"Анатолий Алексин. В тылу как в тылу" - читать интересную книгу автора

обязательно при этом вздыхал.
Ему хотелось, чтобы мамину красоту никто на свете не замечал. А
прежде всего, чтоб о ней забыл Николай Евдокимович.
- Поверь, Алеша, я к нему не питаю никаких... таких чувств, -
объясняла мама. - Хочешь, поклянусь? Своим будущим и даже твоим!
Мое будущее она оставляла в покое.
- Я к нему ничего не испытываю, - настойчиво убеждала она отца.
- Но он испытывает к тебе. А это, пойми...
- И что же? Бросить его на произвол судьбы? - спросила она однажды.
И резко встала, как бы приняв окончательное решение. Она часто после
негромкого разговора так вот вставала, давая понять, что ее аргументы
исчерпаны. Голос менялся, становился сухим, словно река, потерявшая свои
теплые, добрые воды и обнажившая вдруг каменистое дно.
- Ты умеешь укрощать даже сварщиков и прорабов. Куда уж мне,
интеллигенту-биологу? Я сдаюсь! - в другой раз воскликнул отец. И поднял
руки вверх.
Такие разговоры возникали у нас дома нередко. Во время одного из них
мама сказала отцу:
- Николая в институте звали Подкидышем.
- А где тебе подкинули его?
- Там и подкинули: в нашем строительном. Зачем ты спрашиваешь о том,
что давно уж известно?
Мама резко поднялась.
- К сожалению, меня в ваш строительный никто не подкинул, - печально
сказал отец.
Он ревновал маму к прошлому. Как, впрочем, и к настоящему, и к
грядущему тоже:
- Когда-нибудь ты покинешь меня.
- А о нем ты забыл?
Мама кивнула в мою сторону.
- Ну если... только ради него... Это слабое утешение.
- В какие дебри мы с тобой забрели! И все из-за Подкидыша. Из-за
этого безобидного князя Мышкина, - возмутилась мама.
Князь Мышкин, Подкидыш... Это должно было убедить отца, что он в
полнейшей безопасности.
С тех пор отец стал называть Николая Евдокимовича только Подкидышем,
словно прекратил думать о нем всерьез.
Он был выше Подкидыша минимум на полголовы, а то и на целых три
четверти. Не говорил по десять раз в день: "Если не возражаете..." И все
же щуплого Николая Евдокимовича, близорукого, в очках с толстыми
стеклами, отец, я видел, продолжал опасаться. С моей точки зрения, это
было необъяснимо. Еще и потому, что мама, хоть ее и называли красавицей,
представлялась мне в ту пору абсолютно пожилой женщиной: ей было уже
тридцать семь лет!
На мой взгляд. Подкидыш не мог быть угрозой для нашей семьи. "Ну
какая любовь в этом возрасте? - рассуждал я. - Вот у нас, в четвертом
классе... Это другое дело!"
Отец думал иначе... Если Николай Евдокимович приглашал маму на вальс,
он говорил:
- Она, к сожалению, очень устала.