"Геннадий Алексеев. Зеленые берега" - читать интересную книгу автора

-- глупой выдумкой".
И все-таки мне хочется понять, что изображают мои загадочные композиции.
Здесь есть пространство. Безбрежное, бездонное и какое-то даже беспощадное
пространство. У него нет примет, нет признаков, нет смысла, нет оправдания. Его
не с чем сравнить. Его не за что любить. Его не за что ненавидеть. Оно вызывает
некий страх, хотя ничем никому не угрожает. Это какое-то безумное, но величавое
и прекрасное пространство. Это просто пространство. Пространство, и все. Однако
оно не пустое. В нем люди. Они как-то умудряются здесь жить. Видимо, такая
жизнь им по душе, она их устраивает. Или у них безвыходное положение -- другого
пространства им не дано. Люди ничего не делают. Только стоят. Иногда сидят. Они
отъявленные бездельники. Но, возможно, им просто нечего делать в столь нелепом
пространстве. Люди упорно и бесстрашно смотрят в бесконечную перспективу. То ли
они околдованы ею, то ли там, в перспективе, они видят нечто невероятно
интересное.
Красивы ли эти люди? Безобразны ли? Они не показывают своих лиц. Видны только
их фигуры. Их тела и головы.
Да и есть ли у них лица? Вполне вероятно, что это особая порода людей без
лиц.
Да и люди ли это вообще? Вполне вероятно, что это манекены. Или тени людей.
Плоские, двухмерные, бесплотные тени людей, которые существовали когда-то или
никогда не существовали. Скорее всего, так и есть -- это тени никогда ранее не
существовавших и доныне еще не появившихся в мире людей.
И еще в моих картинах есть время. Оно невидимо, но оно есть. Оно изображено
мною.
Время тоже необычное. Оно ведет себя по-дурацки. Оно не движется. Оно стоит.
Разумеется, такого смешного неподвижного времени в природе не может быть. Но
именно поэтому оно мною и изображено. Пусть оно живет хотя бы на моих картинах.
Его неподвижность сразу бросается в глаза, она неприкрыта, откровенна. Она
поражает и приводит в оцепенение людей, впервые меня посещающих. Такой вновь
пришедший долго стоит посреди комнаты, переводя взгляд с картины на картину, и,
наблюдая за ним, я понимаю, что в эту минуту он чувствует себя не лучшим
образом. Он ненадолго, не насовсем, но вываливается из общего потока привычного
времени, несущегося сломя голову из грядущего в прошлое. Его ненадолго, не
насовсем, но похищает мое уродливое время, упрямо торчащее на одном месте и
довольствующееся одним настоящим.
Я и сам, бывает, попадаю впросак со своими картинами и не могу сообразить, в
каком времени нахожусь -- в движущемся или неподвижном. Особенно опасны те
минуты, когда на холсте или на картоне под моею рукой, под кистью, сжимаемой
моими пальцами, уже ощутимы каменность возникающего временного сгустка и его
космический холодок. В такие минуты мне становится тревожно, будто и я могу
окаменеть.
Некоторые утверждают, что в моей живописи вообще нет никакого времени, что она
свободна от него, и в этом ее очарование. Но я не могу с этим согласиться. Я
категорически отвергаю это абсурдное утверждение, которое ни на чем не основано
и является следствием крайней субъективности восприятия. Клянусь, время есть!
Бесконечные пространственные перспективы пребывают на моих картинах в абсолютно
бесперспективном, плоском времени. Это обескураживает. Это непостижимо.
С некоторых пор я стал замечать, что становлюсь похожим на свою живопись. В
озере моей души уже возникли островки полной неподвижности, небольшие, но очень
прочные гранитные островки. Одни из них совсем голые и гладкие. А на других