"Энна Михайловна Аленник. Напоминание " - читать интересную книгу автора

на голой багажной полке.
- Так ездят все студенты.
- Мы тогда ехали немногим комфортабельнее, правда все же на нижних
полках, - переезжали в очередной туркестанский городишко вслед за папой.
Но, боюсь, это слишком ранний случай. Тебе было четыре года, ты вряд ли
можешь помнить...
Она немного медлит, ждет Саниного "я помню" или "не помню".
Он молчит. Сидит, не подложив под голову подушку, не откинувшись, а
приклонившись к столу, и лепит из хлебного мякиша довольно страшного
осьминога.
- Да, тебе еще не было пяти. Ты был худенький, Аня - пухленькая, но не
совсем здоровая...
Это вечное "не совсем", вспоминает Саня. Папе надоело объяснять, что
она самая из нас четверых здоровая.
- В вагоне стояла неимоверная пыльная духота, - продолжает мама. - Ты
ее переносил молодцом, она - мучилась ужасно. Ей надо было то одно, то
другое, и я возилась с нею. Соседи по вагону во все совали нос, следили за
мной. Они начали бестактно громко удивляться, корить меня за то, что
беспрестанно пекусь о старшей дочке-толстухе, а на сыночка, младшенького,
тощенького, и не смотрю. А ты... сидел не шелохнувшись, не смотрел на них,
но ловил каждое их слово. И вдруг - резко отвернулся к окну и замер.
Всегда такой живой, ты иногда становился каменным, с места тебя не
сдвинуть.
Похоже, что сейчас Саню тоже с места не сдвинуть.
Он сидит неподвижно. Только пальцы работают: быстро сминают хлебного
осьминога и снова лепят что-то. Кажется, собаку.
- Мы сидим с Аней за столиком, напротив тебя. Хоть ты смотришь в окно и
ни разу в нашу сторону, я вижу, как горько ты обижен. Но в вагоне, при
этих крикливых соседях, разве возможно что-нибудь объяснить, да ты и не в
состоянии еще понять...
- А может быть, в состоянии? - вставляет Саня.
- Это теперь, сынок, тебе так кажется.
- Допустим.
- К тому же, зная твой характер - он тогда уже достаточно проявлялся, -
я не могла сразу, как для показного оправдания, что-нибудь сделать, даже
посадить тебя к себе. Это было бы грубо, ты бы вырвался.
- А может, не так уж грубо? - вставляет Саня.
И тут же ощущает грубость своих слов, и сочувствует теперь маминой
тонкой ошибке.
Он заглядывает в тот вагон, застрявший в памяти вместе с протянутыми в
воздухе от окна к окну, просвеченными солнцем снопами жаркой пыли.
Заглядывает с нежданно возникшей надеждой оценить прошедшее поновому. Увы,
ничего не получается. Отвернувшемуся от своих, сидящему на полке с
какими-то чужими людьми, одинокому маленькому мальчику он снова
сочувствует куда больше, чем сидящей рядышком с сестрой, глядящей на него
через столик маме.
Как ждет она от него сейчас открытости, как ждет того исповедального
разговора, какой впервые сама начала, - это он знает. И не собирается
мстить болью за боль, - что за чушь, конечно же нет. Он ищет нужных слов,
слов помягче, но с каким-то тупым упорством выдавливает: