как-то сумел захватить несколько французских пушек, брошенных неприятелем при отходе. Генерал сделал из этого эпизода громкую историю, представив дело так, что эти пушки взяты были с боя.

Главнокомандующий представил его к ордену, и в штабе некоторые стали поздравлять генерала с успехом. Тот, боясь острого на язык Раевского, увидев его в штабе, чтобы предупредить ожидаемые остроты, бросился на грудь Николаю Николаевичу, но Раевский отступил и сказал с улыбкой: «Ваше превосходительство! Вы, кажется, принимаете меня за пушку без прикрытия».


Андрей Семенович Кологривов


«Вера и честь»

Девиз дворянского рода Кологривовых «Вера и честь» наиболее яркое воплощение получил в жизни и деятельности генерала от кавалерии Андрея Семеновича Кологривова (1775-1825).

Свою военную карьеру он начал в Гатчине при цесаревиче Павле Петровиче, будучи командиром всей Гатчинской кавалерии, а по восшествии Павла на престол Кологривов, которому едва минуло двадцать лет, стал генерал-майором, шефом двух полков. Через два года он стал генерал-лейтенантом и был пожалован командором ордена Иоанна Иерусалимского, что являлось знаком особой милости Павла.


При Александре I Кологривов доказал, что он достоин и наград и званий: в битве при Аустерлице успешно командовал гвардейской кавалерией и был награжден орденом Александра Невского с алмазами.

В войне с Наполеоном в 1806-1807 годах отличился в сражениях при Хайльсберге и Фридланде, получив орден Георгия 3-й степени. Из-за болезни и ранений вышел в отставку и вернулся на военную службу с началом Отечественной войны 1812 года.

В Отечественной войне Кологривов ведал формированием конных резервных частей. В феврале 1813 года под его началом находилось 17 дивизий: три кавалерийские, три уланские, две конно-егерьские, четыре драгунские, три гусарские и одна гвардейская.

Его деятельность в подготовке кавалерийских резервов для большой действующей армии была исключительно полезной, за что он удостоился ордена Св. Владимира 1-й степени.


Александр Иванович Остерман-Толстой


А. И. Остерман-Толстой происходил из семьи, соединившей в себе кровь двух знаменитых аристократических фамилий, о которых уже шла речь на страницах цикла «Занимательная история России». Это были потомки канцлера графа Остермана, состоявшие в брачном союзе с потомством сподвижника Петра I – графа Толстого.

Указом Екатерины II от 27 октября 1796 года, и по причине того, что род Остерманов пресекся по мужской линии, велено было соединить эту фамилию с фамилией их ближайших родственников – графов Толстых. Александр Иванович Остерман родился в 1770 году, а фамилию Толстой присоединил к своей родовой, когда ему было двадцать шесть лет. К этому времени он был уже офицером, принимавшим участие в русско-турецкой войне 1787-1791 годов. Затем он командовал дивизией в войне с Наполеоном в 1805-1807 годах, а в Отечественной войне 1812 года – 4-м пехотным корпусом.

Отличился при Бородино и в сражении под Кульманом. В 1816 году командовал Гренадерским корпусом, но через год вышел в отставку.

Умер А. И. Остерман-Толстой 14 февраля 1857 года.


Неподражаемое чувство

Остерман-Толстой, беседуя однажды с английским офицером, высказал нечто, показавшееся тому торжественным и величественным. И англичанин воскликнул:

– Но это чувство римское!

– Нет, любезный друг, – прервал его Остерман-Толстой. – Я понимаю силу этого уподобления. Но зачем нам приводить в пример Рим, а не довольствоваться Россией, сказав просто, что это чувство – русское? В любви к Отечеству мы не уступаем ни древним, ни новейшим народам, и лучше поймем вас, если вы скажете, что это чувство достойно русского народа, ибо такое чувство присуще нам и с нами неразлучно: оно не подражание.


Оборотная сторона русской неподражаемости

Остерман-Толстой в последние годы жизни, переселившись в Женеву, нанял к себе камердинером швейцарского гражданина по имени Фриц. Кроме того, у графа был еще один камердинер – русский, крепостной его человек, живший в доме Остермана-Толстого с детства и благодаря этому выучившийся говорить по-французски.

Когда иностранцы, бывавшие у графа в гостях, заводили речь о русском крепостном праве, хозяин дома ни словом не возражал им, но непременно вызывал своего крепостного и спрашивал принародно:

– Как давно ты у меня служишь?

– С самого детства, Ваше сиятельство.

– Бил ли я тебя хоть раз?

– Ни одного раза, Ваше сиятельство.

– Хорошо, – говорил граф, – поди и позови ко мне Фрица. И когда тот приходил, граф говорил раздраженно:

– Гражданин свободной страны! Сегодня у меня очень чешутся руки, и я хочу дать тебе пощечину.

Вслед за тем граф бил его по лицу, и Фриц уходил.

Человек этот специально нанят был только для того, чтобы безропотно сносить пощечины, за что и получал немалое жалованье.


Дмитрий Гаврилович Бибиков


На сей раз героем станет Киевский, Подольский и Волынский генерал-губернатор граф Дмитрий Гаврилович Бибиков (1792-1870), генерал от инфантерии и член Государственного совета.

Родился он в 1792 году, в семье генерала, погибшего в 1812 году, когда было Дмитрию Бибикову двадцать лет. Сам Бибиков участвовал в сражениях под Витебском и Смоленском. При Бородино он потерял руку и перешел в гражданскую службу. В царствование Александра I последовательно занимал должность вице-губернатора во Владимире, Саратове и Москве. С 1824-го по 1835 год служил директором Департамента внешней торговли, особенно старательно и последовательно искореняя злоупотребления таможенных чиновников.

