Клод Фаррер От пяти до семи

Комната была красиво и роскошно убрана. Казалось, ее украсили для какого-то торжества. Чайный столик был накрыт, и по кружевной скатерти разбросаны фиалки. В курильнице тлели крупицы мирры. Гирлянды орхидей, точно абажур, смягчали свет четырех ламп и ниспадали каскадом цветов. На постели, достойной быть ложем влюбленной королевы, очень широкой и низкой, как тахта, сверкала китайская шелковая ткань, покрытая сказочной вышивкой, отливавшей, точно яркое весеннее небо, десятью тысячами нежнейших оттенков. По пушистому ковру тянулась дорожка из розовых лепестков – от двери к столу и от стола к постели. Но в этой постели, вместо любовников, сжимающих друг друга в объятиях, лежал умирающий. Его прозрачные руки судорожным движением старались притянуть простыню, словно накрыться саваном. У изголовья, вместо отсутствующей возлюбленной, сидела некрасивая сиделка, одетая в серое полотняное платье.

Фредерик де Гибр умирал. Он погибал от молниеносного перитонита – следствие неудавшейся операции аппендицита. Четыре дня тому назад он сиял здоровьем и жизнью. Сейчас наступала агония. Спасенья не было. Приговор был только что произнесен устами врача. Гибр бесстрашно потребовал от него правды. Теперь он знал все: ему осталось жить четыре часа, ни одним часом больше.

– Значит, я протяну приблизительно часов до восьми?

– Да.

– Хорошо. Благодарю вас.

И он умолк.

На его застывшем лице нельзя было прочесть ничего – ни страха, ни страдания. Со стоическим спокойствием он думал.

Итак, он должен умереть, умереть сегодня, 27 января 1909 года… В среду. А именно в среду, в течение четырех лет, приходила сюда женщина, ни разу не пропустив этот день, приходила в эту комнату, где сейчас умирал Фредерик де Гибр. Он боготворил ее, молился на нее, сделал ее своим кумиром. Она была для него единственной, была всем на свете: любовницей, сестрой, другом, волшебной феей и богиней – всем, всем вместе. К ней, сознательно или нет, шли все его мечты, все мысли, все поступки. Этой женщине он отдал все, пожертвовал всем в порыве восторга и безумия.

Каждую среду она приходила сюда. Она придет и сегодня… В последний раз. Она придет сейчас. Он еще раз увидит ее. Это для нее были приготовлены чай и сласти, для нее рассыпаны лепестки роз, украшена комната – все только для нее. Он умрет у нее на руках. На его уже бескровных губах родилась улыбка и замерла…

Да, он еще раз ощутит блаженство от прикосновения ее рук, сладость ее поцелуя. Ну конечно, конечно же, смерть в сравнении с таким неземным счастием просто пустяк!

Стенные часы пробили пять, и умирающий подумал: «Теперь она уже недолго заставит себя ждать».

Он ждал ее всего еще сорок минут. Она ведь не знала, что он умирает. Она не знала даже, что он болен. На пороге она остановилась с изумлением и испугом:

– О, Фред! Вы нездоровы?

Он посмотрел на нее без грусти и горечи и ответил:

– Да. Но это пустяки.

Она шагнула вперед. Подошла к самой постели, превозмогая еле ощутимое неприятное чувство. Ласково она коснулась губами его горячего и сухого виска.

– Бедный друг мой, скажите, это не серьезно?

– Нет.

Сиделка скромно удалилась. Они были одни. Он повторил.

– Нет, это пустяки… Ведь вы здесь!

Он потребовал, чтобы она вела себя так, как всегда, соблюдая красивый ритуал их любви: отколола шляпу, отстегнула меховую кофточку, сняла перчатки и села закусывать.

Он жадно посмотрел на нее, точно желая впитать сквозь расширившиеся зрачки и унести с собою в гроб ее образ.

Он был полон энергии, и она успокоилась, улыбнулась и села.

И понемногу комната умирающего наполнилась запахом духов, дыханием красоты, почти весельем.

