"Василий Аксенов. Московская сага-3. Тюрьма и мир" - читать интересную книгу автора

санпропускника, и среди них кладовщик Кирилл Борисович Градов, 1903 года
рождения, отбывший свой срок от звонка до звонка и еще полгода "до особого
распоряжения" и теперь поселившийся в Магадане, имея пятилетнее поражение в
гражданских правах. Работенку эту в кладовых санпропускника добыл Кириллу
кто-то из зверо-совхозовских "братанов". После всех колымских приключений
работенка казалась ему синекурой. Зарплаты вполне хватало на хлеб и табак,
удалось даже выкроить рубли на черное пальто, перешитое из второго срока
флотской шинели, а самое главное состояло в том, что кладовщику полагалось в
одном из бараков нечто такое, о чем Кирилл уже и мечтать забыл и что он
теперь называл всякий раз с некоторым радостным придыханием: отдельная
комната.
Ему исполнилось недавно сорок шесть лет. Глаза не потускнели, но как бы
несколько поменяли цвет в сторону колымской голубой стыни. Разрослись
почему-то брови, в них появились алюминиевые проволочки. Поперечные морщины
прорезали щеки и удлинили лицо. В кургузой своей одежде и в валенках с
галошами он выглядел заурядным колымским "хмырьком" и давно уже не
удивлялся, если на улице к нему обращались к криком: "Эй, отец!"
Теоретически Кирилл мог в любой момент купить билет и отправиться на
"материк". В Москве и в области его как пораженца, конечно, не прописали бы,
однако можно было, опять же теоретически, устроиться на жилье за сто первым
километром. Практически, однако, он сделать этого не мог, и не только
потому, что цена билета казалась астрономической (и отец, и сестра, конечно,
немедленно бы выслали эту сумму, 3500 рублей), а в основном потому, что
возврат к прошлому казался ему чем-то совершенно противоестественным, сродни
входу в какие-нибудь гобеленовые пасторали.
Нине и родителям он написал, что, конечно же, приедет, но только не
сейчас, потому что сейчас еще не время. Какое время он не уточнил, и в
Москве переполошились: неужели будет высиживать все пять лет поражения в
правах? Между тем по Магадану шла так называемая вторая волна. Арестовывали
тех, кто только что вышел по истечении сроков на так называемую волю. Кирилл
спокойно ждал своей очереди. Укоренившись уже в христианстве, он видел
больше естественности в общем страдании, чем в радости отдельных везунков.
Он и себя считал везунком со своей отдельной комнатой. Наслаждался каждой
минутой так называемой воли, которую он в уме все еще полагал не волей, а
расконвоированностью, восхищался любым заходом в магазин или в
парикмахерскую, не говоря уже о кино или библиотеке, однако вот уже полтора
"свободных" года прошли, а он все еще почти подсознательно пристыживал себя
за то, что так нагло удалось "придуриться", "закосить", в глубине души, а
особенно в снах, считая, что естественное место страждущего человека не в
вольном буфете с пряниками, а в этапных колоннах, влекущихся к медленной
гибели. Он помнил, что богатому трудно войти в Царствие Небесное, и полагал
себя теперь богатым.
На всю Колыму, на весь миллионный каторжный край, наверное, не было ни
одного экземпляра Библии. "Вольнягу" за такую крамолу неизбежно поперли бы
из Дальстроя, а то и взяли бы под замок, что касается зека, тот был бы без
задержки отправлен в шахты Первого управления, то есть на уран.
И все-таки кое-где по баракам среди Кирилловых друзей циркулировали
плоды лагерного творчества, крохотные, на пол-ладони, книжечки,
сброшюрованные иголкой с ниткой, крытые мешковиной или обрывком одеяла, в
которые чернильным карандашом новообращенные христиане записывали все, что