В 1837 году был назначен Киевским военным губернатором, а также одновременно генерал-губернатором Подольской и Волынской губерний. Бибиков обладал сильным характером и крутым нравом, видя своей задачей искоренение во вверенных ему губерниях польского влияния.

Одной из проблем Бибиков считал защиту интересов местных крестьян в их отношениях с польскими помещиками. В 1848 году он стал членом Государственного совета, а в 1852 году был назначен министром внутренних дел.

Умер в 1870 году.


Коса на камень

Однажды Бибиков решил сбить спесь с польских аристократов, проживавших в Киеве, и запретил им ездить в каретах, запряженных четвериком и шестериком, а также запретил возить на запятках карет гайдуков. Вскоре после этого надменный князь Чарторыйский, желая показать, что генерал-губернаторские указы ему неписаны, приехал с визитом к Бибикову в роскошной карете, запряженной шестериком, с четырьмя гайдуками, разодетыми в роскошные ливреи, шитые серебром и золотом.

Бибиков увидел это из окна кабинета, и когда ему доложили, что князь Чарторыйский просит принять его с визитом, продержал его в приемной более получаса и лишь затем вышел из кабинета. Взбешенный князь, увидев Бибикова, сказал:

– Мой визит длился так долго, что я не смею больше обременять вас, ваше превосходительство, моим присутствием.

– Не смею задерживать ни вас, князь, ни вашу шестерку, ни ваших гайдуков, – ответил Бибиков.


Витиеватая подпись

Бибиков, сановник самого высокого класса, отличался тем, что терпеть не мог вычурных замысловатых подписей на поступавших к нему бумагах.

Он был убежден, что за этим скрываются определенные черты характера и часто говаривал: «Душа человека оказывается в его подписи».

Однажды он получил из одного из самых отдаленных уездов подопечной ему огромной территории рапорт полицейского исправника, подписанный чрезвычайно художественно и витиевато.

Бибиков послал за исправником жандарма, и того привезли в Киев через несколько суток, еле живого от страха.

– Это ваша подпись? – грозно спросил генерал-губернатор исправника.

– Так точно, ваше превосходительство, – прошептал исправник.

– А как же ее прочесть? – еще более грозно спросил Бибиков.

– Исправник Сидоренко, – еле пролепетал тот.

– А, Сидоренко… Теперь понимаю, а то никак не мог разобрать. Можете ехать обратно домой.


Николай Михайлович Карамзин


Помимо известных полководцев, героев войн, политических и общественных деятелей первая четверть XIX века подарила России выдающихся прозаиков, поэтов, известных всему миру.


Жизнь и деятельность Карамзина

Николай Михайлович Карамзин родился 1 декабря 1766 года в селе Михайловка, неподалеку от города Бузулук Симбирской губернии, в старинной дворянской семье. С восьми лет увлекся чтением романов. В тринадцать лет его привезли в Москву и определили в пансион профессора Шадена. Одновременно Карамзин посещал и университет, прилежно изучал русский, немецкий и французский языки. В 1785 году сблизился с кружком Н. И. Новикова. С мая 1789 по сентябрь 1790 года Карамзин путешествовал по Германии, Швейцарии, Франции и Англии, останавливаясь в их столицах. Вернувшись в Россию, он стал издавать «Московский журнал», где опубликовал «Письма русского путешественника», высказав отрицательное отношение к французской революции. В 1802-1803 годах издавал литературно-политический журнал «Вестник Европы». В эти же годы Карамзин возглавил новое направление в русской литературе – сентиментализм, выпустив в свет роман «Бедная Лиза» (1792). В 1803 году Александр I сделал его официальным историографом, поручив написать историю России. С этих пор и до конца своих дней (последний, 12-й том его «Истории» вышел через три года после смерти автора) Карамзин работал над глав-ным трудом своей жизни – «Историей государства Российского», охватившим время с глубокой древности до 1611 года.

Конечная дата его труда не случайна. Карамзин не хотел давать оценку Петровским реформам первой четверти XVIII века, так как был откровенным адептом «седой старины», хотя это и не нравилось Александру I. Давая характеристику первому русскому историографу, Н. В. Гоголь писал: «Карамзин представляет явление необыкновенное… Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим. Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству». А оценивая значение «Истории государства Российского», его младший современник, Пушкин, отмечал: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом».

Сам же Карамзин, человек необыкновенно прямой и откровенный, не любивший переоценивать свои заслуги, так говорил о себе самом: «Назови меня Дон-Кихотом, но сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так страстно, как я люблю человечество». В последние годы Карамзин в частых беседах с Александром I выступал против либерала Сперанского и «сервилиста»-крепостника Аракчеева, не приемля ни военных поселений, ни политики в области народного просвещения, которую он называл «политикою народного затемнения». Однако никакой практической пользы его критика не принесла.

Умер он в Санкт-Петербурге 22 мая 1826 года.


Избранные мысли Карамзина

• Аристократы, демократы, либералы, сервилисты! Кто из вас может похвастаться искренностью? Все вы авгуры и боитесь заглянуть в глаза друг другу, чтобы не умереть со смеху. Аристократы, сервилисты хотят старого порядка, ибо он для них выгоден. Демократы и либералы хотят нового беспорядка: ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод.

Аристократы! Вы доказываете, что вам надобно быть сильными и богатыми в утешение слабых и бедных… Ничего нельзя доказать против чувства: нельзя уверить голодного в пользу голода. Дайте нам чувства, а не теорию. Речи и книги аристократов убеждают аристократов, а другие, смотря на их великолепие, скрежещут зубами, но молчат или не действуют, пока обузданы законом или силою: вот неоспоримое доказательство в пользу аристократам: палица, а не книга! Итак, сила выше всего? Да, всего, кроме Бога, дающего силу!