Но когда, закусив, она подсела к его постели, готовясь поболтать, он вдруг почувствовал приближение смерти и, отстранив ее, прошептал:

– Погодите…

Она с удивлением остановилась. Тогда он заговорил, и голос его, теряя мало-помалу звучность, становился похожим на хрип:

– Любовь моя, прежде всего… нужно, чтобы вы открыли вот этот шкафчик. Да, да, вот этот. Сейчас же. Возьмите ключ под моей подушкой. Слышите, сейчас. Потому что скоро, быть может, будет уже поздно…

Ужас внезапно охватил ее. Страшное предчувствие коснулось ее, но она боялась понять правду. Он с трудом договорил:

– Ваши письма… все… тут… Нужно, слышите, нужно взять их и унести… Сегодня же вечером. Или лучше сжечь их… Сейчас, здесь… В камине. Так нужно, любовь моя, для того, чтобы я… мог спокойно уснуть.

Дыхание перехватило у нее в груди. Невольно в страхе она отшатнулась к стене:

– Фред! Что вы говорите? Он спокойно наклонил голову:

– Да, я сказал именно то, что вы слышали. Любовь моя… Ведь это не важно… Я не хочу, не хочу причинить вам горе.

Она вскрикнула и закрыла лицо руками. Она испытывала не горе, ее просто охватил ужас, безумный ужас. Она любила его. Ну конечно, любила! Она любила его ласково и тепло, как женщины любят своих любовников после четырех лет привычной, почти будничной верности. Через несколько минут, когда она хоть немного овладеет собой, она, без всякого сомнения, почувствует боль и горе при мысли, что он умирает и уходит от нее навсегда… Да, почувствует настоящую боль. Но сейчас, сейчас и боль и горе потонули во всепоглощающем чувстве ужаса перед смертью. Вот здесь, в этой постели, на которой так часто трепетало ее собственное гибкое и горячее тело, жаждущее любви, здесь скоро будет лежать холодный, неподвижный труп!..

Она продолжала стоять в нескольких шагах от кровати, не в силах открыть своего лица. Умирающий еще раз таким же решительным голосом повторил: «Возьмите ключ».

Она с закрытыми глазами приблизилась к постели и на ощупь, дрожащими руками стала искать под подушкой ключ.

Наконец она нашла его. Тогда она подошла к шкафу. Это был китайский шкафчик, казавшийся таинственным и темным. Она открыла дверцу из черного дерева и, пораженная, остановилась, держась рукой за откинутую створку.

Внутри шкаф представлял собой часовенку или храм. Стены были затянуты шелком и задрапированы бархатом. Часовенка освещалась красной лампадой, похожей на древний светильник. В золотой курильнице догорали благовония, и тонкие спирали душистого дыма, точно молитвы, возносились к подобию алтаря, основанием которому служили три продолговатых крытых сафьяном шкатулки. Над алтарем висел миниатюрный портрет, вправленный в ободок из чудесного жемчуга, точно икона или изображение богини, той живой богини, которая только что открыла дверь своего собственного храма и остановилась на пороге с таким изумлением и растерянностью, что на мгновение забыла даже охвативший ее перед тем страх.

Но умирающий, голос которого становился все более невнятным, продолжал настойчиво:

– Шкатулки… Все три шкатулки.

Ее дрожащая рука с трудом оторвалась от дверцы. Все три шкатулки, одна за рукой, были вынуты из своего святилища. Это были роскошные ящички, обтянутые тисненой кожей, точно переплет молитвенника. Внутренние стенки были обиты подушечками, содержащими благовония, а между ними покоились ее письма, как священные реликвии в глубине храма, или святые дары в дарохранительнице.

Голос, ставший глухим и свистящим, приказал:

– Сожгите!..

Но та, к которой относилось все это обожание и боготворение, вся эта безграничная и безумная любовь, стояла безмолвная и неподвижная, не исполняя приказания.

Она смотрела то на письма и драгоценные шкатулки, то на странную, но чудесно-таинственную часовенку… Она вдыхала исходивший от них аромат. Внезапно она впервые поняла, какой безмерной любовью любил ее этот человек. Машинально она взяла наудачу одно из писем. Что писала она на этих листках такого, что могло заслужить такую любовь? Какую частицу своей души вложила она в эти строчки, чтобы сделать их достойными почти религиозного культа?

