"Анатолий Алексин. Страницы воспоминаний " - читать интересную книгу автора

российскими Академиями и Университетами, о которой я уже упоминал, мне
довелось перечитать книгу П.А. Николаева о словесности советской поры. Ту
словесность частенько обзывают "совковой". "Совковая"? Стало быть, и
создатели ее тоже "совковые"? Кто же они? Это, выходит, даже авторы "Тихого
Дона", "Василия Теркина", "Мастера и Маргариты"... Это, значит, и Михаил
Пришвин, и Константин Паустовский, и Виктор Астафьев, и Василий Гроссман, и
Булат Окуджава, и Фазиль Искандер... Могу назвать еще не один десяток имен
прекрасных, общепризнанных, любимых миллионами (да, миллионами!) читателей в
бывшем Советском Союзе, в России и за их рубежами. Но если та словесность
была "совковой", то литературу Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тютчева можно
назвать "николаевской": тоже ведь тоталитарная, диктаторская была эпоха. Но
большая литература в подобные времена живет и действует вопреки режимам, а
не согласно им. Всегда вопреки!
Можно ли поименовать "совковой" музыку Дмитрия Шостаковича, Сергея
Прокофьева, Альфреда Шнитке? Ах, нельзя! Но и литературу так называть
постыдно!
Похожие мысли я уже высказал - в том числе на страницах "Литературной
газеты", которой с давних лет доверяю, и в книге воспоминаний. А пробудила
те раздумья и тот мой протест одна из книг Петра Алексеевича.
Десятилетиями прокладывает Петр Николаев дорогу к блистательным
свершениям российских волшебников слова не только своим единоплеменникам, но
и зарубежным читателям. Поэтому он был избран не только в Академию наук
Российской Федерации, но и в Международную ассоциацию профессоров...
Вслушиваясь в голоса и убеждения "благородных фанатиков", посвятивших
жизни свои словесности и искусству, - преимущественно русской классике
разных веков, - я ненасытно проникал в значительнейшие события, исторические
потрясения, в драмы и триумфы времен минувших, нынешних, а то и грядущих.
Потому что классика в своих постижениях неохватна, безмерна...

С Самуилом Яковлевичем Маршаком я виделся после той нашей встречи,
которая определила направление всей моей литературной дороги, можно сказать,
мимолетно. Но вдруг в предпоследнее лето его жизни мы очень сблизились, о
чем я уже писал. Это случилось опять же в Доме творчества, но уже в
ялтинском (я крайне редко работал в тех писательских Домах, но памятные
общения с коллегами происходили, случалось, именно там).
Маршак читал мне и моим друзьям переводы с английского. И я все
уверенней утверждался в мысли, что, если бы на титульных листах его книг с
этими переводами и на журнальных страницах, где они публиковались впервые,
не было напечатано "Переводы С. Маршака", а было бы напечатано в духе века
девятнадцатого - "Пушкин (из Байрона)", "Лермонтов (из Гейне)", - да, если
бы писали "Маршак (из Шекспира)", "Маршак (из Бернса)", никто бы не
сомневался, что на свете жил великий поэт Маршак.
Но и опытнейшим, изысканным литературоведом он был тоже... Его
исследования творений тех, кого он делал и нашим достоянием, воистину научны
и одновременно литературны. По вечерам мы в Ялте, затаившись от
удовольствия, внимали рассуждениям Маршака-литературоведа. Те встречи
организовывала родная сестра Самуила Яковлевича и мой добрый, надежный
друг - писательница Елена Яковлевна Ильина (автор очень популярной в те годы
повести "Четвертая высота").
Самуил Яковлевич, защищая бессмертного Шекспира от не менее