Либералисты! Чего вы хотите? Счастья людей? Но есть ли счастье там, где есть смерть, болезни, пороки, страсти? Основание гражданских обществ неизменно, можете низ поставить наверху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдание.

• Для существа нравственного нет блага без свободы, поэтому свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый самому себе, с помощью Божиею.

• Бог – великий музыкант, Вселенная – превосходный клавесин, мы лишь смиренные клавиши. Ангелы коротают вечность, наслаждаясь этим божественным концертом, который называется «случай», «неизбежность», «слепая судьба».

• В одном просвещении найдем мы спасительное противоядие для всех бедствий человеческих! Кто скажет мне: науки вредны, ибо осьмойнадесять век, ими гордившийся, ознаменуется в Книге Бытия кровью и слезами; тому скажу я: осьмойнадесять век не мог именовать себя просвященным, когда он в Книге Бытия ознаменуется кровью и слезами.

• Время – это лишь последовательность наших мыслей. Душа наша способна к самопогружению, она сама может составлять свое общество.

• Всего несноснее жить на свете бесполезно.

• Давно называют свет бурным океаном, но счастлив, кто плывет с компасом.

• Для нас, русских с душою, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует; все иное есть только отношение к ней, мысль. Провидение. Мыслить, мечтать можем в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России.

• Для привязанности нет срока: всегда можно любить, пока сердце живо.

• Екатерина уважала в подданном сан человека, нравственного существа, созданного для счастья в жизни. Она знала, что личная безопасность есть первое дело для человека благо, и что без нее жизнь наша среди всех иных способов счастья и наслаждения есть вечное, мучительное беспокойство. Жизнь есть обман – счастлив тот, кто обманывается приятнейшим образом. Жизнь наша и жизнь Империи должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой; здесь все для души, все для ума и чувства: все бессмертно в их успехах!

• Имею нужду в твердости духа, чтобы сказать истину.

• Как плод дерева, так и жизнь бывает всего сладостнее перед началом увядания.

• Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное общее соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью; что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их в точности, и под сению мира в крове тишины и спокойствия насладятся истинными благами жизни.

• Любовь сильнее всего, святее всего, несказаннее всего.

• Мало разницы между мелочными и так называемыми важными занятиями; одно внутреннее побуждение и чувство важно. Делайте, что и как можете: только любите добро; а что есть добро – спрашивайте у совести.

• Мудрец, который знал людей,

Сказал, что мир стоит обманом;

Мы все, мой друг, лжецы:

Простые люди – мудрецы;

Непроницаемым туманом

Покрыта истина для нас.

• Мужество есть великое свойство души; народ, им отмеченный, должен гордиться собою.

• Мы вечно то, чем нам быть в свете суждено. Гони природу в дверь: она влетит в окно.

• Мы все, как муха на возу: важничаем в своей невинности и считаем себя виновниками великих происшествий.

• На минуту подзабудемся в чародействе красных вымыслов.

• Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция – отверстый гроб для добродетели и самого злодейства.

• Не мешайте другим мыслить иначе.

• Не стою ни за что, мне не принадлежащее, а что мое, того у меня не отнимут.

• Ничто не ново под луною:

Что есть, то было, будет в век.

И прежде кровь лилась рекою,

И прежде плакал человек…

• Всегдашнее мягкосердечие несовместимо с великостью духа. Великие люди видят только общее.

• Превосходные умы суть истинные герои истории.

• Пусть громы небо потрясают,

Злодеи слабых угнетают,

Безумцы хвалят разум свой!

Мой друг, не мы тому виной.

• Республика без добродетели и геройской любви к Отечеству есть неодушевленный труп.

• Слова принадлежат веку, а мысли векам.

• Смеяться, право, не грешно, над всем, что кажется смешно.

• Солнце течет и ныне по тем же законам, по которым текло до явления Христа-Спасителя: так и гражданские общества не переменили своих уставов; все осталось, как было на земле и как иначе быть не может.

• Счастлив, кто независим, но как трудно быть счастливым, то есть независимым.

• Так водится в здешнем свете: одному хорошо, другому плохо, и люди богатеют за счет бедных. Шагнуть ли в свет политический? Раздолье крикунам и глупым умникам; не худо и плутишкам.

• Талант великих душ есть узнавать великое в других людях.

• Тацит велик, но Рим, описанный Тацитом,

Достоин ли пера его?

В сем Риме, некогда геройством знаменитом,

Кроме убийц и жертв не вижу ничего.

Жалеть о нем не должно:

Он стоил лютых бед несчастья своего,

Терпя, чего терпеть без подлости не можно!

• Творец всегда изображается в творениях и часто против воли своей.

• Ты хочешь быть автором: читай историю несчастий рода человеческого – и если сердце твое не обольется кровью, то оставь перо, или оно изобразит нам хладную мрачность души твоей.

• Французская революция – одно из тех событий, которые определяют судьбы людей на много последующих веков. Новая эпоха начинается: я ее вижу.

• Что сделали якобинцы по отношению к республикам, то Павел сделал по отношению к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного.

• Я презираю скороспелых либералистов: я люблю лишь ту свободу, которой не отнимет у меня никакой тиран.

• Я чувствую великие дела Петровы и думаю: «Счастливы предки наши, которые были их свидетелями!» Однако же не завидую их счастью!


Записка о древней и новой России

В 1811 году Карамзин написал «Записку о древней и новой России», в которой выказал себя сторонником неограниченной самодержавной власти, защитником крепостного права, охраняющего, по его мнению, крестьян от множества пороков и соблазнов, присущих людям, живущим на свободе.

Говоря об этом, Карамзин писал: «Первая обязанность государства есть блюсти внутреннюю и внешнюю целость государства; благотворить состояниям (сословиям) и лицам – есть уже вторая.