Она прочла:

«Друг мой, не ждите меня завтра. Я, как всегда, приду в среду. Сколько раз я повторяла вам, что чаще встречаться невозможно. Завтра у меня масса дел: примерки, дневной чай и визиты. Ну, будьте же благоразумны, как я, и поцелуйте руки, которые я протягиваю вам».

И еще она прочла:

«Мой друг, будьте осторожней, гораздо осторожней, чем были до сих пор. Не пишите мне такие безумные вещи. Разве недостаточно вам одного раза в неделю, чтобы произносить их? Подумайте о том, сколько неприятностей могло бы причинить мне такое письмо, если бы его распечатали».

И еще:

«Ваши цветы красивее всех, которые я когда-либо получала. Так и кажется, что вы выбирали каждый в отдельности. Вы заслужили награду. Приезжайте сегодня вечером в Оперу, мы будем там целой компанией, потом поедем куда-нибудь ужинать. Вас ожидает сюрприз: я надену очень красивое платье, которое вы еще не видели».

Из ее вдруг затуманенных глаз капнули две слезинки.

Неужели все? Неужели это конец?

Внезапно горький стыд охватил ее душу, исполненную отчаянием и болью. Теперь только она поняла, почувствовала, увидела… Ее любили, как верующие любят Мадонну, а она, она никогда не любила. Его безграничная страсть окутывала ее всю, как волной, а она отвечала будничной привязанностью, еле окрашенной искоркой нежности и намеком на чувственность. И вот этот любовник, давший ей так бесконечно много и получивший так мало взамен, он умрет сегодня, и в ее распоряжении нет одного единственного дня, чтобы хоть как-нибудь заплатить ему свой безмерный долг, чтобы хоть в одном объятии воздать ему страстью за страсть, безумством за безумство!

В порыве отчаяния она упала на колени перед его постелью и прижалась губами к его холодеющей руке. Она собралась говорить, высказать все, что было у нее на душе, излить перед ним свое раскаяние… Но в ту же минуту часы пробили семь ударов. И любовник сказал:

– Уже время… Вы пришли, благодарю вас за это. А сейчас вам пора… Пора уходить! Прощайте!

Она подняла голову и взглянула на него, не понимая, о чем он говорит. Он повторил:

– Уходите!.. Уже время: семь часов. Вам пора домой. Она зарыдала и снова прильнула губами к руке умирающего, старавшегося оттолкнуть ее.

– Уйти? Уйти сейчас?..

С отчаянием и гневом она продолжила:

– Уйти теперь, когда я знаю, как ты любил, как ты любишь меня?.. Уйти и дать тебе умереть одному? Ведь я не любила тебя, а теперь люблю и должна в эти последние, оставшиеся нам мгновения воздать тебе за всю твою любовь. Разве я могу уйти, не выразив тебе всей своей нежности, не бросив в свою очередь сердце к твоим ногам, чтобы ты растоптал его? Нет, нет! Я не уйду!..

Но он со страшным усилием приподнялся на своем ложе:

– Ты должна уйти! – заговорил он, и голос его, точно чудом, снова зазвучал твердо. – Ты должна уйти! Семь часов, и тебя уже ждут дома, а нехорошо, чтобы тебя ждали. Не нужно, чтобы там забеспокоились и чтобы это вызвало разговоры. Ведь завтра жизнь для тебя должна стать снова спокойной и радостной, и ничто не должно напоминать о том, что было между нами. В глазах света тебя не должна коснуться и тень подозрения и ни одна капля грязи не должна запачкать твое белое платье. Да, ты уйдешь. Ты должна вернуться домой, где тебя ждут муж и ребенок, должна улыбаться им и забыть обо мне. Не говори «нет»! Я так хочу! И если ты сегодня вечером поняла наконец то, чего не понимала до сих пор, если ты хочешь заплатить мне долг, о котором ты до сегодняшнего дня и не подозревала, что ж – плати! Я выбираю сам, я требую такого способа расплаты: твоей покорности! Итак, слушайся меня и уходи! Я могу умереть один. Я так хочу. И не плачь, а то твой сын заметит, что твои глаза покраснели. И не надо больше огорчаться… Ты даешь мне мою долю радости, ты дашь мне ее, исполнив мое требование.

Она покорилась и ушла.

И Фредерик де Гибр спустя полчаса умер в одиночестве.