МАРК АВРЕЛИЙ

I

7 марта 161 года после Рождества Христова в Лориумском дворце умер император Антонин. Расстался он с жизнью спокойно, с полнейшим равнодушием, как истый мудрец. Почувствовав приближение смерти Антонин привел в порядок все свои семейные дела, а затем велел перенести в комнату усыновленного им Марка Аврелия золотую статую Фортуны, так как эта статуя всегда должна была находиться в покоях императора. Отдав еще кой-какие приказания, он отвернулся и — почил навек.

Все римские власти, все сословия проявили соперничество в чествовании памяти этого императора, единогласно прославляя благочестие, милосердие и безупречную чистоту души его. Опечаленная толпа вспоминала о нем, как о таком правителе, который не пролил ни одной капли крови — ни римской, ни иноземной, и у всех было одно чувство горячей признательности к покойному за те дни мира и довольства, какими при нем пользовалась империя. Умершего императора стали даже сравнивать с благочестивым царем Нумой.

Слава Антонина, как наилучшего правителя, навсегда и безраздельно осталась бы с ним, если бы он не назначил своим наследником человека, не уступавшего ему в нравственных качествах, но зато превосходившего его блеском ума и таланта. Антонин отличался искренностью, нрав у него был веселый, добряк по натуре, с ясной душой, он философствовал, сам того не замечая; таким же был и Марк Аврелий, но ум его — беспокойный, пытливый — неустанно заставлял его копаться в своей душе и толкал его на путь личного совершенствования.

Смело можно сказать, что благочестивый Антонин и Марк Аврелий были достойнейшими в мире империи. Благотворный принцип усыновления сделал то, что римский императорский двор во II веке стал как бы центром добродетели. Утверждая такое правило, император Нерва подтвердил благородность своей души и дальновидность свою, так как этим актом он обеспечил людям счастье на целое столетие и, вообще говоря, положил начало века преуспевания во многих отношениях.

Марк Аврелий в первой своей тетрадке «Размышлений» сам начертал изображение той жизни, которой жили его достопочтенные родители, дед и наставники. По этим портретам можно судить, насколько тогда еще были крепки и прочны чувства честности, собственного достоинства и прямоты, а также дух гражданский и республиканский в старых римских фамилиях, видевших дурные времена при дурных императорах. В этих семьях чтили память Брута и Катона, преклонялись перед великими философами, которых не могла сломить никакая тирания, и рядом с этим клеймили время Домициана... Императорство Антонинов было в сущности победой той части римского общества, праведно-гневное настроение которого так хорошо изображено историком римским Тацитом. Это были люди мыслящие, соединенные чувством ненависти к деспотизму первых цезарей. И действительно, характер верховной власти Нервы, Траяна, Адриана, Антонина и Марка Аврелия был чисто республиканский. На этих императорах вовсе не было той печати, которая так заметна на правителях по праву наследия; от них не веяло также и духом военачальника: власть их была скорее широкой гражданской магистратурой, причем сам властитель как бы оставался простым гражданином. Этой чертой особенно отличался Марк Аврелий.

У Марка Аврелия не было двора, а следовательно, и придворных; состояние он имел огромное, но родовое, и жил- как богатый гражданин, явно показывая отвращение к цезарям (императорам до Нервы). Он видел в них великолепных развратников, свирепых Сарданапалов... Сам Марк Аврелий был чрезвычайно обходителен и, так сказать, общедоступен. Сделавшись императором, он возвратил сенату все прежнее его значение, и, когда бывал в Риме, не пропускал ни одного сенатского заседания, а из сената уходил только тогда, когда консул произносил известную формулу: «Не смею больше задерживать вас, отцы-избранники».

По натуре своей (и отчасти потому, что в преемники Марк Аврелий был назначен еще совсем юношей) он никогда не представлял себе верховную власть соблазнительной приманкой. Восьмилетним мальчиком обратил он на себя внимание императора Адриана, которому полюбилось грустное личико ребенка, кроткий нрав его, послушание и отсутствие способности лгать.

На восемнадцатом году жизни Марк был объявлен будущим императором, а когда, спустя двадцать два года, умирающий Антонин распорядился перенести статую Фортуны в комнату своего наследника — этот наследник нимало не возрадовался появлению у себя такой золотой гостьи: философским своим умом новый император давно познал тщету всех радостей и наслаждений... Дни юности его протекли спокойно среди мирных развлечений сельской жизни и занятий латинской риторикой и философией.

Небо было так ясно, а Юниус Рустикус был так мудр и сведущ, что не мог не сделаться любимым наставником Марка, внушавшим ему любовь к простоте и строгому порядку в жизни. Понятно, почему этот наставник навсегда остался близким человеком и советником своего августейшего ученика, а если прибавить, что Юниус Рустикус хорошо познакомил его с «Беседами» Эпиктета, то нечего и говорить, как Марк Аврелий привязался к этому ученому мужу. Занимался с юношей и другой ученый — Клавдий Север, перипатетик (школа Аристотеля), сделавший из своего ученика горячего поклонника философии.

В те времена философия была чем-то вроде религии; от своих философствующих друзей она требовала даже подвигов — в виде отказа от чего-либо приятно-обычного — и предписывала правила почти монастырские. Двенадцатилетний Марк уже ходил в «плаще философа», приучился спать на жестком ложе и вообще старался жить по аскетическим правилам стоиков6; но такой образ жизни вредно влиял на его здоровье: тело не выдерживало чрезмерность лишений, а он не унывал, геройски держал себя во главе веселящейся молодежи, когда она справляла какой-нибудь праздник, был приветлив с нею и, конечно, не показывал, что насиловал себя. Только матери Марка удалось настоять на своем: он послушал ее и стал покрывать ложе каким-то мехом. Несмотря на слабое здоровье, Марк вел весьма деятельную жизнь. Все часы его дня были строго расписаны для разных занятий. У этого молодого человека, можно сказать, почти не было страстей, но зато справедливость его и доброта были безупречны, а чувство долга было в нем очень сильно развито.