Оно желает сделать земледельцев счастливее свободою; но ежели сия свобода вредна для государства? И будут ли земледельцы счастливы, освобожденные от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам, откупщикам, судьям бессовестным? Мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, к которой надобно готовить человека исправлением нравственным, а система наших винных откупов и страшные успехи пьянства служат ли тому спасительным приготовлением? В заключение скажем доброму монарху: «Государь! История не упрекнет тебя злом, которое прежде тебя существовало (положим, что неволя крестьян и есть решительное зло), но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных уставов»…

«Главная ошибка законодателей сего царствования состоит в излишнем уважении форм государственной деятельности… Последуем иному правилу и скажем, что не формы, а люди важны. Итак, первое наше доброе желание есть – да способствует Бог Александру в счастливом избрании людей! Такое избрание, а не учреждение Сената с Коллегиями, ознаменовало величием царствование Петра во внутренних делах Империи».


Карамзин – истории граф

В 1803 году Карамзин распоряжением Александра I был назначен официальным государственным историографом.

Однажды Карамзин явился с поздравлением к одному из вельмож, но, не застав хозяина дома, велел лакею записать в книге посетителей свое имя и звание.

Лакей записал Карамзина, а тот полюбопытствовал, правильно ли сделана запись, и увидел: «Николай Михайлович Карамзин, истории граф».


Василий Андреевич Жуковский


Жизнь и деятельность Жуковского

Василий Андреевич Жуковский родился 29 января 1783 года в селе Мишенское Белевского уезда Тульской губернии. Отцом Жуковского был помещик Афанасий Иванович Бунин, матерью – пленная турчанка Сальха – наложница отца, взятая в плен в 1770 году при штурме Бендер. Ее подарил Бунину майор Муфель, а после крещения Сальха получила имя Елизаветы Демьяновны Турчаниновой. Она стала нянькой в доме своих господ при их многочисленных детях.

Когда у нее родился сын, то ему дали фамилию и отчество не его настоящего отца – Афанасия Бунина, а мелкого бедного помещика Андрея Григорьевича Жуковского – крестного отца мальчика. Вскоре после крестин Бунины усыновили Жуковского и дали ему приличествующее его новому положению воспитание и образование.

Усыновлению мальчика его отцом сопутствовали трагические обстоятельства: за один год в семье Буниных из одиннадцати детей умерли шесть, и жена Афанасия Ивановича настояла на усыновлении маленького Васи Жуковского.

В четырнадцать лет он публикует свое первое стихотворение «Мысли при гробнице», но лишь через десять лет пришло к нему как к поэту признание, а вслед за тем он становится и лучшим поэтом-переводчиком с немецкого, французского, английского языков, знакомя своих соотечественников с выдающимися поэтами Европы – Байроном, Гёте, Шиллером и другими.

В годы Отечественной войны Жуковский прославился своими патриотическими стихами и особенно стихотворением «Певец во стане русских воинов». С 1817 года Жуковский становится не просто придворным, но и близким к царской семье человеком, воспитывая детей Николая I. В это время, время его близости ко двору, он пишет и русский национальный гимн, первая строка которого – «Боже, царя храни» – и становится девизом на его дворянском гербе. Гимн был написан им в 1833 году на музыку придворного скрипача и композитора флигель-адъютанта Алексея Федоровича Львова.

Это произошло, когда известнейшему русскому поэту было уже пятьдесят лет и он прошел пик своей славы и всенародного признания.

Умер он 12 апреля 1852 года в Баден-Бадене. Похоронен в Петербурге, на кладбище Александро-Невской лавры, рядом с могилой Карамзина.


«Гений чистой красоты»

Жуковскому принадлежит «крылатое» выражение «Гений чистой красоты». Оно появилось в 1821 году в его стихотворении:


Ах, не с нами обитает

Гений чистой красоты,

Лишь порой он навещает

Нас с небесной высоты.

Он поспешен, как мечтанье,

Как воздушный утра сон;

Не разлучен с сердцем он.


Через четыре года, в 1825 году, талантливейший ученик Жуковского – А. С. Пушкин употребил эту строку в своем стихотворении «Я помню чудное мгновенье…»


Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.


Из-за того, что стихотворение Пушкина сразу же обрело необыкновенную популярность и вскоре превратилось в один из самых модных романсов благодаря А. А. Алябьеву, положившему его на музыку в 1832 году, и М. И. Глинке – в 1842 – эти слова традиционно приписываются Пушкину.


Встреча земляков

Члены литературного общества «Арзамас», в которое входили В. А. Жуковский, Александр Сергеевич Пушкин и его дядя – Василий Львович Пушкин, П. А. Вяземский, К. Н. Батюшков и другие, шутливо называли себя «арзамасцами». Однажды один из членов кружка, провожая домой В. А. Жуковского – эстета, царедворца и франта, – прощаясь, сказал ему:


– Ну, будь здоров, Василий Андреевич, арзамасский обыватель.

Проходивший мимо пьяненький бородатый приказчик, услышав последние слова, приостановился, внимательно поглядел на Жуковского и вдруг бросился к нему с поцелуями и объятиями, крича на всю улицу:

– Ну, приятель, хоша ты и выбрит, а земляка я завсегда облобызаю!


Поэты или эполеты

Рассказывали, что один не очень умный генерал, встретив В. А. Жуковского вскоре после восстания 14 декабря 1825 года, сказал ему:

Ну вот, Василий Андреевич, что наделали ваши поэты! – видимо, подразумевая Рылеева, Кюхельбекера и других поэтов-декабристов.

– Скажите лучше: наши эполеты, – возразил Жуковский.

Все же офицеров среди декабристов было поболее, чем поэтов.


