"Анатолий Алексин. Страницы воспоминаний " - читать интересную книгу автора

выступать перед детьми. Неожиданно для меня Гагарин произнес:
- Говорят, здесь, в Гурзуфе, любил отдыхать выдающийся пушкинист. Какое
счастье - всю жизнь не расставаться с Пушкиным!
Наши мысли совпали.

Как-то раз Сергей Михайлович сказал, дружественно положив руку мне на
плечо, - так он всегда делал, если разговор заходил о чем-то доверительном:
- Вас, Анатолий, в газетах и журналах, я читал, хвалят. Цените это, не
восклицайте высокомерно, как некоторые: "Меня это совершенно не трогает! Мне
это все равно..." Поощрение должно вдохновлять. Особенно же если хвалит
критик сердитый, а то и злой: цена его добрых слов куда выше, чем критика
благожелательного или снисходительного. Вот если на какую-нибудь вашу
повесть похвально откликнется, допустим, Владимир Турбин, вы можете считать
себя именинником.
И я ощутил себя таковым, когда вскоре, словно услышав слова Сергея
Михайловича, Владимир Турбин откликнулся более чем доброй статьей в очень
уважаемом мною журнале "Дружба народов" (1969, № 8) на повесть "Очень
страшная история", опубликованную в "Юности". Достаточно сказать, что
завершалось то эссе молением ("молением" в буквальном смысле этого слова!) о
том, чтобы Господь уберег мою повесть от подражаний, экранизаций и
инсценировок, ибо - с трудом повторяю критика! - предназначение той повести
быть единственной в своем роде. Цитирую на память, но, мне кажется, точно и,
уж во всяком случае, ничего не преувеличиваю, а даже чуть-чуть скрашиваю
похвалы сердитого, как характеризовал его Бонди, ценителя литературы. Мне
чудилось, что это благожелательность Сергея Михайловича "накликала" такую
радость.
Потом мне позвонил сам Владимир Турбин. И пригласил приехать к нему...
Сурового вида был человек. "Я должен сказать нечто для вас огорчительное, -
произнес он для начала. У меня внутри похолодело: неужто вознамерился
отменить свои журнальные "оценки"? А он сердито, даже зло продолжал: - Там,
в моей статье, появились не мои слова "славная повесть". Эпитет "славная" я
вообще никогда не употребляю... Но в данном случае оно непозволительно
выпирает, полностью не соответствует моему отношению к вашей повести и
вопиюще противоречит всей статье. - Сердитый критик употреблял резкие
высказывания. - У меня был эпитет не оригинальный, но совсем иной: я назвал
вашу повесть... - Далее следовал его эпитет, который я от волнения не
зафиксировал с абсолютной достоверностью. Да не осудите воспроизведение мною
того эпитета, но он назвал повесть то ли "уникальной", то ли
"замечательной", то ли "прекрасной". Не менее того... - В редакции мою
оценку позволили себе приглушить. Но так как эта "поправка" слишком явно и
бесцеремонно вторглась в мой текст, читатели ее легко обнаружат".
Владимир Турбин сообщил мне, что отправляется читать лекции за рубежом
(кажется, в Финляндию). Он уехал. Потом вернулся... Но больше мы никогда с
ним не встречались.

С Петром Алексеевичем Николаевым я тоже познакомился в писательском
Доме творчества, но подмосковном, - и сразу, на все дни моего подмосковного
пребывания, мне будто бы было даровано почти непрерывное общение с чудом
Гоголя, Толстого. И Лескова... И Бунина...
Именно тогда я узнал то, что стало для меня, пожалуй, главным