"Марк Александрович Алданов. Бельведерский торс (Повесть) " - читать интересную книгу автора

куртке, - как и все, он глядел вслед папе. "Какое страшное лицо!", - подумал
тревожно Вазари.
Он вошел в вестибюль. Осмотр фресок не доставил ему никакого
удовольствия. С тягостным недоумением глядел Вазари на свою работу: неужели
это написал он? В сущности, и сделано было не очень много, работы оставалось
на годы. Не понравился ему теперь и замысел, - а ведь тогда казалось
чудесно. Долго осматривал он фрески и становился все мрачнее. Кое-что было,
правда, недурно, но и это требовало переделки: лучше бы все начать сначала.
"Да, если бы еще прожить лет сто, можно было бы оставить и настоящее..." В
вестибюле, на лестнице никого не было: никто его живописью, очевидно, не
интересовался. В капелле папы Сикста, напротив, работало человек десять
художников; почти все они копировали Микеланджело. Посетителей не было, -
только впереди кто-то стоял перед стеною. Художники оторвались от работы и
бегло взглянули на вошедшего человека; шепота "Вазари, Вазари!" опять не
последовало. Вазари оглядел потолок, столь давно ему знакомый: он знал тут
не только каждую группу, но каждое красочное пятно, знал - когда-то изучал с
восторженным изумлением - чудеса этих фресок. Все это было, конечно, чудом
искусства, чудом знания, чудом изобретательности: техническим откровением
был каждый ракурс. Но ему теперь не хотелось восторгаться Микеланджело.
Рядом с ним какой-то юноша уже почти закончил "Иеремию". Вазари с
отвращением смотрел и на него, и на его работу: этот молодой человек был
явно бездарен, и ему лучше всего было бы немедленно бросить живопись и
заняться торговлей или скотоводством. Другие казались как будто способнее,
но и их следовало бы отсюда выгнать. Вазари думал, что престарелый
Микеланджело давно стал душителем искусства: он их раздавил своим гением,
авторитетом и славой, все они хотели бы писать под него, и выходит дрянь,
так как писать под него невозможно. Микеланджело иногда горько жаловался,
что не оставляет после себя школы. Но Вазари, знавший его наизусть, отлично
понимал, что старик и не хочет никого учить, - никому никогда, за самыми
редкими исключениями, своих секретов не раскрывает, именно для того, чтобы
не делать художников. И, в сущности, он прав: если наказывают плетьми за
обыкновенное воровство, то надо было бы наказывать плетьми и за воровство в
искусстве. Однако, тут же Вазари угрюмо подумал, что сам он учился у Андреа
дель Сарто, у многих других, и всего больше на этих же фресках, - да учился
же в молодости и Микеланджело! Мысли его о молодых художниках были
несправедливы, - но он не подрядился всегда и во всем быть справедливым.
Вазари приблизился к стене "Страшного Суда". Он знал, конечно, и это
старческое произведение Буонаротти, но оттого ли, что с этими фресками он
познакомился не в молодом возрасте, а гораздо позднее, "Страшный Суд"
запечатлелся в его памяти горазде хуже, чем фрески потолка. Он оглядел все,
затем отдельные группы, фигуры, подробности фигур, затем снова все.
Вазари не помнил, кто тут кого изображал. Смутно ему вспоминалось, что
изверг внизу, замахнувшийся веслом на толпу, был, кажется, Харон, а человек,
непристойно охваченный змеей, Минос, - а может быть, и не Минос: кто их
разберет, да и как они-то сюда попали? На фресках были тела, все голые,
страшные, неестественно-атлетические тела, - сколько их? двести? триста? - а
то кости без мяса, кости, чуть обросшие мясом, скелеты, уже похожие на
людей, люди, еще похожие на скелеты. Тут были изображены все виды страданий
и мучений, несчастны, неприятны были и те, кого оправдал суд. Вазари спросил
себя, что все это может означать. Он знал, как пишут художники, и понимал,