Иван Андреевич Крылов


Жизнь и деятельность Крылова

Иван Андреевич Крылов родился 2 февраля 1769 года в Москве, в семье отставного армейского офицера, выслужившегося из солдат при подавлении восстания Пугачева. В детские годы познал он нужду и лишения, и подростком стал служить канцеляристом, затем, переехав в Петербург, мелким чиновником в Казенной палате. Самостоятельно изучил французский и итальянский языки. В четырнадцать лет написал либретто оперы «Кофейница», затем еще два либретто, так и не увидевших сцену. В 1789 году, с января по август, он издавал журнал «Почта Духов», а с 1792 года, выйдя в отставку, Крылов печатает в купленной им типографии сатирический журнал «Зритель», вступив в полемику с «Московским журналом» Карамзина. Потом он служил домашним учителем в семье князя С. Ф. Голицына и был также его секретарем. В 1802 году в Петербурге была поставлена пьеса Крылова «Пирог» – комедия интриги, где автор заявил себя откровенным противником сентиментализма.

В 1805 году Крылов перевел две басни Лафонтена, и с этого началась его деятельность баснописца, которую он со все большим успехом продолжал до конца своих дней. Но не оставляет он и драматургию: в 1807 году появляются две его пьесы – «Модная лавка» и «Урок дочкам», – где Крылов выступает как патриот, враг французомании и великосветского распутства. И хотя пьесы его имели большой успех, все же Крылов оставил театр и полностью отдался своему новому увлечению – басне, а в 1809 году издал первую книгу басен. В 1812-1841 годах он служил помощником библиотекаря Императорской Публичной библиотеки.

Из года в год росло мастерство Крылова-баснописца. Пушкин видел в его творчестве «веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться», а Гоголь писал, что басни Крылова стали «книгой мудрости народа».

В годы войны с Наполеоном Крылов выступил как горячий патриот своего Отечества, а после войны отстаивал интересы простого народа, высмеивая пороки общества, многочисленные людские недостатки, особенно фальшь всякого рода, эгоизм и глупость, чванливость и тщеславие.

Он умер в Санкт-Петербурге 9 ноября 1844 года.


Афоризмы и «крылатые» слова из басен Крылова

• А Васька слушает, да ест.

• А вы, друзья, как ни садитесь, Все в музыканты не годитесь.

• Ай, Моська! знать она сильна, Что лает на слона!

• А ларчик просто открывался.

• Беда, коль пироги начнет печи сапожник,

А сапоги тачать пирожник.

• Без драки могу попасть в большие забияки.

• Быть сильным хорошо,

Быть умным лучше вдвое.

• Великий зверь на малые дела.

• Ворона в павлиньих перьях.

• Где силой взять нельзя,

Там надобна ухватка.

• Да только воз и ныне там.

• Делу дать законный вид и толк.

• Демьянова уха.

• Если голова пуста,

То голове ума не придадут места.

• Завистники на что ни взглянут,

Поднимут вечно лай;

А ты себе своей дорогою ступай:

Полают, да отстанут.

• Избави Бог и нас от этаких судей.

• И моего хоть капля меду есть.

• Из дальних странствий возвратясь…

• И я его лягнул:

Пускай ослиные копыта знает!

• И счастье многие находят

Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят.

• Как белка в колесе.

• Как бывает жить ни тошно, умирать еще тошней.

• Как под каждым ей листком был готов и стол и дом.

• Кого нам хвалит враг, в том, верно, проку нет.

Крестьянин ахнуть не успел,

Как на него медведь насел.

• Кто ж будет в мире прав, коль слушать клеветы?

• Кукушка хвалит петуха

За то, что хвалит он кукушку.

• Лебедь рвется в облака, рак пятится назад,

А щука тянет в воду.

• Мартышка к старости слаба глазами стала…

• Многие, хоть стыдно в том признаться,

С умом людей боятся

И терпят при себе охотней дураков.

• Навозну кучу разрывая,

Петух нашел жемчужное зерно.

• Наделала синица славы,

А море не зажгла.

• Наши предки Рим спасли!

• Не презирай совета ничьего,

Но прежде рассмотри его.

• Однако же в семье не без урода.

• Они немножечко дерут,

Зато уж в рот хмельного не берут.

• Орлам приходится и ниже кур спускаться,

Но курам никогда до облак не подняться.

• От радости в зобу дыханье сперло.

• Охотно мы дарим,

Что нам не надобно самим.

• Погода к осени дождливей,

А люди к старости – болтливей.

• Пой лучше хорошо щегленком,

Чем дурно соловьем.

• По мне, уж лучше пей,

Да дело разумей.

• Про взятки Климычу читают,

А он украдкою кивает на Петра.

• Рыльце у тебя в пуху.

• Свинья под дубом.

• Сильнее кошки зверя нет.

• Слона-то я и не приметил!

• Слон-живописец.

• Таланты истинны за критику не злятся:

Их повредить она не может красоты.

Одни поддельные цветы дождя боятся.

• Тришкин кафтан.

• Ты все пела? Это дело.

Так пойди же попляши!

• Уж сколько раз твердили миру,

Что лесть гнусна, вредна, но все не впрок.

И в сердце льстец всегда отыщет уголок.

• У сильного всегда бессильный виноват.

• Услужливый дурак опаснее врага.

• Хоть видит око, да зуб неймет.

• Чем кумушек считать трудиться,

Не лучше ль на себя, кума, оборотиться!

• Чем нравом кто дурней,

Тем более кричит и ропщет на людей,

Не видит добрых он, куда ни обернется,

А первый сам ни с кем не уживется.

• Что сходит с рук ворам,

За то воришек бьют.

• Щуку бросили в реку.


Цена обиды

Летом 1822 года Крылов на одной из пригородных дач организовал литературные вечера, которые происходили за обильно накрытым столом. Ужины эти проводились вскладчину, и распорядителем на них был сам Иван Андреевич. Среди завсегдатаев этих вечеров он получил прозвище «Соловей».

