"Светлана Алексиевич. Зачарованные смертью" - читать интересную книгу автора

у нас больше никогда не будет! Я их давно уже не вижу. Не встречаю. Первое,
что говорил солдат, когда выходил в операционной медсанбата из-под наркоза:
а взяли ли ту высоту, под которой его ранило? (Плачет.) К Берлину шли...
Через горы трупов, горы трупов лежали... По всей России... По всей Европе...
Миленькая моя, рассказать нельзя... Три-четыре дня идей бой... Солнце печет,
а его не видно, оно, как луна, из-за черных туч едва просвечивается...
Техника горит, земля горит, люди горят... Целой земли нет... Убитых столько,
что лошадиному копыту негде стать, а лошадь никогда не наступил на человека,
даже мертвого. А тут они шли по трупам. Наши санитарные повозки... Услышишь,
как зовут: "Братка, добей!", пока добежишь, он уже умер... Человек в одном
месте лежит, а его оторванные ноги - в другом... Первые дни сидим в окопах,
переговариваемся: "Я его никогда не видел, не знаю. Какой он мне враг, этот
немец? Как мне в него стрелять? Это же такой простой парень, как и я. Надо
ему растолковать про социализм, про буржуев. Он повернет штыки...". А потом
мы увидели наших солдат, повешенных на столбах... повесили и подожгли, будто
это деревья, а не люди... Убивать стало не страшно... Перед атакой я кричал,
я сам кричал: "За Сталина - вперед! За Родину!".
Эти люди, что сейчас живут, никогда бы не победили. Никогда! В газете
читаю: разрезали на четыре части бюст Пушкина и пытались вывезти за
границу... В чемоданах... Они не Пушкина везли, а цветной металл... Все
променяли на джинсы, на чужие тряпки... На магнитофон, на банку кофе...
А я помню другое... Другое время и других людей... Попали мы в
окружение... Политрук приказал: "Всем застрелиться!". Был очень солнечный
день... Но есть сталинский приказ - советский солдат в плен не сдается,
только предатели сдаются в плен... Я выбрал место... Помню, старый дуб
стоял, и рядом маленький насеялся, я погладил его по верхушке, еще подумал:
"Он вырастет, и никто не будет знать, что когда-то его гладили по голове".
Политрук был немолодой, откуда-то с Украины... Поглядел он на нас -
мальчишки... Фуражку снял... Сам застрелился, а нам приказал: "Живите,
хлопцы!". Таких людей уже никогда не будет! Встретишь мать с дитенком...
Бредут по снегу босыми ногами... В деревню свою возвращаются, а деревню
каратели сожгли. У них ничего нет, одно: у матери - сын, а у сына - мать.
Это все, что у них осталось. Обнимешь ребенка, за пазуху под шинель
спрячешь: "Родной мой! Хороший!". Все, что у тебя в вещмешке есть, отдашь,
крошки от сухарей ему в ручонки вытряхнешь. Мы были вместе. Братья и сестры!
Я думал, что так будет всегда... После моря крови, после моря слез...
Кончилась война... Я работал хирургом в районной больнице. Всех калек,
всех тяжелораненых, которым некуда было возвращаться, которых никто из
родных не забрал, распределили по разным городам. Домов инвалидов не
хватало, новых еще не построили, они жили в больницах. Слепые, безногие,
парализованные. Знаете, простыней нет, одеял нет. Покушать не всегда
хватало... Нянечки, медсестры несли из дому все свое... И картошку, и
простыню, и носки, и ложки... Все были вместе. Братья и сестры! А если
человек умирает, то сидим с ним всю ночь. Чтобы ушел с чистой душой... Не в
обиде, не в одиночку... Чтобы умер, как дома... Среди своих...
Я о своей жизни не сожалею. Хорошая была жизнь. Я тысячи людей спас.
Сорок два года работал хирургом. А жена моя - акушер-гинеколог. Днем и ночью
люди нас звали... И мы шли, ехали... На телеге, пешком... Не было у нас
выходных, не было праздников... На Новый год пришли гости, их встречает наша
пятилетняя дочь: "У папы - острый аппендицит, а у мамы - острое маточное