Однажды Дмитрий Иванович Хвостов (о котором уже рассказывалось ранее в цикле «Неофициальная история России») узнал о том, что на ужин может приехать любой стихотворец, нужно только внести пай – двадцать пять рублей.

Хвостов тут же сочинил оду в честь Крылова и назвал ее «Певцу-Соловью». Взяв ее с собой, Хвостов приехал на ужин, заплатил двадцать пять рублей и попросил разрешения читать оду.

– Сколько же в ней строф? – спросили его.

– Двадцать, – ответил Хвостов и начал читать. Но едва он прочел первую строфу, как раздались дружные аплодисменты. Он хотел продолжить чтение, но ему не дали, объяснив, что за каждые аплодисменты, по уставу их кружка, стихотворец должен ставить на стол бутылку шампанского. А надобно заметить, что бутылка шампанского стоила тогда десять рублей ассигнациями. Хвостов продолжил чтение до конца, но еще девятнадцать раз вознаграждался аплодисментами и, окончив чтение, выложил на стол двести рублей. С тех пор он ни разу не появлялся на этих вечерах, утверждая, что там атаманствует не Певец-Соловей, а Соловей-разбойник.

Эту свою обиду на Крылова Хвостов излил в следующих стихах:


Небритый и нечесаный

Взвалившись на диван,

Как будто неотесанный

Какой-нибудь чурбан,

Лежит совсем разбросанный

Зоил Крылов Иван:

Объелся он иль пьян?


Стихи эти Хвостов не подписал и распустил по городу в списках. Однако по стилю Крылов тотчас же совершенно безошибочно определил автора и, ничем себя не выдавая, приехал к Хвостову на обед под предлогом, что он жаждет послушать новые стихи графа.

За обедом Крылов ел и пил за троих, а потом попросил Хвостова пойти с ним в кабинет и там почитать ему свои новые стихи.

Хвостов, несказанно польщенный, ничего не подозревая, пригласил Крылова в кабинет и стал читать стихи. Но как только Хвостов начал чтение, Крылов, сидевший на диване, тут же лег, заснул, захрапел и спал до самого вечера.


Доверчивый баснописец

Однажды один из читателей посоветовал Крылову:

– Басня ваша «Лиса и виноград» – хороша, да где же вы, батенька мой, видывали, чтобы лисица виноград ела?

– Да я и сам не верил, да вот Лафонтен убедил, – ответил Крылов.


Редкие встречи двух соседей

Иван Андреевич Крылов по приказу императора Николая I был принят в Публичную библиотеку на должность библиотекаря.

Там же, в здании Императорской публичной библиотеки, находилась и квартира, в которой Крылов жил.

Рядом с библиотекой находился Аничков дворец, в котором часто бывал Николай I.

Однажды император и библиотекарь встретились на Невском, и Николай радушно произнес:

– А, Иван Андреевич! Каково поживаешь? Давненько не виделись мы с тобой.

– Давненько, Ваше Величество, а ведь, кажись, соседи.


Легковерный слушатель

Однажды, сидя за обедом в столовой Английского клуба, Крылов стал свидетелем невероятных рассказов одного из рыбаков-вралей. «Раз, – сказал этот враль, – я поймал на Волге стерлядь длиною от меня… – Он подумал немного, прищурился, примерился к столу, и показал: И вот до конца этого стола!» Крылов сидел на самом конце стола и, услышав это, стал отодвигать свой стул как можно дальше от стола.

– Что вы делаете? – спросил рассказчик.

– Я отодвигаюсь, чтобы пропустить вашу стерлядь, – ответил Крылов.


Разное отношение к ужинам

Однажды на ужине у драматурга А. А. Перовского, где одним из приглашенных был Крылов, гости стали говорить о вреде еды на ночь. Одни утверждали, что уже давно бросили ужинать, другие, что вообще всю жизнь обходились без ужинов, третьи, что не сегодня-завтра бросят эту дурную привычку.

Крылов же сел к столу и, накладывая себе на тарелку изрядную порцию закусок, сказал:

– А я, как мне кажется, ужинать перестану в тот день, с которого не буду обедать.


Лучший костюм для маскарада

Крылов одевался крайне неряшливо, носил залитые соусом и жиром сюртуки, надетые вкривь и вкось жилеты, волосы его были растрепаны, в квартире был вечный беспорядок.

Однажды получил он приглашение на придворный маскарад и спросил у одной из опекавших его женщин, в каком костюме явиться ему на маскарад, чтобы никто его там не узнал.

– Вы, Иван Андреевич, вымойтесь да причешитесь, и вас никто не узнает.


Всему свое время

Крылова спросили однажды, почему он перестал писать басни.

– Потому, – ответил Крылов, – что пусть лучше упрекают меня в том, что я не пишу, нежели спрашивают, для чего я еще пишу.


Туча и лягушки

Однажды несколько молодых людей, увидев непомерно тучного Крылова, закричали: «Посмотрите, какая туча движется». Крылов тут же ответил: «И лягушки заквакали».


Разборчивый гурман

Незадолго до смерти врачи предложили Крылову придерживаться строжайшей диеты. Большой любитель поесть, Крылов очень страдал от этого. Однажды в гостях он с жадностью смотрел на различные недоступные ему яства. Это заметил один из молодых франтиков и воскликнул:

– Господа! Посмотрите, как разгорелся Иван Андреевич! Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть!

(Последняя фраза принадлежала самому Крылову и была написана им во всенародно известной басне «Волк на псарне».)

Крылов ответил лениво:

– За себя не беспокойтесь, мне свинина запрещена.


Ленивый оптимист

Крылов к старости стал очень флегматичным и не обращал внимания на свой быт. Над диваном, на котором он спал, висела картина в тяжелой массивной раме. Кто-то из его гостей заметил, что гвоздь, на котором картина висела, не прочен, и картина может сорваться и убить его.

– Нет, – отвечал Крылов, – угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову.


Баснописец-министр и министр-баснописец

Известный писатель Нестор Васильевич Кукольник шел за гробом Крылова.

– Кого это хоронят? – спросил у него прохожий.

– Министра народного просвещения.

– Разве граф Уваров скончался?

– Это не Уваров, а Иван Андреевич Крылов.

– Но ведь Уваров – министр, а Крылов был баснописцем.

– Это их смешивают, – ответил Кукольник. – Настоящим министром народного просвещения был Крылов, а Уваров в своих отчетах писал басни.


Александр Сергеевич Пушкин


Оговоримся сразу же: в этой книге серии «Неофициальная история России» речь пойдет о первой части жизни Пушкина, ограниченной тем периодом, который соответствует хронологическим рамкам описываемых событий. О второй части его жизни и деятельности – части наиболее насыщенной, плодотворной и значительной – будет рассказано в следующей книге.

Автору пришлось поступить подобным образом, так как иначе появление Пушкина на страницах следующей книги было бы неожиданностью, к которой читатель был бы не подготовлен. Тем более что ранее мы уже упоминали, хотя и очень кратко, о Царскосельском лицее, где и начиналась поэтическая жизнь молодого Пушкина.

Теперь познакомимся с первыми годами жизни поэта более подробно, а немного позже даже и с его родословной, ибо фамилия Пушкиных принадлежала к самым знаменитым родам России и входила в «Бархатную книгу», о которой уже шла речь в первых книгах серии «Неофициальная история России».


Жизнь и деятельность А. С. Пушкина в 1799-1825 годах

Величайший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин родился в Москве в старинной дворянской семье 6 июня 1799 года. Его отец – Сергей Львович Пушкин – был женат на внучке Абрама Петровича Ганнибала, о котором уже шла речь ранее.

В 1811 году дядя поэта – Василий Львович Пушкин – привез двенадцатилетнего мальчика в Петербург для поступления в Царскосельский лицей. Здесь молодой Пушкин создал более ста первых своих стихотворных произведений, в том числе «Воспоминания в Царском Селе», написанное в 1814 году. В Царском Селе он познакомился и сблизился с В. А. Жуковским, П. А. Вяземским, Н. М. Карамзиным, П. Я. Чаадаевым, с которыми поддерживал дружеские отношения всю жизнь.

Окончив лицей, Пушкин получил чин коллежского секретаря и поступил на службу в Коллегию иностранных дел.

Около 1817 года стал он членом литературного кружка «Арзамас», познакомился с А. С. Грибоедовым, служившим, как и Пушкин, в Коллегии иностранных дел, и уже известным как автор нескольких пьес.

В доме братьев Тургеневых Пушкин написал оду «Вольность», принесшую ему славу поэта-вольнолюбца. Один из Тургеневых – Николай – состоял в «Вольном обществе любителей российской словесности», где председательствовал будущий декабрист Ф. Н. Глинка, а членами общества были его единомышленники – братья А. А и Н. А. Бестужевы, К. Ф. Рылеев, В. К. Кюхельбекер и др., что также способствовало утверждению авторитета А. С. Пушкина как поборника свободы и справедливости.

Его стихи публиковались в журнале общества.

С 1819 года Пушкин был завсегдатаем в собраниях литературно-театрального общества «Зеленая лампа», в котором свободолюбие и серьезные интересы соединялись с атмосферой бурного веселья. Вольнолюбивые мотивы присущи были Пушкину и в написанных им тогда стихотворениях «К Чаадаеву» и «Деревня».

В 1820 году вышла его первая книга – поэма «Руслан и Людмила». В этом же году он был отправлен на юг – в Крым, на Кавказ и в Молдавию. Формально это была служебная командировка, на самом же деле – ссылка за неугодные стихи. На юге Пушкин написал романтические поэмы «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан» и начал поэму «Цыганы».

В 1824 году он был отставлен от службы и выслан в село Михайловское – псковское имение отца.

Здесь написал он первую народно-реалистическую трагедию «Борис Годунов» и приступил к работе над первым русским общественно-политическим романом в стихах «Евгений Онегин».

Эти произведения принесли ему всенародное признание, но подлинная слава и настоящий расцвет творчества ждали Пушкина впереди.

(О следующих годах его жизни и творчества будет рассказано в шестой книге цикла «Занимательная история России».)


Генеалогия рода Пушкиных

Первым исторически достоверным предком Пушкина считают знаменитого воина из дружины Александра Невского, отличившегося в битве на Неве со шведами – Гаврилу Олексича (хотя сам Пушкин называл другого воина Невского – Ратшу).

Внуки Гаврилы Олексича в XIV веке выехали из Твери в Москву и начали служить Великому князю московскому Ивану Даниловичу Калите. Один из правнуков Гаврилы Олексича получил прозвище Пушка и стал родоначальником ветви Пушкиных.

Впоследствии от рода Пушкиных отделились другие ветви: Мусины-Пушкины, получившие в XVIII веке графский титул, Бобрищевы-Пушкины, Курчевы-Пушкины, Товарковы-Пушкины, Шафериковы-Пушкины и др. От других сыновей Гаврилы Олексича произошли и иные, не менее знаменитые фамилии: Бутурлины, Свибловы, Челяднины, Чулковы. В разное время многие из предков великого поэта играли важную роль в истории России. Это и один из ближайших сподвижников Ивана Грозного Евстафий Михайлович Пушкин, и Гаврила Григорьевич, ставший сторонником Лжедмитрия I – Гришки Отрепьева.

Затем Пушкины и возводили на трон Василия Шуйского, и свергали его, были в числе сторонников другого самозванца – Лжедмитрия II – и среди активных бойцов народного ополчения Минина и Пожарского.

К началу XVIII века род Пушкиных почти сошел со сцены, во всяком случае уступил на исторической сцене большие роли другим.

Но вот явился гений этого рода – Александр Сергеевич, и род Пушкиных воскрес к новой, вечной, неугасающей славе.


Арапчик и рябчик

Когда Пушкину было десять лет, к его родителям приехал тогда уже известный пятидесятилетний поэт Иван Иванович Дмитриев, лицо которого было сильно попорчено оспой.

Увидев смуглого, курчавого, толстогубого мальчика, Дмитриев воскликнул: «Каков арапчик!»

Эти слова обидели юного Пушкина, и он тотчас же парировал: «Зато не рябчик».


Одинако, Двако и Трико

В лицее во времена Пушкина служил гувернером некто Трико, докучавший лицеистам бесконечными придирками и замечаниями.

Однажды Пушкин и его друг Вильгельм Кюхельбекер попросили у Трико разрешения поехать в находившийся недалеко от Царского Села Петербург.

Трико, однако, не разрешил им этого. Тогда довольно уже взрослые шалуны все равно вышли на дорогу, ведущую в Петербург, и, остановив два экипажа, сели по одному в каждый.

Вскоре Трико заметил, что Пушкина и Кюхельбекера нет в лицее, и понял, что друзья ослушались его и уехали в Петербург. Трико вышел на дорогу, остановил еще один экипаж и поехал вдогонку.

А в то время у въезда в город стояли полицейские заставы и всех ехавших в столицу останавливали, спрашивали, кто такие и зачем едут.

Когда ехавшего первым Пушкина спросили, как его зовут, он ответил: «Александр Одинако».

Через несколько минут подъехал Кюхельбекер и на тот же вопрос ответил: «Меня зовут Василий Двако».

Еще через несколько минут подъехал гувернер и сказал, что его фамилия Трико.

Полицейские решили, что или их разыгрывают и подсмеиваются над ними, или в город едет группа каких-то мошенников.

Они пожалели, что Одинако и Двако уже проехали, и догонять их не стали, а Трико арестовали и задержали до выяснения личности на сутки.


Долгая дорога к свободе

Николай Иванович Тургенев, будущий декабрист, избежавший ареста только потому, что за год до восстания на Сенатской площади уехал за границу, был вместе с А. С. Пушкиным у Н. М. Карамзина. Речь зашла о свободе, и Тургенев сказал:

– Мы на первой станции к ней.

– Да, – подхватил молодой Пушкин, – в Черной Грязи.

А следует иметь в виду, что Черной Грязью называлась первая почтовая станция на тракте Москва – Петербург, расположенная в двадцати верстах от Москвы.


Христос и разбойники

Однажды лицейский товарищ Пушкина Семенов на одном из светских обедов оказался за столом между Фаддеем Булгариным и Николаем Гречем, каждый из которых имел очень плохую репутацию. Увидев это, Пушкин шепнул Семенову: «Ты сегодня как Христос на Голгофе».

(По преданию, Иисус Христос был распят на кресте, стоявшем на горе Голгофе. А с обеих сторон были распяты еще два разбойника – В. Б.)


Трудно не поверить

Петр Андреевич Вяземский рассказывал, что однажды на обеде у некоего князя хозяин дома спросил А. С. Пушкина:

– А как вам кажется это вино?

Пушкин из вежливости отвечал:


– Кажется, вино порядочное.

– А поверите ли, что тому шесть месяцев нельзя было и в рот его брать, – сказал князь.

– Поверю, – ответил Пушкин.


Игра слов

Однажды Пушкин сидел в кабинете графа С. и читал какую-то книгу.

На полу играли дети, а сам граф лежал на диване.

– Саша, скажи что-нибудь экспромтом, – попросил Пушкина граф. Пушкин мигом ответил:

– Детина полуумный лежит на диване.

– Вы забываетесь, Александр Сергеевич, – обиделся граф.

– Ничуть… Но вы, кажется, не поняли меня. Я сказал: «Дети на полу, умный лежит на диване».


Неожиданное рифмование

В приятельской беседе офицер по фамилии Кандыба попросил Пушкина:

– Скажи, Пушкин, рифму на «рак» и «рыба».

– Дурак Кандыба, – ответил Пушкин.

Офицер сконфузился, но не обиделся и попросил еще:

– Ну, а «рыба» и «рак»?

– Кандыба дурак, – ответил Пушкин.


«Крылатые» выражения из драмы «Борис Годунов»

После создания в 1826 году «Бориса Годунова» многие выражения из драмы стали «крылатыми».

• К числу таких относится и фраза из монолога Бориса: «И мальчики кровавые в глазах».

В сцене, названной Пушкиным «Царские палаты», Борис говорит:


Как молотком стучит в ушах упрек,

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах…

И рад бежать, да некуда… ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.


• Из «Бориса Годунова» «крылатой» стала и фраза: «И пыль веков от хартий1 отряхнув».

Эту фразу Пушкин вложил в уста летописца Пимена в сцене «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»:


Когда-нибудь монах трудолюбивый

Найдет мой труд усердный, безымянный,

Засветит он, как я, свою лампаду -

И, пыль веков от хартий отряхнув,

Правдивые сказанья перепишет…


• Выражение «Народ безмолвствует» также принадлежит А. С. Пушкину.

Этими словами, представленными в виде последней ремарки, кончается народная драма «Борис Годунов».

Боярин Масальский, один из убийц сына Бориса Годунова, царя Федора Борисовича, и вдовы Годунова, царицы Марии, объявляет собравшимся на площади москвичам: «Народ! Мария Годунова и сын ее Федор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? Кричите: Да здравствует царь Дмитрий Иванович! (Народ безмолвствует.)»